– Да я в курсе. Столько лет уже пытаюсь обратить внимание на самоуправление на местах… Бесполезно. У них чуть за МКАД, сразу свой мир начинается. Отличный от представлений тех, кто сидит в Кремле.
Тем временем Никита погрузил лысого на переднее пассажирское сиденье, толкнул машину, выкатив задние колёса на дорогу, в чём ему помог Люшка, с трудом оторвавшийся от общества баб и семечек, и сел в машину рядом с «главбухом».
Ника тоже села в машину Никиты.
Странное это было ощущение, оказаться в достаточно интимном пространстве человека, который раньше, очень давно, был близок ей и физически, и вообще…
Никита ехал впереди медленно, мигая аварийкой, а Ника тихонько поспевала за ним. Переехав железнодорожный переезд, где в это время курсировал маневровый, они чуть прибавили скорости. До Апасово доехали спокойно, и вдруг Никита остановился у обочины и вышел из машины. Он, неслышно по придорожной пыли подошёл к Нике и сказал в полуоткрытое окно:
– Слушай, поворачивай направо. Ему нужно кое-куда заехать, он очень просит.
Ника, слегка замерзая в толстовке и шортах, которые забыла переодеть на штаны, удивлённо взглянула на Никиту.
– Как рулится?
– Ничего, покатит. Я люблю праворукие машины.
– Не ожидал от тебя такого водительского таланта!
– Ну ты ещё не знаешь остальных… – хитро прищурилась Ника.
Никита снова улыбнулся. Когда он улыбался, Ника терялась, но быстро брала себя в руки. Нельзя допустить, чтобы этот человек обманул её второй раз. И чтобы наступить на те же грабли. Как будто не было этой почти четверти века, которую она прожила без него. И, между прочим, прожила вполне себе нормально. Но сейчас ситуация изменилась, и она тут вовсе не для того, чтобы закрывать свои гештальты.
Никита с лысым свернули на гравийную дорогу и медленно ехали по одной из самых старых улиц Апасово, которую в народе называли Прилипка. Вскоре они остановились. Синее небо, готовое уже обернуться в черноту летней ночи, было украшено огромной, низко замершей яркой луной.
Лысый вышел из машины, упал на колени перед запертыми воротами какого-то заброшенного дома и стал креститься и кланяться.
Никита тоже вышел и стоял, переминаясь с ноги на ногу, сунув руки в карманы брюк, и слушал длинные тирады, исходящие от этого странного пьяного человека. Ну, ладно бы сейчас были девяностые и попался бы такой вот кадр в малиновом пиджаке, который бы под песенки Славы Медяника вдруг облился слезами и раскаялся в неких мелких киданиях лохов. Но тут – то… Этот здоровый, упитанный молодой мужик родился в девяностых… Горя не знал. Никите это было смешно, но он молчал и слушал, думая, что услышит что-то нужное для себя. Например? Например, раскаяние в собственной борзости. Но нет… такие даже пьяные считают, что весь мир им должен.
Нарыдавшись, лысый затащился на четырёх костях обратно в свой роскошный «крузак», и Никита, развернувшись, медленно стал выезжать. До района они ехали спокойно. В районе остановились на местной «Нахаловке», где из ворот выскочил здоровенный детина с висячим пузом и в форменной заводской итээровской курточке, и принял лысого и его машину из рук Никиты. Ровным счётом нельзя было его сейчас везти домой. Чтобы жена не взбеленилась.
Никита, выслушав тысячу благодарностей и обещания, что лысый приедет с подарками за доброе дело, сел за руль, поменявшись с Никой.
– Ну что он там дурака-то валял? – спросила Ника, натягивая рукава толстовки на обледеневшие и чуть покусываемые онемением пальцы.
– Ох… – вздохнул Никита. – Такое ощущение, что сейчас уже нет ни доброты, ни участия, ни понимания… Ничего нет. Поговорить не с кем. Он мне и свою жизнь рассказал, и поплакал, и сказал, что тот дом – дом его бабули, которая была председателем колхоза…
– А, понятно… мажорненький внучок в «…цатом» поколении.
– Ну да… капитал к капиталу.
– Я говорю, они просто так не женятся и замуж не выходят. Касты на Руси процветают…
– Это да. С кастами у нас так. Простой человек не примкнёт. Только с баблом… Или беспринципностью славный.
– И что ты думаешь об этом?
Никита вздохнул. Тихонько включил музыку.
– Ты так изменился, Ник… – сказала Ника, чуть слышно. – Ты стал такой чуткий. Разве может так дать по ушам человеку трудная жизнь?
– Да только она и может. А ты? Была избалованная… стервозная девка. А стала…
– Да кто сказал? – возмутилась Ника, закусив губу.
– Необязательно говорить. Зрячий да увидит!
Дальше по дубраве, по чистой дороге, мимо кладбища и до берега они ехали молча, слушая музыку. Музыка подняла в Нике все чувства. Ей хотелось плакать, хотелось смеяться. Но ни то, ни другое она не сделала, только вцепилась в поручень.
Наконец Никита остановился возле бани.
– Или тебя домой отвезти?
Ника мотнула головой.
– Мне там спать негде. Мыши истрощщили всё. А позычить не у кого! Меблю тут задорого продают!
– Можешь у меня поспать.
