Но во время всего этого приключения с Барбарой, с тех пор как Дайана увидела ее привязанной к кровати и поняла, что Свободная Пятерка контролирует ситуацию, этот джинн уже не был таким послушным. Невероятное свершилось – сначала она сказала об этом Полу, а тот проболтался об этом остальным членам Свободной Пятерки. И тут на ум ей пришло нечто еще более невероятное. В голове прозвучала соответствующая фраза. Она напоминала ей физическое чувство, ощущение безграничной радости и силы, и начиналась со слов: «Мы могли бы…» (иногда это звучало как «Я могла бы…»). Воображаемый джинн заговорил с ней, и она на мгновение ослепла, одурманенная потенциалом, скрытым в начале этого предложения. Любопытство возросло, в кончиках пальцев появилось жжение.
Позже на той же неделе – когда она помогала убираться в доме Адамсов, смотрела на обнаженную Барбару или грезила на берегу реки, – в голову ей пришло продолжение этой фразы: «Мы могли бы сделать это очень красиво…» Дайана была поражена. Эти слова, звучащие в ее сознании, казалось бы, независимо от ее воли, сообщали ей: к сфере безграничных, но не терпящих отлагательства возможностей добавился фактор красоты и симметричной завершенности. Это было похоже на мифологию из ее книги. Словно блуждающая, невинная рука, начав чертить отрезок дуги, вдруг осознала – ибо решала линия, а не человек – неизбежность круга. Каждому хорошему началу уготовано решение и завершение.
«Мы могли бы убить ее очень красиво…» Дайана встала – возбужденная, восторженная, размечтавшаяся – и едва не расплакалась. «Мы могли бы убить ее очень красиво…» В голове у нее начал созревать план казни. «Мы могли бы убить ее очень красиво…» Она поделилась своими мыслями с Полом.
Конечно.
Конечно!
Видение померкло, мистический перенос сознания прекратился, и Дайана нахмурилась. Надо отдать ей должное, она на мгновение задумалась о том, что в случае успеха им придется убить такого же человека, как и они сами. Но, как и следовало ожидать, она отказалась от этих мыслей в пользу грандиозного замысла, в который они – разве это было неосознанно? – ввязались. Однако дело было не в хладнокровии.
Случись критическая ситуация с новорожденным младенцем, от которого еще тянется перерезанная – но уже завязанная узлом – пуповина, Дайана будет одной из тех хладнокровных людей, которые бросятся к его кроватке и будут вдыхать в него жизнь. Но окажись в ее руках жизнь взрослого, она в равной степени будет готова ее уничтожить.
Все еще стоя и хмурясь, Дайана решила, что члены Свободной Пятерки (при условии их согласия) убьют Барбару. Это решение принималось не на основе моральной правоты или неправоты, человеческих симпатий или братских чувств, даже не на основе причинно-следственных связей, преступления и наказания. Просто это огромное колесо приближалось, бесшумно и безостановочно вращаясь, на мгновение его внутренний механизм стало возможно разглядеть и потрогать. Приложи палец сюда, и ты создашь жизнь; приложи туда, и ты ее изменишь. Приложи сюда, и ты сотрешь ее. Никем не управляемая, не обученная и не контролируемая, она протянула руку к колесу – или это оно притянуло ее к себе? – и коснулась его. Прощай, Барбара, кем бы ты ни была. Дайана глубоко и облегченно вздохнула.
– Что будем делать?
– А? – Дайана вздрогнула.
– Что мы будем делать со Сборщиком? – спросила Синди.
Дайана обернулась, охваченная внезапным приливом эмоций – тоски, желания, разочарования и гнева, смешавшихся воедино. Члены Свободной Пятерки уже были так близки к тому, чтобы совершить нечто прекрасное, нечто удивительное, нечто реальное, что не могли позволить, чтобы кто-то этому помешал. Замысел, возникший по воле случая, необходимо было воплотить, и поэтому она – мысленно – протянула руку и снова коснулась блестящего вращающегося колеса.
– Убьем и его тоже, – сказала она.
– Что?
– Это часть плана…
– Не шумите! – произнес Джон полукриком-полушепотом. – Нас может услышать мама.
– Убьем его, – Дайана тут же перешла на шепот, – как я уже сказала. Если в воскресенье мы выпустим их из стенного шкафа, они расскажут нам, что с ней случилось, мы пойдем в поле и обнаружим его рядом с телом, нам придется его застрелить. – Она повернулась к Джону. – Сможешь? Ты единственный, кто сможет.
– Хватит шуметь, – сказал Джон. – Давайте подождем с этим разговором, пока не зайдем в лес. На другом берегу.
– Ага. – Даже Пол понимал тактику секретности.
– Да, давайте, – прошептала Синди.
– А ты сможешь? – спросила Дайана.
– Залезай в лодку.
10
После того как дети оставили Барбару одну в домике прислуги, она принялась отчаянно бороться с удерживающими ее веревками, раскачиваясь и извиваясь на потрескавшемся линолеуме, пытаясь разглядеть, нет ли рядом чего-то полезного для побега. Оставленная без присмотра на новом месте, она почувствовала прилив надежды. Но в какой-то момент, резко перевернувшись, больно ударилась боком, и это положило конец возможности дальнейших действий. Как и предвидели члены Свободной Пятерки, о побеге не могло быть и речи. Уронив голову и уткнувшись щекой в плечо, Барбара закрыла глаза и пожалела не о том, что не смогла освободиться, а о том, что не…
Умерла.
