Правда, её хватило только до середины. Река тут была самая широкая, около ста метров шириной.
На середине её встретил Никита. Он подплыл тихо, под водой, и Ника заметила его светлое, змеистое тело рядом с собой, он выбрызнулся вверх, встряхнул головой, с которой сорвались колючие мелкие капли прямо ей в глаза, и только она смогла передохнуть через эти капли, притянул её к себе, прижав к груди её грудь.
– А там холодно, на глубине. Пойдём? – прошептал Никита.
Ника раскинула руки в сторону, набрав полные лёгкие воздуха.
– Не… я боюсь нырять в ночной реке.
– А я вот не боюсь.
– А я очень боюсь, – выдавила Ника из сжатого холодом горла.
– А если я тебя поцелую?
– И что? – ледянисто ответила она, понимая, что вот сейчас он её поцелует и миссия невыполнима.
– Ты пристаёшь ко мне на глазах у рыб, – сказала Ника и, выскользнув из Никитиных рук, поплыла к берегу, взмахивая локтями и с хорошей скоростью опытного пловца.
Никита снова нырнул и уже снизу, из-под водяного зеркала, заметил, что прямо над рекой стоит луна, и вокруг неё растекается мутное свечение, которого не видно над поверхностью. Никита был рад этому купанию.
На берегу Нике пришлось раздеться и выкрутиться.
Никита отвернулся от неё и тоже выжимался. Может быть, он так мучил её специально, издевался. Нике, по крайней мере, так казалось. У неё зуб на зуб не попадал.
– Пойдёшь в свою сырую холодную баню? – спросил Никита с издёвкой, натягивая рубашку на влажные руки.
– Да… а что… вскипячу себе воды. Налью в бутылки и обложусь ими.
– Обложусь… – хохотнул Никита. – Хуже может быть только «облажаюсь»
– А это уже зашкварный сленг. Мы же следим за речевыми обновлениями?
– Да вот… интеллектуалов осталось крайне мало.
Никита что-то сказал на незнакомом языке.
– И что ты сказал? Это фарси?
– Он.
– Ну?
Ника подошла к нему почти вплотную, сунув мокрые ноги в мокрые тапки, где ещё и песок противно захрустел.
– Учи язык. – ответил Никита.
– Добре… сынку… добре… Я-то выучу. Если надо будет… – улыбнулась Ника, развернулась и быстро, как белка, побежала на холм высокого берега, мимо Никитиной машины, где был единственный проход между двух заборов двух самых шикарных дач.
Никита посмотрел ей вслед и вытер рукой подолом рубашки.
– Короста… вот короста. Нельзя, нельзя… Ох, нельзя-нельзя… Пчёлочка златая.
6.
С начала этого года, второго года спецоперации, когда никого не смущал дребезг посуды в шкафах, и уханье работающих за речкой по утрам САУ, было запрещено ходить в лес.
Увы, это было испытанием. Впрочем, к этому всё и шло, потому что лес был вполне готов к войне. Даже старые блиндажи от той войны ещё не заросли, и зиял обросший вековыми соснами противотанковый ров прямо на берегу, за надпойменной террасой, где в мирные времена копались археологи, берегли «бровки», огораживали раскопы от оползней.
Чего тут только не находили, древности и римские, и скандинавские, и другие, более низко лежащие, чернолаковые черепки, красноглиняные узкие горлышки амфор… Чудесные вещи, молчаливые и загадочные.
А теперь это снова место историческое, где сошлись народы и оружия. Только жаль, пока это никому не понятно в полной мере.
Несколько лет назад, когда проходили учения, бабки и деды перепугались, когда под лесом, к берегу реки прошла колонны БТР и танков. Народ похватали из огородов, старик Почак, который помнил ещё Вторую мировую, заперся, и его три дня искали, а он сидел в хате под кроватью, думал реальные немцы пришли.
Тогда отработали и по химзащите, и пару баб с ребятами, прихватив, погрузили в вертолёты и устроили им полёт в райцентр, где через пять часов, накормив гречкой, отпустили домой пешком.
– Это вакуация! Вакуация людей стащщыть в посевную с огородов и шоб вони потом пешкодралом домой ишли! – ругались местные.
Теперь им стала понятна вся эта история с учениями, с летними лагерями, куда выезжали резервисты, которые даже близко не предполагали, что они будут воевать… С кем? Да вон там, через речку, вся их родня! Там родни больше, чем тут осталось!
В Апасово было особенно грустно глядеть на пустующие домишки, куда с Украины каждое лето приезжали дети и внуки оставшихся бабушек, хоть как-то помогали им управляться с огородами.
Теперь дети и внуки остались «за кордоном», и бабки в отчаянии и растерянности не знали, сколько они так протянут, увидятся ли со своими.
Пошёл страшный, чёрный водораздел, красная разваленная рана. Вётлы и вербы пускали молодь, зарастали козлобородником и без того брошенные «прырезки», и полностью исчез скот с перламутровых от росы поскотин.
Правда, не знающая арты, птичья армия всё ещё пела в лозяных зарослях, пушащих серенькие цыплятки почек.
