— Вы наверняка правы, мэм. Значит, есть такие, а есть и те, кому нравится причинять боль. Причинение боли даёт им почувствовать власть над другим человеком, которой они обычно не имеют. Или, может быть, их просто привлекает сама идея власти.
— А эти женщины, — спросила бабушка, — они ведь проститутки?
— Похоже на то.
— Разве ему мало такого… управления?
— Так с ними ведь только по договорённости. А этому — ему полный контроль подавай. Есть ещё вероятность, что он испытал в жизни что-то плохое, увидел что-нибудь такое, что его взволновало. Захватило его разум, и вот теперь он чувствует, что без этого ему ну никак. Кого-нибудь другого это происшествие могло никак не затронуть, но по какой-то причине, по своей ли глубинной природе или из-за яркости и насыщенности полученного опыта, он переменился. И, в нашем случае, не в лучшую сторону. Есть ещё одна штука, про которую упоминается в этой книжке. Фетишизм.
— Чего? — не поняла бабушка.
— Навязчивая тяга к определённым предметам.
— Ну вот меня, скажем, навязчиво тянет к мятным леденцам, но я же не режу людей из-за этого!
Доктор Тинн улыбнулся.
— Фетиш — это как, допустим… одержимость обувью. Может, он выбирает только таких жертв, какие носят обувь определённого вида. Или какого-то конкретного фасона. А может быть, ему нравится вступать в сношение с женщиной, именно когда она обута особым образом.
— Как проститутка? — спросила бабушка.
Доктор кивнул.
— Может быть. Ещё, может, он любит оставлять себе на память о них какой-нибудь сувенирчик, который для него что-нибудь значит. Скажем, в молодости у него смешались понятия о половой близости и о боли. Такое бывает. Может, он сохраняет какую-нибудь их одежду или обувь после того, как убьёт. Может, потому что они цветные. А может, проституция просто-напросто делает их доступными, а так и нет никакой связи с их цветом кожи или способом заработка.
— Да, но одна жертва была белая, — вставил я.
— Вот за неё-то Моуза и повесили, — сказал доктор. — Я знал Моуза. Никакого касательства он ко всем этим делам не имел. Но многое делает его подходящей кандидатурой. Жил у реки. Держал лодку. Всё время ездил по реке вниз и вверх. Кошелёк нашёлся у него на столе. Ещё такой аргумент, что его жены и сына больше нет рядом, и никто не знает, куда они делись. И убийств больше не было. Только Моуз был слишком стар, и сил у него уже не хватало.
Кто бы это ни был, может, он делает так потому, что не одобряет поведение некоторых женщин.
Считает, видать, будто любая женщина, которая ему отдаётся или хотя бы может отдаться, не достойна жить на земле. Хочет пользоваться женской благосклонностью, но как только воспользуется, партнёрша уже теряет для него всю возвышенность. Всё, больше она не Дева Мария. Или, в случае с проститутками, ненавидит их с самого начала, за сам род занятий.
— А то, как он их связывет, — спрашивала бабушка дальше, — что-нибудь в книге об этом есть? Можно из этого что-нибудь вывести?
— Тут мы снова возвращаемся к фетишам. Бондаж. Власть. Унижение. По моим догадкам, ему это всё по нраву. Это может быть кто-то, кто умеет ловко обращаться с верёвками. Вы ведь в курсе, что ваш папа привозил мне на осмотр мёртвую белую женщину? Тогда-то он, правда, ещё не знал, что она окажется белой. Знаете?
— Да, сэр, — сказал я.
— На ней такие были узлы, какими пользуются на лесопилках, когда нет цепей. Приходится применять верёвки. Мелкая работа. Но это мало о чём говорит. В нашем округе, да и не только тут, чуть ли не каждый мужчина как-нибудь да связан с обработкой дерева. Я видел, как такие же узлы плетут, когда связывают забитых свиней для переноски. А похожими, только в меньшем размере, закрепляют крючки на леске. Я и сам такие вязал. В своё время каждый умел завязать хороший узел.
— Если это не Моуз, а о новых убийствах до сих пор не слыхать, думаете, этот тип куда-то перебрался? — спросила бабушка.
— Возможно. Только вряд ли он бросил убивать. Куда бы он ни уехал, непременно возьмётся за старое, и есть ведь такое вероятие, что занимался этим где-то ещё до того, как объявился в наших краях.
— Но ведь мог же он просто перехотеть?
— Кто я такой, чтобы утверждать наверняка? Сомнительно это. Если только он не совсем состарился. Или попал в тюрьму, в жёлтый дом или ещё куда.
— Есть какие-нибудь догадки про цвет кожи этого человека? — допытывалась бабушка. — Вообще хоть какие-нибудь догадки о чём угодно?
— Кроме того, что я уже рассказал, по сути-то и нету. Может, когда-нибудь кто-нибудь исследует этот случай по всем правилам науки. Я-то пытался узнать, что могу, из чистого любопытства, но знаний моих для этого маловато.
— Кто-то предупредил, что Моуза хотят линчевать, — сказала бабушка и изложила доктору Тинну некоторые подробности. — Сдаётся мне, тот, кто это сделал, не желал, чтобы за его грехи пострадал невинный. Совесть взыграла.
