Поэтому Бобби быстро и проворно убрал у нее кляп. Скотч с хрустом оторвался, а вытащенная изо рта тряпка легла рядом. Барбара шмыгнула носом и облизнула сухим языком пересохшие губы. На улице стало совсем темно и тихо. И Барбара, и Бобби чувствовали себя поразительно одинокими, и когда он позволил ей говорить, она не смогла произнести ни слова.
Смогут ли убедить кого-то слова, взгляд и тон голоса? Можно ли вообще убедить кого-либо в чем-либо? Можно ли вообще изменить ход событий?
Барбара хотела сказать обо всем, о себе, о том, что крайне необходимо. Слова, предложения, абзацы, речи, книги, целые библиотеки призывов должны были заполнить ее сознание, но они свелись бы к одному. Я должна жить. Поймет ли это Бобби? Она посмотрела на него и осознала, что ей до него не достучаться. Не сейчас. В один прекрасный день он мог зародить жизнь, а завтра мог помочь ее отнять. Но он не понимал, что значит потерять ее. Бобби был слишком молод, слишком неопытен. Жизнь еще не имела для него большой ценности. Поэтому Барбара лишь спросила:
– Можно мне попить, пожалуйста? Мне много не нужно. Есть что-нибудь?
– У меня есть только газировка, – ответил он.
Достав бутылку, открыл ее, приподнял Барбаре голову, подсунув под нее руку, и дал ей попить. Когда струйка скатилась по ее щеке, он вытер ее рукой. Барбара закашлялась.
– Мне очень жаль, – сказал он. – Ты в порядке?
Она проигнорировала то, насколько чудовищно прозвучал вопрос. Они собирались убить ее – Бобби в их числе, а он ведет себя так мило. Невероятно. Тем не менее такова ситуация, в которой они оказались. Реальность имеет свою силу; Бог помогает тем, кто помогает себе сам.
– Бобби, – произнесла она, – они действительно собираются меня убить? И ты тоже?
Бобби накинул верх спального мешка ей на плечи и присел на корточки. Она подняла голову и увидела, что он возвышается над ней, подобно какому-то юному богу.
– Не знаю, – с полной серьезностью ответил он. – Правда, не знаю. Наверное, да.
Вид у него был задумчивый, даже неуверенный.
Барбара посмотрела на него так пристально, как никогда в жизни ни на кого не смотрела. В Бобби была доброта. В сложившихся обстоятельствах признавать это казалось странно, но она была права. К нему можно было обратиться. Он был хорошо воспитан, способен на благородное поведение, не боялся тяжелой работы, умел отказывать себе в удовольствиях и был не лишен обаяния. Среди своих сверстников он выделялся бы – уже выделялся. Был таким ребенком, которого бы выбрал себе потенциальный усыновитель. Когда-нибудь Бобби принесет пользу человечеству, но сейчас он был готов убивать. Объяснить ему это было невозможно. Когда она умрет, все остановится. Не в буквальном смысле, конечно, а только для нее. В то время, как он соотносил единицы и проценты, она мыслила в масштабах бесконечности.
– Почему? – спросила она. – Почему, Бобби?
Он пожал плечами. В этом жесте заключалась вся история ораторского искусства.
– Не знаю, – снова сказал он. – Правда, не знаю. Честно.
– Бобби… – Веревки удерживали ее, удерживала ее нагота, удерживала ее беспомощность. – Бобби, подумай немного.
– Ага. Ладно.
Гром прозвучал еще ближе, и первые капли дождя застучали по жестяной крыше. Это безумие. Я умираю, – сказала себе Барбара.
– Бобби, подумай хорошенько.
– Я же сказал, хорошо.
Все время, пока он сидел рядом на корточках – а его милое юное лицо отражало задумчивость, – он все еще казался отстраненным. Бобби причудливым образом пытался контролировать свое сострадание и человечность. В нем словно боролись милосердие и страх быть пойманным, доброта и долг. В его шкале ценностей Барбара была всего лишь чем-то относительным, и она не понимала, что такое возможно между людьми. Бобби находился на другой стороне, на той, о существовании которой она даже не задумывалась. Относился к другой расе людей, не похожих на нее, и эта непохожесть была абсолютной.
Безнадежная чуждость другого отдельно взятого человека – полной ее противоположности – захлестнула ее. Она не могла выразить ее словами, но это ощущение холодило ее: мы совершенно разные. Я думаю не так, как думает он. То, что работает для меня, совершенно не работает для него. Он другой. И я для него другая.
При этой мысли жизнь дружелюбной и доверчивой Барбары наконец оборвалась. Сладостные, туманные, смутные грезы о всеобщей любви рассеялись и исчезли. Ужасы пережитого плена были не игрой, а реальностью. Были спланированными и преднамеренными. То, что они осуществлялись детьми, не имело никакого значения. Внезапно Барбара почувствовала холодность и бессердечность, пронизывающие всю жизнь. Придя к такому выводу, она захотела рассказать об этом Терри.
Мы одни, Терри, – мысленно произнесла она. Здесь нет никого, кроме людей, и чем ближе мы к ним, тем более одинокими себя чувствуем.
Терри молчала.
