Ника сжала губы и одним движением смела портрет из-под носа Никиты в кипу бумаг. И аккуратно прикрыла листочком клетчатой тетради.
– Много чего. И про безумства войны, и про людей, которые на ней теряют рассудок. И про тех, кто на этом сумасшествии открыл свой микрокабачок.
– Да уж, вы реально не новичок в текстурках, – скривился Никита.
Ника, запрокинув голову, засмеялась, и её волосы коснулись лопаток.
– Я бы хотела, чтобы началась длинная зима. Буду сидеть у печки и вязать внукам носки… Хочу отстать от прогресса и компьютерных игр. Да, ещё хочу забыть кое-что, что не могу… – неожиданно сказала она дрогнувшим голосом.
Никита вдруг стал серьёзен. Он опустил глаза, и его руки, лежащие до того на столе и вертящие салфетку, сжались в кулаки.
– Я тоже не могу. Много видел.
– В этом мы, к сожалению, похожи.
– У меня есть семья, – сказал он отрывисто, – я тебе расскажу, а то получается…
– Не надо! – сказала Ника и, вскочив, отошла в тень наливать кофе в стаканчик. – А то ведь и я расскажу… Начнётся это киношное выяснение отношений. Кто виноват, что делать? Что приснилось Вере Павловне?
Никита вздохнул:
– Я бы не мог двигаться по карьерной лестнице…
– Изумительная дрянь! – вздохнула Ника.
Ника села перед ним, заплетя не только ноги, но и руки. Стаканчик оказался прямо перед Никитой, и он схватился за него, чтобы Ника не увидела перемены в нём.
– Приключения закончились. Началась мирная жизнь, – сказала Ника. – Тебе уже не воевать… а просиживать очком диван.
– Нет, нет… я ещё могу быть…
– Ни черта не можешь. Значит, надо было всё вот это делать, да, чтобы сейчас… вот так?
– Ну откуда я мог знать?
– Я тебе говорила!
– Я тогда не мог тебя слышать. – Никита развёл руками, ресницы его дрогнули, а в глазах появилась непривычная муть.
– Ты мог, мог. Первые сорок лет самые трудные в жизни мальчика. Да? Да ты просто такой! Тряпка ты, Цуканов! Герой ты перед Россией, а передо мной, перед бабой… тряпка ты!
Ника ударила по столу несколько раз кулачком, и из глаз ее чуть не брызнули слезы. Она дышала часто, и лицо ее всё изменилось от негодования, которое вот-вот могло вырваться плачем или словами. Нет, говорить никак было нельзя.
– Уходи, – сказала она и отвернулась от него в сторону, быстро смахнув слезу.
– Я не допил кофе.
– Уходи… Пока не поздно.
– Нет, я не допил кофе. И уже поздно.
Здесь можно было теперь только бежать. Ника проскочила пару шагов мимо и, толкнув дверь, провалилась в ночь. Из ночи в каморку бани ворвался хор кузнечиков и свёл Никиту с ума. Запахло близкой рекой, и он резко тоже вскочил, уронил лампу с жестяным советским колпаком на гнущейся пружинной ноге, которая тут же погасла, и выбежал следом за Никой.
Было хорошо видно, как она бежит к реке, её белые ноги, незагорелые, как всегда, всхлипы, несвязные слова. Никита быстро её догнал и схватил за предплечье здоровой рукой, а потом она что-то делала, дралась с ним, вырывалась, но он её повалил в кузнечиков и так успокоил об росу и о траву, он её победил. Он так считал. Тут всё это начиналось давно-давно, но жизни не хватит, чтоб кончить это здесь же.
Что стоит победить женщину… она же не война.
Что это было там, сначала на траве, перед чужим домом, потом в самом доме, среди кухни, которая перетекает за ширму, и эта бедная несчастная кровать из досок, покрытая икеевским матрасом, и потом они падали куда-то, падали с этой кровати, наконец, заперлись, день смотрел в окно, потом вечер наступил, потом опять ночь, а они всё падали и падали и не могли упасть.
Чёрт возьми, столько лет прожито в никуда, обрывочно думал Никита. Столько сил слито, столько принято обманов, ран, приказов, решений. Для одной этой ночи с кузнечиками, которая стёрла вообще всё. Служение Родине есть благо. Но как быть, если ты человек, оказывается, ты сначала человек… А уж потом ты служишь, и терпишь, и сам себе объясняешь что-то, успокаиваешь себя, лечишь себя. А тут вот она, и её можно открыть, как новую землю, уже как новую землю… Не ту, что была много лет назад. И за ней уже можно уходить в любой туман, в любую облачность. Уходить даже навсегда. И нечего было выпендриваться.
8.
Никита занимался вступлением в наследство с огромным напряжением моральных сил. Обнаружилось, что он ничего такого не любит, даже ненавидит. Алёшка тоже бумажной волокиты не понимал. Никита быстро собрал свои бумажки и отвёз их нотариусу. Брат же не спешил и вообще плюнул.
– На шо мне эта хата? Если вдвоём с тобой? – спрашивал он Никиту, когда приходил к нему поужинать. – Ты вступи, а потом подари мне её. Я её, может, после войны продам. Тут сейчас дорогие хаты у берега. Лимон! Да с садом… Два лимона попрошу!
Алёшка был простецкий и недалёкий мужик. И к тому же жадный.