Никита положил свою руку с длинными пальцами на руку Ники, лежащую на колене. Нику как будто прошило током, в ногах закололо.
– И что это мы такие? Неприступно-недоступные?
– А ты что думаешь, что после того, как мне рассказали про твоих местных шалавок, я буду по-другому себя вести?
– Ну твоё счастье, что ты не такая. – уколол Никита в ответ. – Не Анькина ли бабка тебе рассказала?
– Мне нужно уместить всё это в голове. Я не могу пока ничего уместить.
– А на фига… умещать… Я почти половина от того, кем был. Теперь тебе должно быть легче.
– Потому что потом выйдет так, что проснётся вулкан.
– А он разве не проснулся? – спросил Никита, проведя по распущенным Никиным волосам.
Ника открыла дверь машины и вступила в росу. Ей нужно было по некошенной траве пройти метров двадцать до одинокой, холодной бани.
Никита, как будто бы сообразив, тоже вышел, подхватил ее и ступил на траву.
Шелестя травой, он принёс Нику к бане и поставил ее на порожек.
– Ну вот… теперь я сухая, а ты мокрый. – Ника пожала плечами и от холода, и от предчувствия чего-то неопределённого.
– Я обсушусь. Так что? Когда мне прийти?
Ника повела плечами:
– Я не знаю.
– Хорошо. Как будет, так и будет! – сказал Никита. – Но учти! Будет!
– Да ничего не будет. Мы уже давно не дети.
– Вот именно!
– Война идёт.
– Да она у меня не кончалась! Я, наверное, и до дня победы не доживу. Опять придумают что-то новенькое. Ладно! Никулька! Жди меня!
От этих слов по спине Ники побежали мурашки.
Никита вернулся к машине и, врубив музыку на полную громкость, полоснул улицу фарами дальнего света.
– Храни меня Бог от второго сезона этого сериала, – сказала Ника и зашла в баню, где почему-то стало отчётливо сыро.
Никита вернулся в Апасово, купил ещё вдобавок несколько бутылок пива и водки в круглосуточном ларьке и, приехав домой, долго не мог заставить себя зайти в пустой дом. Выпив пару бытылок пива, смешав их с водкой, он пошёл по улице к соседке Аньке Кошкодёровой.
Та уже спала, но на его дребезг выглянула в окно в одной майке.
– Чё, пьянствуем, десантура? – спросила она.
– А вы не хотите большой и чистой любви, мадам?
– Погодь, ща выйду.
В принципе, Никита не разучился поступать ещё так, как поступал всегда. Да и Анька была своей в доску, и с ней было хорошо, особенно на пьяную голову.
Правда, к утру Анька ушла тихо, как всегда уходила, а Никита так и остался спать на материной кровати, уже ничего не соображающий и вполне нагруженный общением с женским полом.
7.
Никите часто снился снег. Такой, что наступает нежной и зыбкой стеной и потом начинает проглатывать этой зыбкостью, пушистыми снежинками, летящими удивительно скоро снизу вверх. И в этом снегу, летящем, он видит фонарь и кого-то отдаленно стоящего под ним. И у этого «кого-то» есть длинный, как в мультике, вьющийся покров. И Никите хочется поднести щепоть ко лбу, потом опустить её к животу и дотронуться дважды до плечей. Потом этот снег так же внезапно превращается в песчаную бурю, которая гораздо хуже. А фигура в покрове не исчезает. И даже приобретает очертание женщины. Только… то ли укороченной женщины, вроде как, безголовой. Женщина с крыльями и без головы – это может быть только богиня Победы. Смысл тот же. Победа может быть стремительной, как полёт, или медленной, как парение. И странной, как безголовая женщина, у которой в оружии лишь сердце, которое чутче оттого, что нет головы. А Победа всегда думает сердцем, как бы то ни было.
Он думал: может, это знак? Знак, что надо во что-то верить. Чего-то ждать?
Было такое, что в их располагу в одной тёплой стране приехала не известная никому журналистка, с круглым лицом и морщинками вокруг совиных желтоватых глаз. Она так была похожа на ту, пустынную птицу, которая живёт в камнях, что Никита даже расхохотался. Она привезла с собой полкового священника и предлагала покрестить всех, кто не крещён. Ребята, что помладше, по-идиотски поулыбались и разошлись, а Никита, в песочной форме, в арафатке и со стальным взглядом, подошёл к ней, держа руку на автомате.
– Вы что, реально думаете, что мы тут страдаем?
– А что же, нет? – спросила тогда журналистка и начала вести долгий, нервный разговор о том, как надо спасать Родину русскому солдату.
Никита тогда и задвинул ей теорию о безголовой богине Нике, которая думает сердцем, а не головой. Что для Победы только оно и нужно. А головы у других богов, не у неё. Хороша для солдата вот эта крылатая женщина, без глаз, обоняния, осязания… Безмозговая, в общем. В общем, видящая сердцем.
Журналистка спорила с Никитой о пользе христианского подхода. О том, что он такими суждениями признаёт своё язычество и что у него ничего хорошего в жизни поэтому не будет.
Никита и не ждал ничего хорошего. Да, у воина свой путь. Очень свой, очень прямой путь, иногда быстрый, как пинок.
– Как вы можете жить без веры? – терзала его журналистка синим душным вечером в палатке, когда Никита варил кофе в песке.