— Звучит разумно, — проговорил папа. — Но если он забросил её в реку, как это соотносится с тем, что нашлась она привязанной к дереву?
— Ну что ж, тут доктор Стивенсон может быть в какой-то степени прав. Кто-то выудил тело из реки и нанёс ещё несколько порезов. Груди ей разрезали уже точно после. Это можно сказать наверняка, потому что крови из них, по сути, совсем не вытекло. Так что резал он уже по трупу.
— Господи Иисусе!
— Потом примотал её колючей проволокой к дереву — именно так, как твой малец её и нашёл. Обернул вокруг неё пару побегов, да там и оставил. Не удивлюсь, если он несколько раз возвращался и забавлялся с её телом. Не найди её твой малец, мог бы и снова прийти. Да, думаю, и пришёл бы как пить дать.
— Ты уверен?
— Нет. Но как я и сказал, часть ран нанесена уже после смерти. Может, и за один заход, но в некоторых ранах нашлась куча мушиных яиц, а в каких-то — поменьше. В каких-то только начали развиваться личинки, когда мальчик её нашёл, а снял ты её до того, как они отъелись. Личинки — они ведь не жрут раны по очереди. Мухи слетаются на все раны и откладывают в них яйца поровну. В некоторых яиц не было — стало быть, время ещё не пришло.
Папа обдумал его слова.
— Похоже, так и есть. Выходит, Стивенсон мог и не соврать. Может быть, кто-то другой нашёл тело и учинил с ним все эти пакости. Я не имею в виду, что там был кто-то один.
— Ага, ну а ты-то сам как думаешь? Что тебе чутьё подсказывает, а, констебль? Тот, кто это начал, — он, вероятнее всего, и продолжил. Думаю, выкинул он её, будто какой-то мусор, бросил в реку, но потом решил, что этого недостаточно, вернулся, вытащил её на сушу и проделал всё остальное.
— Как же он узнал, где её искать? Её ведь могло смыть течением.
— Могло. Только, думаю, бросил он её в воду, но при этом привязал, как донный ярус. Вот погляди-ка. Видишь — вот, вокруг лодыжки? Вот здесь, отпечаталось. Похоже, он её убил, а потом обвязал веревкой и избавился от трупа. Может, прикрепил какой-нибудь груз. Так и узнал, где её искать. Ну и просто на всякий случай, вот тут на ягодице — это, похоже, черепаха подгрызла.
Из-за тучи вышло солнце, и его яркие лучи пробились сквозь листву чёткового дерева и окрасили всё вокруг нас в оттенки зелёного. Я заметил, что тени от наших голов падают прямо на женское тело на столе, и папа посмотрел вверх ровно тогда, когда мы отпрянули от дыры.
Дальше мы не смотрели. Просто сидели и вслушивались. Доктор Тинн сказал:
— Знаешь, о ней ведь тут никто не станет тревожиться.
Что ответил папа, я не расслышал. Доктор Тинн продолжал:
— Она цветная, а местным цветным лишних хлопот не надо. Если это был кто-то из наших, и мы выясним, кто именно, — что ж, сами об этом и позаботимся. Скажем белым, что это сделал цветной, — и дело с концом.
— Так, может быть, это сделал белый?
— Тогда цветным точно это всё ворошить не стоит.
— Можешь проследить, чтобы её похоронили по-людски, и дать мне знать, когда будут похороны?
— Отчего же, могу. Наше кладбище кого хошь примет.
— Это верно. Земля не привередничает.
— Да и черви — не особенно, — сказал доктор Тинн. — Да, вот ещё что, — он вынул из сумки длинный пинцет и поднял им что-то, лежащее у женщины между ног. — Как только начал я там обследовать, выпала оттуда вот эта штука. Её туда внутрь затолкали.
— Что это?
— На вид как бумага. Только вся в крови, отсырела, и сейчас уже бог весть, что это такое, но по виду — именно бумага.
— Он что, ей туда бумагу засунул?
— Скрутил кусочек и вставил, — ответил доктор Тинн.
— Это зачем?
Доктор покачал головой:
— Что-то это для него значило. Что именно — судить не берусь.
Мы услышали, как в ледохранилище вошёл кто-то новый и заговорил, и я понял: это приехал его преподобие. Преподобный поздоровался и воскликнул:
— Ага! Боже правый! Да это ведь Джельда-Мэй! Джельда-Мэй Сайкс! Она была проституткой, но время от времени заглядывала ко мне побеседовать. Всё желала исправиться и спасти свою грешную душу, да вот никак ей не удавалось. Работала по забегаловкам, что вниз по реке. Как я слышал, обслуживала равно чёрных и белых. А ещё приколдовывала.
— Приколдовывала? — переспросил папа.
— Занималась джуджу. Заговоры, заклинания и всё такое прочее.
— Но вы ведь в это не верите? — удивился папа. — Вы ведь служитель божий.
— Не все ее чары были злыми, — сказал священник. — Ах, бедняжка. Господь милосердный! Кто это её так искромсал-то?
— Что-то сделал тот же человек, который её и убил, — объяснил доктор, — а что-то сделал я в ходе обследования. Выяснял причину смерти.
— Негоже творить такие непотребства после того, как человек отдаст Богу душу. Господь милосердный, ужас-то какой! Негоже творить такое!
— Когда знаешь, на какого зверя охотишься, — вмешался папа, — как он живет да как убивает, так ты его скорее поймаешь.
— Боже, несчастная Джельда-Мэй, — сокрушался священник. — Но сейчас ей лучше. Она — в лучшем мире.