Головокружительно – синее небо, налитое покоем, где-то высоко, пока все спали, исчерчивалось следами реактивных самолётов. Гудели они тревожно, и малочисленные хуторские дети, подняв чумазые деревенские рты, искали в этих следах букву-ответ, кто летает: враг или свои?
Теперь буква «Z» стала появляться везде, как и борьба с ней. В районе, в тихие полночи, когда на улице давно никого нет, машинам разбивали стёкла, а автобусам царапали бока. И наутро в поселке не было ни одного автомобиля, где бы оставалась «Z». Но в течение дня снова упрямо клеились буквы, ругались водители, понимая, что есть такие люди, которые не понимают того, что происходит, не хочет понимать. Это жизнь, её не прокукарекаешь с шестка.
Казалось бы, это неестественно, все уже знают, кто враг, против кого поднялись эти толстые, длинные, короткие, многодетные, пропитые, беззубые и возрастные резервисты и хорошенькие молоденькие контрактники, по которым вздыхали местные девушки, давно не видевшие красивых парней в военной форме.
Никто и не подозревал, что действительно, войну начинает профессиональная армия, которая будто сошла с торжественных фотографий, со столичных парадов. А заканчивают вот эти люди, разнокалиберного собрания, за годы, в окопах, в полях, в лесах, ополченцы, добровольцы, мобилизованные, ставшие подкожно непобедимыми элементами, ползущими, рубящими, колющими и режущими, наследники с батькиными «Сайгами», с дедовыми берданками и ТОЗами.
Они брали Берлин. Они возьмут всё, что захотят. Но вот что, что же будет с ними, когда они вернутся в мирную жизнь?
Никита трудно переживал отсутствие матери, которая почти фанатично любила его. В её любви было много худого, много неправильного. К старости она и сама стала совсем поехавшей, ждала его, звонила каждый день, предлагала даже выгнать к чёрту жену и найти другую. Впрочем, она с юности Никиты не терпела других женщин рядом. И львиную долю бед отсыпала собственному сыну своим матриархальным поведением. Никита был её собственностью, и он считал, порою тяжко переживая из-за долга и из-за невозможности этот долг уменьшить, что освободиться от неё только тогда, когда она помрёт.
Он даже смерть отца так не переживал. Ну, умер старый алкоголик. Зарыла его мать с бабкой, и ладно. Никита приехал в отпуск, поил тут всех, поставил отцу самый дорогой памятник и уехал. А на его могилку никто не ходил, даже Алёшка.
Памятник зарастал. Только Ника несколько лет назад, понимая, что виновата своим равнодушием перед Никитиным отцом, убиралась в его оградке. И посадила тут белую гортензию, которая росла во всём селе только у неё в палисаднике.
Когда Никита хоронил мать, он не заметил под снегом этой гортензии. А вот на днях, идя проведать могилку, увидел и обмер, как отцовская могила тонет в белокипенных цветах.
«Ну ты и хитрая, Никулька… – подумалось ему и болезненная морщинка перерезала Никитин лоб. – Не мытьём, так катаньем…»
Они действительно могли увидиться в Москве. Они работали недалеко друг от друга. Они ездили по одним и тем же дорогам. Наконец, Ника приезжала сюда много раз. И ни разу не получилось так, чтобы они с Никитой встретились. То ему не давали отпуск, то она приезжала в неподходящее время.
А у друзей и подруг они друг о друге никогда не спрашивали. Спрашивали обо всех, но никогда не спрашивали друг о друге. Причин тому было несколько. Но все они были весомы.
А вот теперь, когда мать Никиты умерла, Ника справила своё запоздалое торжество по этому поводу, Никита смог наконец стать взрослым. Он перестал быть «сыной», «малым», «родненьким» и «голубочком». Он стал Никитой Владимировичем Цукановым. В сорок лет. И пусть поздно, но его не тянуло уже за рукав материнское исступление.
А ещё у него был нелюбимый матерью брат. На самом деле, нелюбимый. Когда-то, двадцать лет назад и Алёшка, которого Ника называла Ёха, из всех своих сильных обид сильно испортил им с Никитой молодую жизнь. Можно сказать, глядя, как упивается первым чувством семнадцатилетний Никита, Ёха из ревности выбил почву ему из-под ног.
Результат оказался плачевен для всех. Рана, которая прошла тектоническим разломом по юным жизням, не могла не оставить след. Это была рваная рана, а не шрамик от аккуратного косметического инструмента. И она до сих пор кровоточила и норовила открыться.
Никита же, лёжа в своей комнатке, один, мог думать сколько угодно, что ему теперь делать и какие решения принимать. Алёшка давно жил в соседней хате с какой-то приезжей беженкой, и единственной роскошью его была немецкая машинка «Дерби» начала семидесятых годов, купленная в райцентре за семь тысяч рублей у пенсионера-пчеловода.
Жена Никиты с дочкой отдыхали в Таиланде и только через две недели должны были прилететь домой.
Только одноклассница, Анька Кошкодёрова, тоже давно живущая в столице, одинокая, стройная дама с квадратными плечами, похожая на атлетку, с гиалуроновыми щеками, архитектурированными бровями, накачанными губами, ногтями, похожими на когти, постоянно выводила его из состояния раздумий. И вот, даже Анька стала ему ещё более противна, чем жена, хоть они и позажигали несколько дней по приезде.