— Вы, значит, приписываете это христианским побуждениям, — ответил доктор. — Ну а я думаю, ему не хотелось, чтобы кому-то ставили в заслугу его проделки. Он-то, поди, ими прямо гордится. Вроде как подписывает все свои художества, так сказать. Одни и те же узлы, одни и те же порезы. И всё это или сразу делает у реки, или оттаскивает их потом к реке. У реки он чувствует себя уютно и вольготно. — Я подумал: прямо как Человек-козёл. — Вряд ли у этого парня есть совесть. По крайней мере, не в том виде, в котором мы её себе представляем. Но в своей повседневной жизни он совсем не чудовище. Вполне обычный человек. Не тот, от которого вы бы чего-то этакого ждали.
— Если только это не мистер Нейшен, — вставил я. — Или какой-то из его сыновей. Уж кто-кто, а они — настоящие чудовища.
Доктор Тинн почесал подбородок, потом кивнул.
— Знаю таких. Младший, Джошуа, — он любит устраивать пожары. А Исав, старший, как-то нанял пару чернокожих ребят, чтобы вытащили ему лодку на воду для рыбалки, так те рассказывали: возьмёт он выловленную рыбу, швыряет на берег и топчет ногами. Просто так, из удовольствия. Так что, может статься, вы и правы. Преступником может оказаться любой из Нейшенов, и я нисколько не удивлюсь. Столько у этих людей скопилось внутри ненависти и злости, должна же она как-то выплёскиваться наружу.
Начался дождь. По жестяной крыше забарабанили частые капли.
— Я вот о чём ещё думал, — сказал я. — Рыжий Вудро.
— А ты думаешь о жёстких вещах, для своего-то возраста, — заметил доктор.
— Да, сэр, — согласился я. — Как мы с Том первый труп нашли, так я с того времени и слежу за всем этим делом. Чувствую себя его частью.
— Рыжий вершит закон, — сказала бабушка, — так что у него есть доступ к людям и ценным сведениям. И женщину в дебри завести — это ему раз плюнуть. Скажет ей: это, мол, в интересах закона, и вся недолга. Цветные — им же поперёк закона и пальцем не шевельнуть. К тому же про Рыжего известно, что он женский пол не особенно жалует. А уж цветных так и вовсе на дух не переносит.
Доктор Тинн повертел головой, как бы стараясь решить, стоит ли раскрывать определённые сведения.
— Послушайте, — наконец сказал он. — Сейчас я вам кой-чего расскажу, чего вообще-то говорить не следует. Сам я услышал это как сплетню, но знать об этом стоит, потому как это всех нас касается. Даже в негритянской общине это не каждому известно, но как-то раз мисс Мэгги захворала, пришла ко мне и три дня провела у нас дома — слегла с тяжёлой пневмонией. Как-то она разговорилась и рассказала кое-что такое, о чём, может, и не стоит распространяться, но с тем, что случилось с Моузом и вообще, кажется, лучше вам всё же узнать. Впрочем, должен взять с вас честное слово, что вы не раззвоните об этом направо и налево. Мне ни к чему репутация сплетника.
Мы согласились.
— Рыжий — он ведь по-настоящему не белый. По меньшей мере, не совсем белый.
— Как? — бабушка подалась вперёд, как будто, если она сядет ближе к доктору Тинну, всё вдруг станет яснее.
— Папаша Рыжего думал, что заделал мисс Мэгги троих детей, — сказал доктор. — Двух девочек
и мальчика. Все трое получились светленькими. Обе сестры Рыжего росли в чёрной общине, пока не исполнилось четыре или где-то так. Потом мисс Мэгги поняла, что они смогут сойти за белых, вот и попросила родню пособить дочуркам. Отвезли их куда-то на север. Говорят, хотя, может, и врут, девочек удочерили там какие-то белые, которые хотели детей завести, и даже не заподозрили, что девочки-то из цветных.
Самого Рыжего, как мальчика, — что ж, его старик Вудро оставил себе, больно уж хотел сына. Он и рос как его сын, и жене его пришлось притвориться, будто это она его на свет родила. Словом, как-то они этот вопрос замяли.
— А Рыжий знает, что у него чёрная кровь? — полюбопытствовала бабушка.
— Нет. Да я точно и не знаю. Пересказываю, что слышал. Но я в это верю. Рыжий любит мисс Мэгги, потому то она его, считай, на ноги поставила. Но он так и считает себя белым, а про мисс Мэгги думает, будто та была ему няней и кормилицей.
— Минуточку, — прервала бабушка. — Вы сказали, мистер Вудро думал, что заделал мисс Мэгги троих. Думал?
— Вы хороший и проницательный слушатель, — похвалил доктор. — Третьим, самым младшим, и был Рыжий. Но в этом случае заделал его вовсе не старик Вудро. Это был Моуз.
В этот миг на нас словно обрушился потолок.
— Моуз был частично белый, — припомнила бабушка.
— Да, — подтвердил доктор.
— И Рыжий получился таким, потому что заявила о себе его белая часть Моуза.
Доктор Тинн кивнул.
— Почти, только вы с мерой немного ошиблись, Рыжий вышел ну прямо вылитый Моуз. Те же волосы, те же веснушки и глаза цвета зелёной листвы. И вот что ещё она рассказала. Отец Моуза — он же ведь и папа старика Вудро.
— Рыжий как-то мог об этом узнать? — спросила бабушка.
— Если только мисс Мэгги ему сама не сказала. Не думаю, что она и мне бы сказала, не будь она наполовину в бреду. Старушка им гордится. Он, что называется, пришёл к успеху. Да и потом, он ведь не знает, что он цветной, не знает, что мисс Мэгги — его мать. А она всему этому положению ничуть не рада.