— Надеюсь, вы правы, — услышал я голос доктора Тинна. После этого мы с моими новыми приятелями скользнули к чётковому дереву и полезли вниз.
7
К тому времени, как мы соскочили на землю и вернулись на площадку перед ледохранилищем, толпа начала расходиться. Народ слонялся туда-сюда и недовольно роптал — ведь узнать так ничего и не удалось, а давешний старый негр, дядюшка Фараон, катил в своей таратайке на свинячьем ходу к хозяйственной лавке: «Трогай, Хрюндель Джесс!»
— Пойду его нагоню, — сказал Абрахам, когда увидел дядюшку Фараона. — Надо будет помочь ему там со всякой бакалеей.
— Я с ними, — сказал Ричард. — Здоровски, что мы познакомились, Гарри. — И они умчались.
Я почувствовал себя покинутым и очень виноватым. Папа ведь что мне велел? Папа велел мне сидеть и ждать. Я убеждал себя, что я и ждал, но понимал, что выкручиваюсь. Ждать-то я ждал, но залез на крышу ледохранилища и видел то, что не предназначалось для моих глаз, слышал то, что не предназначалось для моих ушей. Я не всегда поступал так, как мне велели, но в этот раз чувствовал, будто переступил какую-то черту, за которой мне уже не будет прощения.
Когда папа, доктор Тинн и преподобный Бэйл вышли на улицу, я старательно изображал невинность. Как священник вошёл в ледохранилище, я не видел, но это явно был он. Это оказался высокий, крайне сухощавый чернокожий с приплюснутым носом, а смотрел он так, будто ждал, когда же случится какая-никакая беда, чтобы завести речи о спасении души. Одет он был в чёрные брюки и туфли, а белая рубашка пожелтела под мышками от пота. На шее у преподобного висел тонкий чёрный галстук, который уже несколько поистрепался, а на голову он, выходя из здания, надел коричневую шляпу из мягкого фетра. С левой стороны шляпу украшало яркое красно-зелёное перо.
Но вот они спустились с крыльца, папа тоже натянул шляпу, взглянул на меня, и, хотя он ничего не сказал, доложу я вам, не по себе мне сделалось от этого взгляда. У крыльца папа что-то передал священнику, повернулся к доктору и протянул руку. Доктор Тинн, по-прежнему непривычный к такому обхождению, торопливо выставил ладонь, и они пожали руки.
— Благодарствую за помощь, — сказал папа. — Мы, может статься, ещё побеседуем.
— Это, констебль, было всего лишь частное мнение, — ответил доктор.
— Мне это мнение показалось весьма похожим на правду, — заверил папа.
— Спасибо на добром слове, констебль.
Они ещё немного поговорили с преподобным Бэйлом. Я увидел, как папа слазил в карман и сунул что-то пастору в руки, но что — различить не смог. Потом пожал ему ладонь, развернулся и позвал меня:
— Пойдём, сынок.
Мы прошли до дома доктора Тинна, который шёл следом за нами, сели в машину и подъехали к лавке. Там опять встретился дядюшка Фараон — старик сидел в своей таратайке под тенью полога из ивовых прутьев и льняной мешковины и попивал газировку. Его боров по кличке Хрюндель Джесс валялся тут же, в грязи, — как был, в полной упряжи. Голову он спрятал от солнца под крыльцо и, довольно похрюкивая, жевал чёрствую заплесневелую хлебную корку.
— Вот те на, теперь у вас уже свинья, — обратился папа к дядюшке Фараону.
— А, господин констебль, как живёте-можете?
Выходит, дядюшка Фараон и папа знакомы. У меня ёкнуло сердце. А вдруг он обмолвится о том, как мы с Абрахамом и Ричардом забрались на крышу ледохранилища?
— Ну как, жизнь-то вас не забижает, господин констебль?
— Да ничего, терпимо, — сказал папа. — А вас?
— Я бы и пожаловался, да что толку-то!
Папа и дядюшка Фараон обменялись усмешками, и папа приподнял шляпу, как будто хотел отмахнуться от дядюшки Фараона — в этот день он не был в шутливом расположении духа.
Мы вошли в лавку. Я спросил:
— Ты его знаешь?
— Разве не очевидно, сынок?
— Конечно, пап.
— Когда-то он был первым охотником во всей нашей пойме, покуда дикий кабан не оторвал ему ногу. Зверюгу эту кличут у нас Старым Бесом. Рыщет где-то в дебрях. Громадный такой старый секач. Никому ещё не удалось его убить. А видели многие — в основном где-то в этой части округа. В наших краях и дальше, вплоть до самого Мад-Крика.
Я чуть было не спросил, не могут ли тогда быть правдой слова доктора Стивенсона — насчёт того, что дикий кабан задрал нашу женщину, — да вовремя спохватился.
— И много же городов, которые кончаются на «крик», — вместо этого сказал я.
— Угу, — ответил папа.
В лавке Абрахам вместе с Ричардом закупали бакалею для дядюшки Фараона. Они поболтали немного с нами и ушли куда-то по своим делам.
Папа купил нам кусок болонской колбасы, коробку галет, немного незрелого сыра и пару бутылок колы. Мы уселись в холодке перед входом в лавку и наблюдали, как Джесс дремлет, спрятав рыло под крыльцо, а дядюшка Фараон с наслаждением посасывает газировку. Папа вытащил перочинный нож, нарезал мясо и сыр и выложил их на обёрточную бумагу. Мы стали есть, закусили галетами, запили содовой. Мимо прогрохотало несколько повозок со свежеспиленным лесом.