– Почему без веры? Мы верим… Но не хотим на эту тему разглагольствовать.
– Но нельзя так говорить!
– Очень можно!
– Славно… Но вы же раскаитесь в этом!
– Весьма.
Священник, совсем молоденький парень, забрал у вагнеров гитару и что-то пел в уголке.
– Поп-звезда у вас, – сказал Никита, и журналистка перестала смотреть на него враждебно.
Никита тогда понял, что не единожды в жизни будет встречать таких очумелых хоругвеносцев, которые заигрались в героев, даже ни разу не понюхав пороха. Сам-то он давно был если не язычником, то кем-то вроде того. Все ребята его роты носили необычные нашивки, были исколоты мьёлльнирами и «шлемами ужаса», и у каждого второго с левого плеча смотрели треугольники валькнутов.
– Быть воином – жить вечно, – говорили музыканты, и Никитино подразделение с ними было полностью согласно.
Конечно, когда-то совсем недавно, Никита от чистого сердца предполагал, что братья-славяне не подерутся. Но нет, толкали, сильно толкали малороссов к коричневой чуме. А какие нацисты могут быть среди украинцев? Кто, кроме галицко-волынских и западенцев?
Даже сперва неудобно было. Ну почему так сложилось? Наверное, это воинский древний дух был сильнее современного фанатичного христианства. Наверное, этот дух поднялся из старины, где жили рыцари, кмети, дружины, и было понятно, кто Черный бог, а кто Белый, и не нужно разбираться, какую щеку подставлять, достаточно действовать так же, как враг, и быть злее врага.
Так какое удивление потом получил Никита, глядя, что некоторые ребята, с которыми он многое пережил, начали языческие руны снимать, чтобы не перемешаться с украинскими правосеками и поверх старых татух бить новые.
И конечно, все постепенно стали православным воинством. Так повелели приказ и государство. А произошло это в последние годы, вот совсем недавно. Что не могло не удивлять. И все же некоторые остались при своём мнении.
Никита уговорил себя поехать к тем, кто ждёт уже больше года. Он поехал в место, под названием «Сполох». Бывший детский оздоровительный лагерь, где не осталось ни одного корпуса, только столовка и котельная. Перед самой границей заминировано всё: дома, и детские сады, и амбулатории, и свинарники, и коровники, и кладбища. Всё это оставлено пустым. А вокруг «Сполоха» живут пограничники и ждут.
С адским обольщением укропы минируют свои приграничные поселения, и им плевать на мирняк.
Тут, рядом этот «Сполох» и несколько тысяч наших, которые готовы вломить врагу при первой же возможности. Но этой возможности нет! И вот они стоят уже больше года, тренируются по стрелковке, выезжают с «саушками», «кошмарить всук». А враг отвечает. У него техника не то, что у нас. И очень хорошо долетает.
Никита вспоминал, как в самом начале спецоперации он забывал смотреть на небо, выходя из укрытия. Он забывал, что там вон, на ближней горушке, вся их тусовка видна в тепловизоры… Что птурщики врага наводятся не от балды, а каждое движение в зелёнке или на долине просматривается.
Никита привез в «Сполох» одеяла, теплую одежду от райцентровского объединения волонтёров «Добрые руки», несколько ящиков провизии и воды, штук пятьдесят аптечек. Для этого пришлось ехать в ближайший город и вычищать аптеки. Больше трёх в одни руки не давали. Никите пришлось надеть форму и свой новенький орден, от созерцания которого двери даже в любое местное административное здание открывались.
Да, а он помнил, как его гоняли тут, когда этой сияющей на солнце звёздочки ещё не было. Помнил, сколько его унижали, когда он писал про дороги, про закрытые школы, про бесчинства «главных по ресурсам». И теперь, набравшись ненависти, он хотел вырывать эти двери, выбивать их. Но вместо этого, не связываясь с местными авторитетами, ехал покупать жгуты, бинты и зелёнку для боевых братьев, ждущих.
Ах, эта подлая человеческая несправедливость.
– А зимой, ну, ближе к теплу, конечно, у нас стырили уголь. Привезут, чтоб мы палатки отопили, и потом тихонько приедут и отгребут себе.
– Одна тут, приехала к бабуле… положила телефон на бухвет и ушла. Наши пошли вечерять, и тут их и накрыло из РСЗО… а в бане? Семнадцать человек пострадало.
– Ты с нами в колонне не езжай. Шмаляют по нам, так уже несколько гражданских погибло, ладно наши… А нас видно с их стороны, у них высоты.
Никита только ноздри раздувал. Он хорошо помнил февральско-мартовский бардак. Помнил, как они ушли из Харькова, как они ушли из Херсона. Они давно уже бы победили, если бы не тысяча «если бы». И понимание ситуации главными распорядителями этой петрушки. Но приказы есть приказы, даже преступные приказы нужно выполнять, иначе крах.
А может, и лучше, когда крах? В нём не сразу прослеживается процесс превращения человека в мясо. А ведь навскидку не скажешь, что происходит. Бойня или воскресение погибающей русскости. Тогда как крах такой вот, тайный, тихий, ещё оставляет надежду. И надежда эта горька одним своим существованием, бойня плодов не принесёт.
От ребят Никита приехал с тяжёлым сердцем. Остановился у Манюшкиной бани, долго смотрел на маленький огонек лампы, горящей за квадратным окошком.
