Шли минуты и часы. Барбара больше не могла развлекать себя фантазиями или даже смутными домыслами – например, что сказали или сделали бы разные люди, если б узнали о ее бедственном положении. Лица, которые было легче всего вызвать в памяти, – Терри, ее мать, Тед, папа – все они расплывались, уходя за пределы ее поля зрения. И из-за отказа этой функции воображения Барбара чувствовала себя полностью и окончательно изолированной. Ее мир сжался так, что в нем осталось лишь ее собственное, центральное, страдающее и самое эгоистичное «я» и пестрый хоровод детей, кружащий вокруг нее.
После наступления темноты, прежде чем лечь спать, Бобби спустился вниз и сделал удивительную вещь: проявил к ней жалость. Он вошел в подвальное помещение, будто только что оправившись от борьбы с совестью. Вид у него был виноватый. Тем не менее он развязал Барбаре левую лодыжку, чтобы она могла перенести вес своего тела на обе ноги. Поразмыслив (и обойдя ее пару раз), развязал все веревки, кроме той, что удерживала за столбом запястья и локти; затем пододвинул скамейку для пикника, к которой Барбара была привязана днем, и позволил ей сесть на нее.
Потом он снова привязал ее к столбу, но уже не так крепко, как раньше. Конечно же, было больно – все, что они делали, причиняло боль, – но относительно легче, чем когда-либо с тех пор, как ее захватили в плен. Она вытянула ноги и задумалась. Хотя именно Бобби заткнул ей рот тряпкой с хлороформом и обрек ее на неделю страданий, как ни странно, он – и только он – никогда намеренно не причинял ей вреда и не выказывал никаких признаков того, что сделает это. (Сегодня утром даже Синди нанесла ей безобидный, но мстительный удар.) Более того, он реагировал на ее наготу иначе, чем два других мальчика, – скорее с робостью и отвращением. Всегда прикасался к ней неохотно, даже когда это было необходимо. Если б не было других различий, то, с точки зрения Барбары, он был бы самым нормальным из пятерых.
К тому же, когда она наблюдала за ним, ей бросилось в глаза, что он самый уставший и напуганный в группе. Казалось, все это ему уже не нравилось. Не нравилось удерживать ее или причинять ей боль и, наверное, не нравилась мысль о том, что его родители вернутся домой всего через три с половиной дня (Барбаре это казалось вечностью, но для Бобби – как будто это случится завтра). А больше всего ему не нравилась тьма, сгустившаяся вокруг дома. Для маленького мальчика он испытывал огромный стресс, и это было заметно. Когда он закончил связывать ее и отступил назад, чтобы все проверить, Барбара обратила внимание на его сильную бледность, хотя все эти дни были солнечными. И когда Бобби передавал свой пост Синди и уходил, выглядел он очень усталым. Барбара посмотрела ему вслед.
Возможно, он спускался сюда, чтобы освободить ее, а потом не смог заставить себя сделать это. Возможно, в Свободной Пятерке у нее все-таки оставался союзник. Сегодня он определенно вел себя совсем по-другому.
Но как с ним быть? Если она не может поговорить с ним (он больше не вытащит у нее кляп изо рта – она сама виновата) или соблазнить его, как она пыталась сделать с Джоном, то как ей удастся убедить его отпустить ее? Притвориться больной? Постоянно стонать?
Размышляя об этом, она почти уже заснула – голова упала на грудь, в глазах все начало расплываться, – как вдруг чуть ли не рядом с ее ухом раздался крик Синди. Девочка куда-то указывала рукой и что-то кричала Барбаре, будто им грозила какая-то опасность. Барбара испуганно потянула за свои веревки и попыталась встать, но потом дремота развеялась, и она осознала свое истинное положение. Послушно повернув голову вправо – насколько это было возможно, – она посмотрела туда, куда был направлен указательный палец Синди. Девочка показывала на окно? Если так, то там виднелся лишь темный квадрат.
Барбара была и напугана, и озадачена одновременно. В следующий момент Синди рванула из подвала, стуча сандалиями по бетонным ступеням, ее крики оглашали лестничный проем.
8
На следующее утро Свободная Пятерка собралась поздно. Стояла жара. Это был самый жаркий день предосенней засухи. Когда Джон, Дайана и Пол вышли из-за деревьев, растущих вдоль Оук-Крик, лица у них блестели от пота. Кожу покрывала пыль – она лежала на каждом листочке и сосновой иголке. Вырвавшись из-под палящего предполуденного неба, они пересекли поле, миновали огород и в тишине поднялись к заднему крыльцу дома Адамсов. Бобби и Синди, почти не спавшие, с красными глазами, ждали их.
– Извините, что опоздали, – сказал Джон.
– Ночью Джону пришлось оставить свою лодку у ручья.
– Он видел Сборщика.
– Разговаривал с ним…
– Утром нам пришлось идти вверх по ручью и забирать лодку, – сказала Дайана.
Бобби и Синди переглянулись.
– А еще он был здесь ночью, – ощетинилась Синди.
– Кто, Сборщик?
– Я его видела.
– Синди говорит, что ночью видела, как кто-то заглядывал в окно подвала, – сказал Бобби. – Она разбудила меня, и я осмотрелся, но ничего не увидел.
– Ты перепугался до смерти!
– А вот и нет.
– А вот и да. – Синди твердо стояла на своем. – Ты перепугался, как и я.
