Он был ветер, вернее, он был ручей, так называла его Ника в юности, когда они встречались.
Да, ручей, горячий ключ. Клокочущий, дикий, но рассудочный. Не растекался он сорока потоками, а шёл одним руслом. И дошел до своего моря.
Море это было ледяной глубины и неохватной взгляду широты. Но Никите по нраву было владеть этим пространством.
И тогда он увидел Нику, через дробные ячейки камуфляжной сети своей жизни, странных угорелых дней, когда, казалось бы, по накатанной летит и не может остановиться его машина, в которой он сам, большой, сильный, умелый человек-водитель. И тут эта бабочка, ударившаяся о лобовое. Вот, как она пошла, с кем, почему так, на бой? И сделала отметку на гладком стекле. И смыть её нельзя. Всё в этой бабочке.
Он её убрать не может, эту отметку. Она из древних поверий, лист с дерева, пятно его уязвимости. А это он хорошо знает, не дурак. Читал столько, что одноклассники его ненавидели.
Что ж теперь не так? Он стал смертен? И к черту бы, если бы это была девушка. Но это уже женщина. Повидела, пожила. Взрослая. Каждое движение – достоинство и как раздражающим током ещё внутренний, не убитый годами задор. Ника… вот это её «бултых и поплыву», как она в детстве говорила. А умеешь ли ты плавать: вода-то – лёд.
Всю неделю Никита вёл себя не так, как обычно. Ночью он уже был здесь, в темноте, шёл по крапиве, как в юности, и всё вспоминал.
А если какой-нибудь её «бойфренд» притащится? Ну, свернет он ему башку. Как, почему её делить надо с кем-то ещё? Почему не он один владетель её? Левой рукой скрутит.
И Ника стеснялась света, боялась темноты, и постоянно повторяла, что она не такая, как была.
Ясно, что он повидал многих, но ничего не могло зацепить его больше, чем дрожь памяти.
Он снова был опутан тем, чем и раньше, и с ужасом повторял: где я был, что я делал? Вот её пытливые вопросы, светлые мысли. Её слова, не похожие на миллионы слов других. Нельзя было надышаться ею. И непроходящее затмение бессонных ночей, доводящее до бешенства Никиту тем, что это тоже скоро минует, что он отдаст её мирной жизни, тихому быту, этим борщам-пельменям, глажке-стирке. И: «ну как у тебя на работе?» Никита видел её белое, чуть светящееся лицо, от света свечи облаченное в золотое тепло, её потоки черных волос, которые она почему-то дала обет не стричь, пока не кончится война.
– Мы дураки, неужели ждали этой войны? – говорила она, и он снова и снова касался её шеи, щёк, лба, как будто картину писал.
И она, пугаясь в темноте, вздрагивала. И обнимала его руками, змейными, жаркими, дышала первобытной ночью, тьмой, повторяя, что только для этого и жила всё это время. Никита совсем не подходил ей по характеру, но их сейчас родила глубина их общего падения.
К стыду своему, он не думал о своих ребятах, как они там, на передке. Живы ли. Взяли ли этот недобитый Бахмут-Артёмовск, что с Авдеевкой, как Кремяное? Сколько там двухсотых, трехсотых… Когда будет опять мобилизация? И эта женщина рядом, она, точно она может отнять время. Нет, ему надо вернуться.
А ей остаться здесь.
Он даже сгоряча хотел предложить ей ехать с ним, но она сказала, что будет спасать сына.
Это было в пятую ночь.
Шёл дождь, несильный, но навязчивый.
Она встала сварить кофе и нарезать сыр. Они быстро поели, сидя за столом голые, оба с нехорошим блеском в глазах, и он схватил её за запястье и стал его целовать. Она засмеялась тихо.
– Я сейчас подумала, что мы могли бы вполне нормально жить вместе. А раньше я не могла этого представить. Только когда Олежка родился…
Он гладил её ладонь своей щекой, чуть колючей.
– А я устав нарушаю. Я не брился уже неделю.
