Какая-то грузная женщина в ситцевом платье, в тупоносых туфлях и с узлом тёмных волос на макушке взвизгнула:
— Повесить копчёного!
Сказать по правде, не помню, как я вылез из машины, но как-то неожиданно для себя оказался среди толпы, рядом с папой.
Когда папа опустил взгляд и увидал меня, у него округлились глаза, но разбираться со мной было некогда.
— Подожди здесь, — шепнул папа.
Толпа за нами сомкнулась — остался только проход, через который мистер Нейшен и его компания смогли протащить Моуза в середину круга.
Моуз совсем одряхлел, усох и весь стал каким-то узловатым, точно воловья кожа, вымоченная в соляном растворе. Голова у старика покрылась кровоподтёками, глаза опухли, губы были разбиты в мясо.
Когда негр увидел папу, в его зелёных глазах мелькнул огонёк.
— Миштер Джейкоб, не пожволяйте им ничего делать! Я ж ничего никому не жделал! Вы же шкажали, никто меня не тронет!
— Никто тебя и не тронет, Моуз, — ответил папа. Потом хмуро уставился на мистера Нейшена:
— Нейшен, не лезь не в своё дело.
— Это наше общее дело, — возразил Нейшен. — Уж если нашим женщинам нельзя пройти по улице без тревоги о том, что их утащит какой-нибудь ниггер, так чьё же это дело, как не наше?
Из толпы послышались согласные вскрики.
— Я его только потому задержал, что мог получить от него кое-какие показания, которые могли бы навести на убийцу, — сказал папа. — А потом я его отпустил.
— А вот Билл говорит, у него нашли кошелёк той женщины, — ответил Нейшен.
Двое мужчин в толпе разошлись по сторонам, и за ними обнаружился мистер Смут. Он стоял и ломал себе пальцы — точь в точь как мальчишка, которого застукали за тем, как он передёргивает затвор, разглядывая картинки с нижним бельём в каталоге «Сирса и Робака».
— Ну и сукин же ты сын, Билл, — процедил папа.
— Когда сажал я его на цепь, со мной был парнишка, — сказал мистер Смут. — Это всё он растрындел.
— Ага, ну а ты, такой весь из себя добрый самаритянин, приехал сюда, чтобы остановить самоуправство, — усмехнулся папа.
Мистер Смут ответил:
— Я приехал сюда увидеть, как торжествует справедливость. Не стоило мне его укрывать. Я и не стал бы, не будь ты служителем закона.
— Справедливость? Да это же банда линчевателей! Справедливость — это когда дело решают в суде.
Мистер Нейшен ухмыльнулся.
— А вот как ты думаешь, кто будет на этом суде присяжными, мистер Властный-и-Могучий? Отчего б не поберечь время и деньги да не устроить суд прямо здесь и сейчас?
— Я здесь закон, — сказал папа.
— Вот уж явно не сегодня!
— Отпустите его.
— В старые добрые времена у нас тут вопросы со всякими черномазыми поганцами быстро решались, — не унимался Нейшен. — И решения мы принимали без лишней проволочки. Обидел ниггер белого мужчину или белую женщину, так ты его повесь — и баста, больше никого не обидит! Нечего тут церемониться, а то какой-нибудь ниггер ещё подумает, будто можно убивать и насиловать белых женщин сколько влезет.
Толпа вокруг нас сгрудилась теснее. Я обернулся на мистера Смута, но тот уже пропал из виду.
— Против него нет улик, — продолжал папа.
— А кошелёк-то как же, у него же нашёлся?
— Это ведь не значит, что он убил её, чтобы отобрать кошелёк.
— А ты сейчас уже не такой могучий и властный, а, Джейкоб? Ты и твоё негролюбие тут успеха не возымеют.
— А ты не вымещай свою личную злобу ко мне на Моузе. Пусти его на свободу!
— Не бывать ему на свободе, разве только свободно болтаться в петле!
— Вы не можете повесить этого человека.
— Вот ведь забавно, — осклабился Нейшен. — А я-то думал, мы именно это сделать и собираемся.
— Мы не на Диком Западе.
— Ну да. Мы на берегу реки, вокруг растут деревья, и скоро через ветку одного из них перекинется петля, а в петле повиснет черномазый подонок.
— Он же глубокий старик, — сказал папа.
— Ага, — подал голос кто-то из толпы, — и стать ещё старше ему уже не светит!
За время разговора папы с мистером Нейшеном один из сыновей последнего куда-то ускользнул, а когда появился вновь, то держал в руке верёвочную удавку. Накинул её Моузу на голову.
— Ну пожалуйшта, миштер Джейкоб, — взмолился Моуз. — Я же никому ничего не делал!
— Знаю, — сказал папа. Шагнул вперёд, сорвал верёвку со старика.
Толпа испустила глухой стон, похожий на рык раненого зверя, и вот уже люди окружили папу вплотную, на него посыпались удары и пинки. Я попытался было встать на защиту, но тут же и по мне прилетел чей-то кулак. В следующий миг я понял, что лежу на земле и нас топчут чьи-то ноги, потом услышал крик — это Моуз звал на помощь папу. Поднял я голову, а старику уже набросили на шею петлю и волокут его по земле; бедняга хватается за верёвку обеими руками, а дряхлое тело пересчитывает ухабы в грязной прибрежной траве.