– В какое окно он заглядывал? – спросила Дайана.
– Не знаю, – ответил Бобби. – Может, во все, если он был здесь. Синди показалось, что она что-то видела, когда стояла на страже.
– Он видел ее?
– Барбару? Кто его знает?
– Где она сейчас?
– Все еще привязана к столбу. Упала в обморок. Мне пришлось дать ей сесть.
– Что еще?
– Ничего. Мы включили везде свет, но так ничего и не произошло. Никто ничего не сделал. Пока, по крайней мере.
Какое-то время дети стояли молча. Они были серьезными не по годам. Джон вытер рукой со лба пот.
– Думаю, нам нужно провести собрание.
Во встречах Свободной Пятерки присутствовала определенная церемониальность. Возможно, это было вызвано такими мелочами, как жаркая погода, неослабевающая тяга к сладкому, привычка или подсознательное подражание взрослым, но в этом был ритуал. Дайана открыла холодильник и достала лед – он высыпался из автоматического ледогенератора, который был вечно полон. Джон и другие дети достали прохладительные напитки и стаканы и поставили их на кухонную стойку. Затем, как презираемые ими взрослые, сами налили себе напитки: один – колу, другой – апельсиновый сок, третий – имбирный эль. После этого они прошли в гостиную и чинно сели.
Только Синди оставалась самой собой. Она уселась за пианино и с полной, хотя и временной концентрацией начала свою мучительную атаку на «Веселого крестьянина» – тум, тум, бум, бум, тум, тум, (ошибка), бум, бум (все заново).
– Эй, перестань, – сказал Джон.
– Вы же еще не начали, – Синди была обижена, что ею командуют у нее дома.
– Нет, уже начали. Так что перестань.
Синди в знак протеста забарабанила руками по клавишам, но затем остановилась.
Все члены Пятерки молча смотрели друг на друга.
– Э-э, – сказал Джон, – думаю, нам нужно кое-что решить.
– По поводу? – спросил Бобби.
– По поводу всего. – Он огляделся, но не получил поддержки. – Ну,– начал он опять, – ваши предки возвращаются через три дня. Это первое. А Сборщик, который нас застукал, это второе. Я видел его вчера вечером, разговаривал с ним, вроде как. Он здоровый дядька. Если у него возникнет идея прийти сюда, мы не сможем его остановить, если только не убьем его. И, конечно же, у нас есть она.
– Хочешь сказать, мы должны отпустить ее? – спросил Бобби. По крайней мере, это было логично. Рост проблем означал лишь один вывод (естественно, заключавшийся в освобождении от обязанностей тюремщика).
– Не сейчас.
– Что тогда? – нетерпеливо поинтересовалась Синди. Она продолжала сидеть на скамье у пианино, обхватив руками одно колено и болтая ногой. – Я к тому, что если вы собираетесь просто сидеть здесь и болтать, то скажите уже что-нибудь.
Возникла пауза. Цикады за окном начали очередной цикл бесконечной оды лету.
– Давайте убьем ее, – поежившись, сказал Пол.
Он выпалил эти слова в своей обычной манере, и, хотя он сидел в кресле вполне нормально, казалось, будто ему неуютно в своей шкуре и он хочет выбраться из нее. Все посмотрели на него. В его голосе было достаточно силы, чтобы привлечь внимание.
За стенами дома с его автоматическими кондиционерами, за полями, проселочной дорогой и шоссе лежал рутинный мир. Там, в городке Брайс, взрослые занимались своими непостижимо тупыми делами, связанными с магазинами, деньгами, машинами и прочим, а их дети просто брели за ними, плача, жалуясь, неся пакеты или просто молча терпя все это. Тяжесть этого гнетущего мира ни в коей мере не была забыта. Однако члены Свободной Пятерки держались чуть в стороне от него. В конце концов, в данную минуту он их не беспокоил. Они пользовались привилегиями своего собственного мира. По крайней мере, могли все обдумать.
– Давайте убьем ее, – повторил Пол, на этот раз более умоляюще, – мы можем ее убить.
– И обвиним в этом Сборщика, – сказал Джон.
– Ты шутишь, – воскликнул Бобби. Если б он был в школе, где все старались не отставать от современного слэнга, то сказал бы: «Чувак, да ты прикалываешься», но на эмоциях вернулся к более древней форме выражения. – Ты шутишь.
– Вовсе нет. Дайана вчера это придумала. – Джон посмотрел на нее.
– А вы не хотите? – Это прозвучало как официальное предложение.
– Убить ее? – Синди перестала болтать ногой.
– Почему нет?
– Вы же знаете, что с нами будет, если она все расскажет…
– Ты знаешь, что с нами будет, если мы ее убьем, – сказал Бобби.
– Я же сказал. Можем обвинить в этом Сборщика. Можем сделать это и останемся на свободе.
Эти слова заставили детей задуматься.
Реальность для них была организована предельно просто. Голос говорил: «Сделай это, иначе я тебя побью». По сути, это был голос их воспитания в том виде, в котором они его слышали. Даже Джон и Дайана, хоть и были старше, до сих пор не забыли эту мелодию: угрозу последствий за непослушание. Неизбежность суда и наказания – по самым странным причинам – казалась им несомненной. Они даже представить не могли, что это им сулит. Смертная казнь им не грозила, но это, пожалуй, единственное, от чего их избавят.