– Бобби, – сказала Барбара, – ты делаешь мне больно. Я не могу пошевелиться. Мне так больно, что я даже не могу ясно мыслить. – Она опустила голову на его ветровку и закрыла глаза. – Бобби, – предприняла она последнюю попытку, – зачем вы вообще это сделали? Правда?
– Не знаю, – ответил он в третий раз. Затем изменил позу и сел, скрестив ноги. – Потому что могли, наверное. Нам казалось, что это весело.
Барбара открыла глаза и посмотрела на него. Он казался таким милым и невинным, что она почти поняла, что он имеет в виду.
– Неправда.
– Что именно?
– Что это весело.
Бобби промолчал.
– Разве? Разве сейчас весело?
– Ну… не очень, думаю.
Но он не собирался ее развязывать, пока не собирался. Не был готов оставить ее в живых. Барбара замолчала.
Снова прогремел гром. Нервный порыв ветра сотряс домик прислуги. Бобби посмотрел через плечо в окно, и еще какое-то время пытался взять себя в руки. Он казался таким же одиноким, как и она.
– …Не очень, – повторил он. – Забавно.
– Что именно?
– Например, что все вышло не так, как хотелось бы, – сказал он. – Например, когда мы прикидывали, сможем ли мы это сделать, нам казалось, что мы должны это сделать. Понимаешь? Типа если ты думаешь, что можешь что-то сделать, ты должен это сделать.
– Вы не должны ничего делать. Не должны причинять людям боль.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, но… – Бобби вдруг запнулся.
– Мне очень жаль, – произнесла Барбара.
Он дал мне вытянуться, создал комфорт, разрешил говорить. Я не могу мешать ему сейчас, – подумала она.
– Все в порядке, – сказал Бобби.
Она облегченно вздохнула, но он не обратил на это внимания.
– Не знаю, мы будто должны были это сделать. Будто у нас не было другого выбора. – Он замолчал и мрачно посмотрел на нее. – И поначалу все было нормально. Потом стало скучно. А сейчас… – Для Бобби это была довольно длинная речь, и он, похоже, внезапно осознал это. – Я убрал у тебя кляп, потому что очень сожалею.
– О чем?
– О том, что это случилось с тобой.
– Но это же я. – Что-то внутри нее будто щелкнуло, и она изо всех сил потянула за веревки и узлы, удерживавшие ее. – Это я. – Она снова обмякла. – Это… я. Я тебе нравлюсь. Ты же не держишь на меня зла. Просто отпусти меня. Пожалуйста!
– Я отпустил бы, – произнес он, – но не могу. – Казалось, разговор был закончен. Бобби и так знал, что она скажет. Он уперся руками в пол, чтобы встать.
– Бобби, не уходи.
– Я никуда не уйду. Имею в виду, отсюда. Буду поблизости. – Он действительно казался заботливым. – Не бойся.
И снова это прозвучало чудовищно.
– Мне страшно, – сказала Барбара. И она не обманывала. Потянув за веревки, она снова причинила себе боль, и эта боль не прекращалась. Пытаясь вразумить рассудительного, но слабохарактерного Бобби, она увидела возможное будущее, которое тоже вызвало у нее бесконечную боль. Впав в отчаяние, Барбара подняла голову и выкрикнула его имя, но и это не помогло. Она опустила голову и заплакала.
За все время своего плена Барбара ни разу по-настоящему не плакала. Как взрослый человек, до сих пор старалась сохранять достоинство. Но теперь она плакала, и это было безобразно. Грудь судорожно вздымалась и опускалась, из носа текло, по щекам струились слезы, изо рта неслись нечеловеческие звуки. Она рыдала.
Бобби наблюдал за ней – она видела, что он наблюдает за ней и ничего не предпринимает. Вид у него был расстроенный. Когда рыдания не прекратились – она не могла их сдержать, – он встал, взял свой дробовик и куда-то ушел. Дождь усилился. Доски и гвозди, пол домика прислуги – все двигалось под ней. Нигде в этом мире не было стабильности. Они убьют ее, если смогут, и весь этот мир исчезнет очень быстро. Это не укладывалось у нее в голове.
Но человек – стойкое существо, поэтому плач в конце концов прекратился. Тело самопроизвольно игнорировало боль и отчаяние и восстанавливалось. Боролось за себя. Оставшись одна, Барбара успокоилась и лежала, шмыгая носом, а через некоторое время Бобби вернулся и склонился над ней. Он достал из кармана шорт влажную бумажную салфетку, пахнущую бутербродом, и дал ей высморкаться, а потом этой же салфеткой вытер ей глаза. Барбара подняла на него глаза.
– Бобби…
Как много можно передать одним словом? Как передать, что все закончилось?
– Бобби, просто скажи мне. Почему ты не отпускаешь меня? Сейчас? Что тебя останавливает? Я не хочу умирать.
Лицо Бобби выражало – если не считать беспокойства по поводу бушующей грозы – раскаяние.
– Они бы это не одобрили, – ответил он.
– Они, – сказала Барбара. Дождь хлестал по зданию, и лилово-синий разряд молнии, казалось, ударил где-то совсем рядом. – Они – это никто, Бобби. Ты – тот, кто это делает. Ты делаешь это со мной. Ты начал это. Ты ответственный.
О боже, это все равно что говорить со стеной.
– Мы проголосовали, – сказал он, – и я проиграл.