Мы с папой встали и потащились за людской оравой. У меня понемногу заплывал глаз — кто-то, видать, пнул меня прямо туда. Гляжу, папа полез в карман за пистолетом, но рука вернулась ни с чем. Оглядел папа землю вокруг, но если пистолет и выпал, кто-то его уже успел подобрать.
— Прекратите! — завопил папа. — Прекратите, чёрт бы вас всех побрал!
Моуза приволокли к дубовой рощице. Кто-то перебросил верёвку через толстый сук. Толпа дружно ухватилась за конец и начала тянуть Моуза наверх. Верёвка скользила по суку как змея, издавая режущий звук. Конопляные волокна тёрлись о дубовую кору и даже немного дымились. Сук скрипнул. Негр всеми десятью пальцами вцепился в верёвку, стараясь не дать ей добраться до горла. Пальцы не пролезали в петлю. Он начал брыкаться.
Папа, пошатываясь, выступил вперёд, взял Моуза за ноги, пригнул голову и приподнял старика. Нейшен неожиданно лягнул папу в грудь. Папа согнулся, и Моуз с хрустом рухнул вниз, остервенело задрыгал ногами, а на губах показалась кровавая пена. Глаза у старика побагровели, лицо набухло. Папа попробовал подняться, но толпа навалилась на него с новой силой.
Я побежал на них, крича, размахивая руками и навешивая тумаков любому, кого мог достать. Кто-то сгрёб меня за загривок. Мир вокруг дрогнул, я не удержался на ногах. Упал на колени, но не удержался и на них. Меня больше ничего не могло удержать. Я увидел, как в просветах между листвой и ветвями дуба стремительно отдаляется небо, затем надо мной возникли подошвы Моуза. Последнее, что я помню, — дыры в его штиблетах и обрезки картона, которыми старик их затыкал; картон отсырел и уже начинал расслаиваться. В одной дыре картон совсем прорвался, и виднелась голая кожа ступни. Она была прямо надо мной. Казалось, дыра разверзается и заглатывает меня, и вот я уже провалился в неё с концами.
Когда я подошёл к папе, тот всё ещё лежал на земле без сознания. Над нами висел Моуз — его язык вывалился наружу, почернел и взбух, как носок, набитый бумагой. Глаза выкатились из орбит, будто недозрелые плоды виргинской хурмы. Кто-то сдёрнул с него штаны и отрезал то, что было между ног. Из промежности у Моуза капала наземь кровь.
Толпа рассеялась.
Я вскинулся, стоя на четвереньках, пока не почувствовал, что меня покинули силы. Меня тут же схватили за бока. Подумал уже, что толпа вернулась и собирается вздёрнуть заодно и нас с папой, ну или хотя бы навешать нам ещё тумаков. Потом услыхал голос мистера Смута:
— Полегче, парень. Полегче.
Он постарался помочь мне подняться, но я опять не устоял на ногах. Тогда он оставил меня сидеть на земле и подошёл к папе. Перевернул его на спину и заглянул под веко.
— Это всё вы! — крикнул я Смуту. — Не трогайте папу! Слышите? Оставьте его в покое!
Он не обратил на меня внимания, и я внезапно обрадовался его поддержке.
— Он?.. — спросил я.
— Да всё с ним в порядке. Просто приложили как следует.
Папа зашевелился. Мистер Смут поднял его в сидячее положение. Папа открыл глаза.
— Это мальчишка всё растрепал, — пустился в оправдания мистер Смут. — Я, конечно, пошёл со всеми, но ни на что такое не рассчитывал. Я-то его не судил и не вешал. Ты же не расскажешь про… ну, понимаешь, да?
— Ах ты безмозглый сукин сын, святая твоя простота, — сказал папа. Затем поглядел на Моуза. — Ради Христа, Билл, сними его оттуда.
16
Через два дня Моуза похоронили на нашей земле, между амбаром и полем. Папа соорудил старику деревянный крест, выцарапал на перекладине «МОУЗ» и поклялся, что как только появятся деньги, установит ему надгробие.
Попрощаться с убитым пришла пара папиных знакомых негров, которые знали Моуза, а из белых была наша семья, да и только. Существовали, конечно, среди белых и такие, которые не имели касательства к расправе над стариком, но явиться они не пожелали — а вдруг да станет известно, что они приходили на похороны к цветному?
Ночью, закрыв глаза, я увидел Моуза: вот он висит на суку, штаны спущены, зияет порез, сочится кровь, глаза навыкате, язык вывален, на шее — петля. Порядочно времени прошло, прежде чем этот образ перестал возникать перед глазами, едва только ляжешь спать, и лишь через несколько лет окончательно перестал он посещать меня регулярно. До этого же являлся по самому пустячному поводу. Просто при виде верёвки, или при взгляде на сук на дубе, или даже от того, как пробиваются сквозь ветки и листья солнечные лучи.
Время от времени приходит он ко мне и поныне — настолько отчётливо, словно всё случилось не далее как позавчера.
Часть четвёртая
17
Из моего окна виден большой развесистый дуб. Как-то вечером ранней весной подъехал я к окну на инвалидной коляске и выглянул наружу — там, словно клочья чёрной и синей пряжи, сгущались сумеречные тени, а птицы собирались на ветвях дуба, точно ёлочные игрушки, и готовились ко сну, и вот среди них совершенно ясно увидел я старого Моуза, висящего в петле.
В тот миг не было никаких сомнений, что это он — всего лишь тень среди других теней, но в ней чётко прослеживался силуэт человеческой фигуры, а над ним — тёмная линия верёвки. Но вот я моргнул — и тогда человек и верёвка пропали.