Никита кивал, что и вправду, надо отдать этот материн дом ему. Он тут жить не будет. Вот сейчас побудет, а потом… кто знает, куда его занесёт, в какие края? Есть у него и в Москве квартира. Зачем ему этот дом? К родне приедет, если погостевать.
Ровным счётом нельзя было избавиться от проблем так быстро. Особенно от бумажных. Нужно было вступить в наследство, но вдруг обнаружилось, что кадастровый номер землевладения по адресу рождения Никиты не соответствует месту его сегодняшнего проживания. Можно было подумать, что это какие – то магические силы переместили бумаги в заветном сельсовете. Но увы. Это оказался человеческий фактор.
Никита долго не был в отпуске, несколько лет. За это время в селе построили часовню, правда, в этой часовне сразу-же прохудилась крыша, после первой же осени пришлось её перекрыть.
Открыли ещё один магазинчик около старой школы, где никто уже сто лет как не учился.
Если раньше сельские жители пасли своих козочек и телят на живописном высоком берегу, то теперь на этом живописном берегу, глухо сомкнувшись, стояли заборы.
К воде не было возможности подойти, можно было только искупаться на небольшом по пляжике, который не закрыли только потому, что там остался узкий проезд для насосной станции, работающей для полива арендаторского поля.
Местные господа заняли берег, застроили его гаражами и личными мостиками, а приезжающие на отдых селяне уже понимали, что, например, направо пойдешь, а там можно и дробью в зад.
Никиту это очень злило. Во-первых, эти действия были противозаконны. Во-вторых, он лично не любил главу Одежонкова, поскольку тому не нравились маленькие, красивые рябинки и дубки, которые Никита посадил около дома, чтобы прикрыться от вереницы машин отдыхающих, которые, не приходя в сознание и спьяну, часто въезжали в Никитин и кошкодёровский заборы.
Глава даже накатал на него письмо в суд, обозвав вредителем. «На вышеупомянутой глубине под корнями многочисленных быстрорастущих деревьев залегает газопровод, который может быть поврежден жёсткими корнями, и тогда наступит аварийный случай, могущий повлечь за собой летальные жертвы»
Никита читал эту маляву из рук юриста и хохотал.
– Тебе, видишь, придётся всё вырубить. – забавлялся юрист.
Одежонков вредничал не просто так. Его тут все подряд за липкие лацканы успели потаскать. Никита, например, увидав, что на обновлённом мемориале воинов-односельчан в списке с погибшими героями войны числятся полицаи, прибежал к главе с выговором.
– А мне предоставили этот список! И я новой плиты ставить не буду!
Никита перерыл архив, влез в дедовы письма и нашёл одно короткое, но важное. Полицай Кириенко был упомянут его юным дедушкой, как последний живодёр на селе, который даже на дурачка Ванюшку указал, что тот трепет языком. Вот письмо это, настоящее: «Кабыть, говорит Олесь Кириенко, ваши батьки не пошли бы воевать, мы б их чечас передушили своима бы руками»
И эта фамилия выбита на обелиске!
Мелочь, конечно. Но дед Никиты погиб героем не для того, чтобы рядом с ним стояла фамилия убийцы.
Этот Кириенко потом до начала восьмидесятых сидел в Полтавской области, носа сюда не казал!
Потом приехали его дочки, которых тут не очень-то приняли. Но, увы, деды поумирали быстро, а эти две дочки, огромные, как печи, ходили на парады и принимали поздравления за отца!
Тогда Никита тихо встал ночью и сбил стаместкой и долотом с мемориала буквы проклятой фамилии.
Ох, и скандал был!
Самого Одежонкова тихо ненавидели, казалось, все. В лучшем случае ему желали подавиться украденным. Источники ненависти текли отовсюду, в основном из личного отношения главы к тутошним людям.
Друг главы сельсовета тоже построился рядом, на берегу, и насыпал пляж у речки. Теперь местные в купальный сезон имели все прелести у себя перед домом. Тут ставили машины в ряд по улице, орали пьяные, гоготали отдыхающие, которые тащились сюда из райцентра покупаться. И в магазин таскались бесконечно за пивом и мороженым. Магазин процветал и больше не работал по старинке, с десяти до пяти.
Но, устроив пляж, друзья-доброделы не предусмотрели мусорок. Когда глава догадался о досадном просчёте, ему показалось, что лучшее место для мусорных контейнеров – это место рядом с мемориалом. А когда Никита написал письмо в область, что мемориала скоро не будет видно за мусорными баками, глава ночью вывез контейнеры и закопал их прямо на пляже, в песок.
Не тут-то было. Дом Никиты напротив мемориала, в самом центре, и у него всегда писала камера, направленная на улицу. И днём и ночью. Видео этого безобразия попало в областной экологический надзор. Особенно Никиту порадовало, как Несмеяна снимала на телефон то, что было до, и то, что было после. Ах, красавчики!
Разразился неудобный скандал.
Особенно когда выяснилось, что весь мусор, который оставляют отдыхающие, закапывали под берегом речки, то есть прямо на пляже! Зачем далеко ездить!
По весне по реке чего только не плыло благодаря главе администрации и его покровителям. И всему этому Никита методично решил класть конец. Однако, что будет дальше, никто не знал. Теперь, в тяжёлое время, Никита даже предположить не мог, что его начнут выживать из родных мест. Опять же, всему было объяснение. Каждый участок на берегу стоил не меньше миллиона. Объявив их невостребованными, администрация могла спокойно продавать землю приезжим из Москвы и Питера.