Когда мы управились с водой, мама уже накрыла к завтраку, а Том сидела за столом и щурилась спросонья — казалось, вот-вот упадёт лицом прямо в тарелку с кукурузной кашей.
Обыкновенно нам нужно было идти в школу, но учитель наш уволился, а нового пока не нашли, так что нам в тот день никуда было не надо.
Думаю, отчасти по этой причине после завтрака папа попросил меня отправиться с ним. Поэтому, а ещё потому, понял я, что ему не хотелось ехать в одиночку. Папа сказал, что решил увидеться с Моузом.
Мы подъехали к дому Билла Смута. Билл держал ледохранилище ниже по реке. Это было по-настоящему обширное помещение, набитое льдом и опилками, похожее на то, что в Перл-Крике. На машине или на лодках по реке к нему подъезжали люди и покупали лёд. За день Билл сбывал его в изрядном количестве.
За хранилищем находился маленький домишко, в котором жил сам Билл с женой и двумя дочерями — выглядели они так, будто грохнулись с корявого дерева, лицом пересчитали в полёте все ветки и в конце концов треснулись о твёрдую землю. Когда они меня видели, всякий раз начинали улыбаться и тому подобное, и это меня порядком раздражало.
За домом мистера Смута помещался амбар, а скорее просто большой сарай. Он, в свою очередь, выглядел так, словно когда-то обрушился, а потом был снова поднят сильным порывом ветра. Там-то, по словам папы, и держали Моуза. Мы подъехали к дому, папа вышел наружу и постучал. Из дверей показалась нечёсаная и оборванная грудастая девушка-подросток с немытой белобрысой шевелюрой.
Папа спросил:
— Эльма, папа дома?
— Да, сэр, чичас выйдет.
Через минуту на крыльцо вышел сам мистер Смут. Это был откормленный мужчина в засаленном комбинезоне. У него недоставало нескольких зубов, а голову прикрывала большая соломенная шляпа с тёмными потовыми потёками у соприкосновения тульи с полями. А ещё у Смута явно водилась привычка заворачивать верхнюю губу и сплёвывать жёваный табак через дырку между зубами. Во всяком случае, именно так он почти сразу и сплюнул в песок у крыльца.
— Приехал вот с ним повидаться, — сказал папа.
Мистер Смут кивнул:
— Да без проблем. Пойдём туда и покончим уже со всем этим делом. А то ещё заедет к нам кто, увидит, что я укрываю этого ниггера, тогда хлопот не оберёшься.
— Ценю твои старания, Билл.
— Да я ведь перед тобой в долгу. Только уверен ли ты, что этот черномазый не опасен? Это я к чему — наверняка же он кого-нибудь шлёпнул, а мне что-то не улыбается держать его рядом со своими близкими. У меня девочки вон.
Мы спустились с крыльца и пошли к амбару.
— Билл, — сказал папа. — Я всего лишь привёз его для допроса, ты ведь знаешь. Ну нельзя мне взять его в город. Народ узнает — мне не поздоровится. Да и потом, Моузу ведь твоя младшая дочка — и та зад надерёт.
— Ну он же может и топором…
— Билл, ты ведь знаешь Моуза столько же, сколько и я. Ну как ты думаешь?
— Непросто предсказать, что ниггеру в голову стукнет.
Папа не ответил. Только сказал:
— Я правда очень тебе признателен, Билл.
— Что ж, как я и сказал. Должок перед тобой у меня.
Мистер Смут распахнул амбарную дверь, и темноту прорезали солнечные лучи. В воздух взвилась туча пыли, и я закашлялся. Из-за пылинок в потоке света казалось, будто я смотрю на амбар и его содержимое через полупрозрачную вуаль. По помещению разливался запах. Пахло прелым сеном. Ещё по`том и прокисшими нечистотами. Дух нечистот, очевидно, исходил от отвратительного на вид чёрного бидона, над которым гудели мухи.