Конечно, если б она действительно почувствовала близость смерти, то, скорее всего, отогнала бы подобные мысли. В конце концов, не так уж и сильно ей досталось. Ее пленили, связали, унизили, принудили к половому акту. Но все это было далеко не смертельно. Ее недокармливали и чрезмерно охраняли. Дети даже ударили ее несколько раз, и тем не менее для сильной, спортивной девушки все эти наказания были бы терпимы, если б были разнесены по времени. Человеческое тело – удивительный механизм, говорили ей тренеры, и это было правдой. На тренировках и соревнованиях по плаванию она периодически испытывала боль – в течение десяти секунд, тридцати, возможно, в течение минуты, – а затем ей удавалось справиться с ней и восстановиться.
Теперь о восстановлении не могло быть и речи, боль была с ней уже так долго, что это выходило за рамки разумного. Время представляло собой страшную кривую, в которой первая секунда длилась две секунды, вторая – пять, третья – пятнадцать, четвертая – тридцать и так далее. Люди, страдающие от боли, живут по другим часам, – сказала она себе. И эти часы всегда стоят.
Ее торс, руки и ноги были опутаны паутиной веревок и недоступных узлов. Пятка давила на пятку, лодыжка на лодыжку (кожа на них была в сильных синяках). Запястье давило на запястье, локоть на локоть, а плечи выгнулись дугой, как натянутый лук. Шея под весом головы согнулась, отчего нос и лоб упирались в грязный линолеум, а грудь, ребра и живот терлись о неровный пол.
Постоянство, непрерывность этой боли – напоминающей вечную мигрень – довели ее до состояния, близкого к истерике. Те самые мысли и эмоции, которые делали Барбару Барбарой, почти уже исчезли. Их заглушала единственная фраза: «Лучше умереть (чем терпеть это)».
Нет! Барбара резко подняла голову, посмотрела на раскинувшееся за окном грозовое небо – никогда еще оно не было таким свободным, буйным и прекрасным, – и глаза у нее расширились от ужаса. Она изменила самой себе. Нет!
Смерть, собственно, и была ей обещана. Они собирались что-то с ней сделать, правда, она не могла представить, что будет страдать еще сильнее. Они собирались убить ее или говорили, что собираются. Такое бывает.
У этих детей есть силы, возможности, воображение и нечто большее, чем желание, но есть ли у них?.. Барбара опустила голову, вызвав этим новую боль в другой части тела. Неужели они настолько жестоки? Жизнь была бы невозможна, если бы человек был вынужден жить в уверенности, что следующий встречный при любом удобном случае убьет его. Но разве это не так? Разве это не происходит, – задалась вопросом Барбара, – все время? Каждый день?
Я не понимаю, – сказала себе Барбара. Не могу в это поверить. Это же всего лишь невинные дети.
Но если неведение и смирение – это начало религиозности, то сейчас Барбара была более религиозна, чем когда-либо в своей прежней, детской вере. И если бессловесная нуждаемость в помощи и упование на нее – это молитва, то она молилась.
Н
икто не привык к тому, чтобы им управляли. То есть никто не привык к тому, что его жизнь проживается за него, что он дышит только тогда, когда кто-то позволяет ему дышать, двигается только тогда, когда другой человек позволяет ему двигаться, получает относительный комфорт только тогда, когда другой человек предоставляет его ему. Тем не менее сломленная Барбара настолько привыкла к этой системе, что была до абсурда благодарна Бобби, когда тот расстелил свой спальный мешок, перевернул ее на него, ослабил узы и подложил ей под голову свою ветровку. Внезапно он снова оказался рядом с ней, и она больше не была одна. Внезапно под ее телом появилось хоть что-то мягкое. Когда он накрыл ее верхней частью спального мешка, Барбара вновь обрела уединение и толику достоинства. Эта проявленная к ней доброта неожиданно ранила ее.
Когда Барбара наконец смогла вытянуть ноги, их словно пронзили разряды электрического тока, в теле вспыхнула боль, долгое время блокированная онемением. Она попыталась потянуться, пошевелить пальцами рук и ног, но ничего не почувствовала, кроме покалывания и жара. Все ее тело словно пульсировало от облегчения, боли – и благодарности. Однако они хорошие дети, по крайней мере этот мальчик. Спасибо, Бобби, – мысленно сказала Барбара.
Он снял с ее рук и туловища лишние веревки. Отвязал лодыжки от запястий, чтобы она могла выпрямиться. Подложил под голову свою ветровку. Более того, услышав всхлип Барбары, посмотрел на нее с тревогой и грустью и преподнес высший дар – убрал кляп.
С самого начала кляп во рту Барбары представлял для членов Свободной Пятерки одну из основных проблем. Если бы из-за слишком сильной боли она заплакала и у нее заложило нос (детям хорошо было знакомо такое, поскольку они часто болели), то не смогла бы дышать и задохнулась. Они не видели иронии в том, что в подобных условиях она умрет от причиненных ей мучений. Просто знали, что она может погибнуть, если они не будут осторожны. Карауля ее, прислушивались к ее дыханию, а когда пытали, прислушивались с еще большим вниманием.