После того как тело выловили из воды, они поразились: в безобразно вздувшейся плоти угадывалось лицо Луизы Канертон — один холодный, безжизненный глаз был открыт, а другой полузажмурен, словно она игриво подмигивала отыскавшим её мужчинам.
При ближайшем рассмотрении было установлено, что тело обильно покрывают порезы, а одна грудь рассечена и зашита обратно рыболовной леской. Между стежков что-то виднелось. Ножом папа разрезал леску и выковырял то, что было внутри. Это оказался клочок бумаги. Такой же, какой нашли у предыдущих. И так же, как прежде, что́ на нём написано, разобрать было уже нельзя. Папа обернул бумажку платком и сунул в карман.
Тело прибыло к нам домой, завёрнутое в брезент. Папа с мистером Сампшеном выгрузили его из машины и потащили в амбар. Мы с Том ждали на улице под большим дубом и, когда они прошли мимо нас со своей ношей, сквозь брезент пахнуло жутким смрадом мертвечины и испражнений.
Некоторое время папа и мистер Сампшен пробыли в амбаре, а когда вышли, отец сжимал в кулаке топорище без лезвия. Спина у него распрямилась, в походке появилась решимость. Глаза хоть и не прояснились, но глядели твёрдо и холодно, как чёрные стеклянные бусины. Папа стремительно подошёл к машине. Было слышно, как мистер Сампшен его отговаривает: «Не надо, Джейкоб. Оно того не стоит».
Мы кинулись к машине, и в это же время мама вышла из дома, зовя папу по имени. Но папа не слушал. Казалось, ничто не может его отвлечь. Об упрямых быках обычно говорят, что они «упёрлись рогом». Вот так и папа — упёрся рогом, набычил шею и словно никого вокруг не замечал.
Спокойно положил топорище на переднее сиденье, а мистер Сампшен стоял и покачивал головой. Мама влезла в машину и напустилась на папу:
— Джейкоб! Я знаю, что ты задумал. Не смей!
Тоби подобострастно подполз к мистеру Сампшену, и тот, зная, что потерпел поражение и не сможет повлиять на папу, нагнулся почесать собаку между ушами.
Он крикнул ещё раз, но так, словно сам уже не верил своему крику:
— Не надо, Джейкоб!
Папа завёл двигатель. Мама позвала:
— Дети! Залезайте в машину! Нельзя оставаться здесь.
Может, она подумала, что наше присутствие утихомирит папу, не знаю. Но мы запрыгнули в машину, и в этот самый миг из дома вышла бабушка. Она оценила положение, немедленно принялась проталкиваться к машине, и папа, едва ли осознавая, что мы едем с ним, с рёвом дал по газам, оставив мистера Сампшена стоять во дворе — растерянного и смирившегося.
Мама бранилась, кричала, умоляла — всю дорогу до дома мистера Нейшена. Папа не произнёс ни слова. Когда он подрулил ко двору Нейшенов, жена мистера Нейшена работала мотыгой в жалком огородике, бо`льшую часть которого смыло вниз по склону недавним дождём.
Сам же мистер Нейшен и двое его сыновей восседали под деревом на колченогих стульях и щёлкали пекановые орехи.
У бабушки начала складываться целостная картинка, и она выдохнула:
— Чёрт возьми…
Прежде чем папе удалось выбраться из машины, мама вцепилась в топорище, но он бережно отобрал орудие у неё из рук, вылез и направился к мистеру Нейшену. Мама повисла у него на руке, но папа вырвался. Он прошёл мимо миссис Нейшен — женщина прервала работу и удивлённо глядела на нас.
Мама опять бросилась за папой, но бабушка её осадила:
— Ладно уж, будь что будет. Тут уж его ничем не остановишь, всё равно как Ахиллеса в погоне за Гектором. Ты ведь знаешь.
Хозяева заметили папу. Мистер Нейшен не торопясь поднялся со стула, просыпав орехи с колен на землю. Выражение его лица было сродни тому, с каким мужчина обнаруживает, что стоит в одной комнате с кучей богомольных тётушек — и забыл застегнуть ширинку.
— Ты какого чёрта припёр сюда это топорище? — спросил он.
В следующий миг стало предельно ясно, зачем папа припёр топорище. Словно пылающая стрела, оно со свистом рассекло горячий утренний воздух и прилетело мистеру Нейшену по башке, туда, где челюсть смыкается с ухом, и звук, который оно издало, был, мягко говоря, сравним с выстрелом из ружья.
Мистер Нейшен рухнул, как сдутое ветром огородное пугало. Папа встал над ним, потрясая топорищем. Нейшен жалобно поскуливал и всплёскивал руками. Двое сыновей двинулись к папе. Тот развернулся и сбил старшего с ног. Младший бросился на него и повалил на землю.
Повинуясь какому-то наитию, я отвесил парню пинка, он отцепился от папы и насел на меня. Но папа был уже на ногах. Запело топорище. Парень тотчас же отрубился, а другой, который всё ещё находился в сознании, принялся улепётывать по огороду на четырёх, как изувеченная сороконожка. Наконец он смог подняться на ноги и сбежал в дом.
Мистер Нейшен несколько раз пытался встать, но каждый раз в воздухе свистело топорище, и он снова обрушивался наземь. Папа колотил мистера Нейшена по бокам, по спине, по ногам, пока не утомился и не отступил, опершись на порядком потрескавшуюся деревяшку.