В углу, прислонившись спиной к охапке сена, сидел старый Моуз. Я его не видел уже довольно долго и поразился, насколько он осунулся. Старик стал ничуть не выше меня и столь же ужался в ширину. Руки сделались как сухие палки, а кожа на них так обвисла, что можно было ещё раз обернуть вокруг кости. Моуз встал, и его комбинезон, весь в заплатках и истёртый почти до белизны, заколыхался вокруг костлявых ног. Старик улыбнулся. Зубов у него осталось мало, и только некоторые из них ещё не совсем почернели. Он склонил голову в нашу сторону, и она повисла на шее, как будто её неплотно привинтили к туловищу. Сощурил глаза, пытаясь привыкнуть к свету. Когда наконец снова раскрыл их, я вспомнил этот изумрудно-зелёный цвет. Казалось, только в глазах и теплится ещё хоть какая-то жизнь. Своим медно-чёрным лицом, на котором веснушки причудливо сочетались с курчавыми волосами, когда-то рыжими, а теперь совсем седыми, до боли напоминал он гнома из сказки, какие давала мне почитать миссис Канертон. Уму было непостижимо, когда это Моуз успел так одряхлеть.
— Миштер Джейкоб, как я рад ваш видеть! — проговорил Моуз. Голос у него скрипел, как суставы у калеки, который пытается привстать на костылях.
Моуз заковылял к нам, а по земляному полу за ним с глухим лязгом что-то потянулось, поднимая пыль. Это оказалась цепь — она крепилась к железному браслету на лодыжке, как раз выше того места, где голая нога старика уходила в стоптанный штиблет. Другой конец цепи был привязан к серединному опорному столбу амбара.
— Тьфу, пропасть, — буркнул папа и обернулся к Биллу. — Так ты его на цепь посадил!
— Я тебе, конечно, должен, Джейкоб. Но говорю же, семья у меня. Девочки. Моуз мне всегда казался хорошим ниггером, но всякой милости есть границы. Пока сидит тут — будет носить цепь. Чёрт возьми, да ему здесь нормально! Ест хорошую пищу, гадит вон в тот бидон. Я его каждый день выношу. Пить он не просит.
Было видно, как рассердился папа. Однако он только вздохнул и сказал:
— Ладно. Дай поговорю с ним — только я да сын.
— Твоему сыну можно знать, а мне нельзя?
— Если не возражаешь, Билл.
— Возражаю, ну да ладно, будь по-твоему. Только, Джейкоб, убери тогда этого ниггера отсюда как можно быстрее.
— Так и задумано, — кивнул папа.
Мистер Смут вышел и оставил амбарную дверь слегка приоткрытой. Папа приблизился к Моузу и коснулся его плеча.
— Никак в толк не вожму, миштер Джейкоб, — пожаловался Моуз. — Вы ведь жнаете, я никаким женщинам ничего плохого не жделал. Ни белым, ни чёрным.
— Знаю, — сказал папа. — Давай-ка присядем.
Папа опустился на охапку сена, а Моуз подволок свою цепь поближе и сел на ту же охапку с другого боку. Я прислонился к столбу, к которому крепилась цепь. С этого угла лучи света пробивались как раз таким образом, чтобы отчётливо можно было разглядеть, как у Моуза раскровянилась лодыжка. Под браслетом, как раз там, где начинался его башмак, запёкся бурый сгусток.
— Я не хотел тебя обижать, Моуз, — заговорил папа.
— Да, шэр, — ответил Моуз. — Уж, думаю, не хотели.
— И я вытащу тебя отсюда.
— Да, шэр… Миштер Джейкоб!
— Что, Моуз?
— Как же так оно вышло, што вы шо мной так?
— Кошелёк, Моуз.
— Я ж его нашёл, миштер Джейкоб. Я ж вам так и шкажал.
— Ну да.