Вот эта Ника. Прошло много лет, прежде чем он понял, что не зря ее потерял тогда, давно. Он это сделал тогда для того, чтобы она тут внезапно очутилась сейчас. Такая серьезная, изменённая годами, без гонора, без того тщеславия и сияния, которое было в ней тогда: можно было руки обжечь. А теперь она как светлячок на ладони. И светит, и сама тайна. И невозможно, чтобы этот светлячок куда-то уполз. Как без него сразу станет совсем бессолнечно, выколи – глаз – темно.
Он долго собирался с силами. Даже выстрелить в живого человека было бы не труднее ему сейчас, чем зайти к ней. Проще было с любой другой, а тут, как будто его всего выворачивали наизнанку. И он готов был и сорваться, и уехать.
– А что я теряю, – сказал Никита сам себе. – Глубже не закопают.
За рекой, далеко на горизонте, небо ухало и переливалось.
– Гупають, як протяг воротынами… – вспомнил Никита бабкино выражение. Протяг… что это такое вообще?
Вчера он вышел в сад к матери покосить траву и понял, что рука не держит косу.
Никита полчаса сидел на порожке и приходил в себя от этого страшного открытия. Но сегодня он посмотрел на ребят в леске, которые ведут войну, не зная о ней ничего, и понял, что он зря гневит судьбу.
Он заглушил машину. Вышел. Когда-то он ходил тут босиком. Вся улица была открыта. А теперь от реки сплошь заборы. Только этот участок, который ещё не освоила Манюшка, пока скатывается к речке своими границами.
И соседний, уже проданный, но весь заросший деревьями. За двадцать лет тут какого только мусора не наросло.
Никита за то время, пока шёл к мелькающему огоньку, десять раз придумал, что скажет. Ноги его отнимались, в горле пересохло. Он провёл по траве рукой и обтёр пылающее лицо. Да что же он, мальчик, что ли? Что такое случилось с ним? А что бы ни случилось, сейчас такое «невовремя» для вот этих вот штук…
И если она не откроет ему, то…
Дверь была открыта. Он толкнул и только потом постучал…
Ника с большой чёрной и широкой кружкой кофе сидела за столом, подвернув ноги под себя, в тельняшке и босая. Она что-то быстро писала от руки в блокнот. Перед ней лежал дневник Бабенко.
Это знакомый их старый дед, прошедший войну. Его внучка дала Нике поисследовать разваливающуюся тетрадочку только на несколько дней. И Ника измучилась разбирать его почерк. В основном она снимала на телефон странички и сохраняла их, кидая себе на имейл.
Никита задержался в дверях, смотрел на неё, улыбающуюся над своей работой…
Потом она подняла лицо на него, теплое от света. У этого лица уже был свой взгляд, металлический, жёсткий. Кожа уже была другая, взрослая, не нежная, но все ещё гладкая, только уже по-женски, но ему было плевать, он весь был измучен и растроган, а где-то на спине пара совсем страшных шрамов от недавнего. Они ещё не дают спать и болят.
Никита застыл в дверях, как нашкодивший школьник.
– Что, скучно? А как-же твои друзьяшки?
– Да мои друзьяшки все на кладбище. Ну, почти все. А которые не там, те ещё дальше.
Ника указала ему ладонью на старый стульчик у стола, рядом с ней. Он сел, а она встала, чтобы налить в кофеварку воды и бросить капсулу.
– Сразу видно, что ты столичная штучка. – съязвил Никита.
– Действительно, странно, а по-моему, это и так ясно. Без хорошего кофе прожить нельзя никому.
И Ника под шипение кофемашины, перекинув ногу на ногу, уселась перед ним.
– Если бы ты тогда не уехала жить в Москву, мы бы сейчас с тобой ходили тут такие… по бережку, как два кабана… разбаржевшие, сонные… Ты была бы стриженая и одышливая, толстенная тётка, я бы едва тащил пузо. У нас был бы один рыбёнок, который учился бы на эмчээсовца или на авиамеханика в городке… и уже родились бы внуки. Да, ты работала бы на кассе в «Пятёрочке» и трепалась бы с бабьём, а я бы…
– А ты бы уже сдох от алкашки, – добавила Ника, почесав голую ногу пальцами другой ноги. В этом было что-то девичье.
Тельняшка ей была длинна, но недостаточно скрывала то, что хотелось бы. Никите даже показалось, что это очень похоже на полное игнорирование его как мужчины. Фигура у Ники мало изменилась, разве что в груди она чуть потяжелела, и это даже было видно по осанке. Что она много работает за столом.
– А хочешь я… – начал он и передумал говорить. А только скользил по ней взглядом, словно сопоставляя свои воспоминания и сегодняшний час.
– Я, между прочим, тебя не ждала, – хрипловато сказала Ника и поправила серебряную прядку, которая была в её волосах как украшение.
– А я все равно зашёл, да? Я из леса ехал.
– Что там за ребята? Все те же?
– Говорят, что ждут прорыва. И там ротации начнутся, может, их отпустят… на какое-то время.
– Мобилизация… непрофессионалов слишком много, а элиту выбивают… очень яростно.
– Что ты об этом знаешь, Никуль? – устало спросил Никита и вдруг увидел на столе то, чего он раньше не заметил. Портрет мальчика, лет тринадцати, какого-то мальчика, но…