Когда у папы открылось второе дыхание, он снова взялся за своё. Впрочем, к нему частично вернулись чувства, и он начал охаживать Нейшена не концом топорища, а плоской частью.
Наконец Нейшен перекатился на спину, закрыл руками лицо и расплакался. Папа прервался на полузамахе. Из него вышел овладевший им бес. Я понял, что имела в виду бабушка, когда говорила, что у папы вспыльчивый характер.
Нейшен с явно переломанными рёбрами и разбитой губой лежал, задрав руки и ноги, точно собачка, которая падает пузом кверху, чтобы впечатлить хозяина, рыдал и выплёвывал выбитые зубы.
Папа перевёл дух и сказал:
— У реки нашли Луизу Канертон. Мёртвой. Всю в порезах и связанную, как и все остальные жертвы. Вы со своими балбесами и всей вашей озверелой шайкой только и сделали, что повесили невиновного.
— Ты вроде как должен вершить закон, — отплёвывался кровью Нейшен. — А на такое у тебя полномочий нет.
— Будь мои полномочия хоть сколько-нибудь реальными, я бы арестовал вас за всё, что вы учинили над Моузом, но ничего хорошего из этого бы не вышло. Никто бы тебя здесь, Нейшен, не осудил. Тебя боятся. А вот я не боюсь. Не боюсь! И если ты ещё хоть раз перейдёшь мне дорогу, так я, бог свидетель, убью тебя и каждый день стану избивать твой труп, покуда от него рожки да ножки не останутся. Ты скажи спасибо, что это старое топорище такое непрочное, а то ведь дома у меня и покрепче есть!
Папа отшвырнул раскуроченное топорище, скомандовал: «Вперёд!» Я заторопился к машине. Мама, Том и бабушка присоединились к нам. Мама обвила рукой папину талию, и он ответил ей тем же.
Когда мы миновали миссис Нейшен, женщина приподняла голову и опёрлась на мотыгу. Под глазом у неё сиял свежий фонарь, губа распухла, а на щеке просматривались старые синяки. Она улыбнулась нам.
Бабушка сказала:
— Хорошего вам дня!
Избиение завершилось, мы приехали домой, и папа объяснил мне, кого нашли мёртвым. Я сел на застеклённой веранде, направил взгляд в пустоту и задумался о миссис Канертон. Рядом сидела Том и размышляла о том же самом.
Миссис Канертон была не просто какая-то безвестная несчастная жертва, она была нам знакома и очень нам нравилась. Трудно было поверить, что женщина, которая блистала на вечеринке по случаю Хеллоуина, красивая и окружённая мужским вниманием, лежит теперь у нас в амбаре, завёрнутая в брезент и изрезанная, совсем как те, другие.
Это потрясло нас до глубины души.
Пока мы так сидели, на веранду вышел папа. Протолкнулся между нами. От него разило потом с нотками перегара. Папа сказал:
— Послушайте меня, дети. Я знаю, что вёл себя неправильно. Но можете мне поверить: я завязал. Я вёл себя как идиот. Теперь я твёрдо встал на ноги, и ничто меня уже с них не свалит. Больше ни капли виски или любого другого крепкого напитка, покуда я жив. Слышите?
— Да, пап.
— Первое, что мы сделаем завтра, это приведём в порядок поле, а с послезавтра я снова начну постоянно работать в парикмахерской. Я подал нехороший пример, и мне нечем оправдаться, кроме как жалостью к самому себе. И знаете что? Я ведь уже было подумал — а что, в конце концов, может, Моуз и впрямь был виновен? Не знаю, в чём тут логика, но когда закончились убийства, мелькнула у меня такая мысля.
— У меня тоже, — признался я.
— Вот и порядок. Давайте же снова станем тем, чем нам следует быть. Дружной семьёй.
— Папа, — сказала Том. — А ты теперь снова будешь мыться каждый день, правда?
Папа засмеялся.
— Да, доченька, конечно, буду.
21
Папа сдержал своё слово. Я не видел и не слышал, чтобы он ещё хоть раз притронулся к спиртному. Он вновь вернулся к работе — и в поле, и в парикмахерской. И в скором времени его дух снова наполнил собой дом.
Но в тот самый день, о котором ведётся рассказ, папа нагрел воды и принял ванну на заднем крыльце в нашей ржавой лохани.
Вся остальная наша семья ждала на кухне. Можно было подумать, будто мы ждём воскрешения Лазаря, и готов предположить, что в некотором смысле так оно и было. Потому что в миг, когда открылась задняя дверь и папа вошёл в дом, показалось, что он просто-таки заново родился.
Он выпрямился в полный рост. Подбородок выскоблил до синевы. Кожу оттёр до нежно-розового оттенка. Волосы зализал назад, надел новый свежевыстиранный костюм и держал в руке свою лучшую шляпу песочного цвета.
Папа заключил маму в объятия и поцеловал — горячо и страстно, прямо на наших глазах. Мама и папа всегда были нежны друг с другом, но такого видеть нам ещё не приходилось.
Когда папа и мама разлепились с улыбками на лицах, он надел шляпу и взглянул на меня:
— Гарри, нужно, чтобы ты отправился со мной.
— И я, — сказала Том.
— Нет, малышка. Только Гарри. Он уже почти мужчина, и мне может понадобиться его помощь.
Не передать словами, как много это для меня значило. Я влез с ним в машину, и мы отправились к дому миссис Канертон.
Дверь в дом миссис Канертон была не заперта, но по тем временам в этом не было ничего необычного. Тогда было не то, что нынче, двери часто не запирались на замок — не было нужды.