— Да я бы белую женщину ни в жишть не обидел бы. Никого бы не обидел бы, ражве што рыбу, енота или опошшума. Кушать-то мне кого-то надо. А женщин — так я ж их не кушаю. Никаких, ни белых, ни чёрных.
— Знаю.
— Жнаете-то жнаете, миштер Джейкоб, а я-то вшо равно ждешь шижу!
Папа глянул на земляной пол.
— Мог бы в первую ночь отшуда жбежать, но ошталша, вы ведь попрошили тут шидеть, миштер Джейкоб. А наутро пришли миштер Билл ш каким-то мальчишкой и пошадили меня на чепь.
— Да просто нашёл я у тебя этот кошелёк — а ведь это улика. Не то чтобы ты что-то сделал, просто улика.
— Но кошелёк-то теперь у ваш, миштер Джейкоб. Я-то вам теперь зачем?
— Погоди-ка. Мальчишка? Что ещё за мальчишка помогал сажать тебя на цепь?
— Да так, прошто белый мальчишка какой-то.
— Ладно, Моуз. Слушай. Я снимаю с тебя эту цепь и отпускаю тебя с миром. Отвезём тебя домой. Слышишь?
— Да, шэр. Вот это по мне.
Папа встал.
— Посиди пока тут, сынок.
Папа вышел. Моуз глянул на меня. Улыбнулся:
— Помнишь, мы ш тобой шпоймали ту ждоровенную ильную рыбу?
— Да, сэр.
— Жубишшы-то у ней были шовшем как у человека. Ты прямо перепужалша вешь. Помнишь?
— Да, сэр.
— А потом я эту рыбину-то для наш жажарил. Помнишь?
— Да, сэр.
— На шлаву удалашь! Неправильно её жажаришь, будет на вкуш как вата. Но я-то вшо правильно жделал. Шкушали её на пеньке у реки. Когда шынок мой маленький был, мы ш ним так же, бывало, делали. Шядем у реки и кушаем.
Я хотел было расспросить Моуза про его сына, но, приняв во внимание всё, что рассказал мне папа, решил, что это не самая лучшая мысль. Ни к чему ворошить прошлое, чтобы Моуз вспоминал о дурном.
— А у вас всё ещё живёт та енотовая гончая? — спросил я.
— Нет, миштер Гарри. Штарый пёш уже концы отдал. Почти уже пятнадцать лет ему было, как-никак, уштал и ждох. Пошледний-то год, шшытай, ничего толком не видел. Приходилошь беднягу ш рук кормить. Он даже и не чуял-то уже ничего.
Тут вошли папа и мистер Смут. Мистер Смут держал в руке молоток и стамеску.
— Сними-ка с него эту штуку, — сказал папа.
— Забираешь его? — спросил мистер Смут.
— Забираю. И смотри не проговорись никому, что он у тебя здесь был. Держи это в такой же тайне.
— Так, значит, мы квиты?
— Ну да. И, Билл, тому парнишке, с которым ты сажал старика на цепь, тоже скажи держать язык за зубами.
— Так я и сказал.
— Я не шучу. Я ведь тебе велел никому про Моуза не рассказывать, а ты взял да и привёл сюда мальчишку.
Мистер Смут издал гортанный звук, какой издают свиньи, когда копаются рылом в луже. Подошёл к Моузу, вставил стамеску туда, где смыкались и скреплялись две половинки браслета. Одним ударом молотка по стамеске сбил заклёпку.
Папа помог Моузу подняться с копны сена.
— Идём, подкину до дому.
От нашего дома можно без особых хлопот пройти через чащу леса, выбраться на Пасторскую дорогу, а потом дойти по тропинке вдоль реки до лачуги Моуза. На автомобиле ехать оказалось дольше. Пришлось проделать приличный путь. Поначалу папа и Моуз просто сидели молча, но через время разговорились о рыбалке. Однако после того, как мы докатились до шоссе и уже были готовы свернуть на тропинку, снова всплыла история с убийством.