– Ты меня ни о чем не хочешь спросить? – Ника высвободила руку.
– Нет…
– Например, откуда у меня Олег?
– Нет!
– И почему он… почему он…
– Нет! Я же сказал! – И в глазах Никиты блеснуло.
– А почему? – удивилась Ника, и губы её задрожали. – Нет, мне просто интересно… почему «нет»? Может, вы мужчины и думаете по-другому. Но вы же из плоти и крови, как мы? И что? Кровь ни разу не сказала «да»? Не попросила точного расчета?
– Я не артиллерист, а снайпер. Я работаю по движущейся цели, – ответил Никита. – Ты мне ничего не говори, и я тебе ничего не скажу в ответ. Если, конечно, ты не хочешь поссориться со мной прямо сейчас.
– Неужели тебя не волнует…
– Не волнует.
– То есть это мои проблемы?
– Лишать человека выбора означает лишить его возможности быть человеком…
– Но есть и не зависящие от нас обстоятельства…
– Кто это сказал? Всё предопределено.
Ника опустила подбородок на точеную белую кисть, красиво его подперев.
– Ладно. Я не жалею ни о чём. Знаешь, я иногда думаю, что в моём сердце уместится всё. И тебя я смогу туда обратно вставить.
– И я не жалею. Но ты, сказав мне то, что ты хочешь сказать, повяжешь меня в пленники. А мне надо идти и воевать дальше. Впереди ещё долгая, тяжёлая война. Всё только начинается.
– Теперь мы разойдемся…
– Ну нет. Теперь точно нет!
Ника взглянула в блестящие глаза Никиты. Теперь они были полны безгневным, спокойным, даже фатальным пониманием своей правоты. Словно он долго-долго дрался, а сейчас сидит себе под сакурой, как самурай, и умиротворённо умирает, глядя на гору Фудзи. И вот такая у него улыбка, такой взгляд, словно он знает, за что отдаст душу богам.
– Ну нет… – повторил Никита.
– У тебя семья, и у меня тоже…
– Я не против. Я знаю. Но вот здесь… я и ещё кого-то уже не будет никогда. Я это тебе обещаю.
И Никита указательным пальцем небольно ткнул Нику в косточку чуть ниже шеи.
– И теперь я понимаю, что всегда тут был.
– И тебе не жалко, что…
– Не жалко. Мне надолго этого хватит теперь. Даже если отпить… до дна не дочерпаешь.
Ника про себя подумала, что он очень начитался арабской средневековой литературы. Он и раньше был умный, а теперь она отметила его ещё и очень необычную эстетику.
– Ты во сне говоришь не по-русски.
– Я учился думать на другом языке. Видимо… это осталось.
Никита снова поймал её руку и сжал.
– Ничего мне не говори… мне… больно слышать то, что, я знаю, услышу от тебя. Мне заранее больно. Не делай мне больно. Эти слова слишком…ну, слишком человеческие, что ли… А я тебя за эти годы никак, кроме божества, не представлял…
Он поправил волосы Нике чернолаковым пальцем протеза.
– Пока я не вернусь к тебе, буду там… ты тут… без меня. Я должен дожить свою судьбу, но если я её проживу, со всем рассчитаюсь, Бог даст нам светлое время, и мы встретимся и будем вместе. Только не сейчас…
– Ты можешь не оставлять меня.
– Я не могу тебя туда взять. Там смерть. Тебе там нечего делать, не разделять же…
– Но ты можешь остаться со мной, здесь. Здесь тоже скоро начнётся война…
– Нет. Я не могу остаться. Я не для этого родился. Да и не будет тут ничего. Если бы что-то готовилось, уже было бы… Но нет. Да и скоро всё закончится. Год, два… И всё, наступит мир. Я так думаю.
– Ты же знаешь. Что подвиги ваши обесценят. Это всё политика. Это всё их игры. Это они друг с другом занимаются…
– Все это понимают. Только это тут игры. А там… это первобытное. На тебя с оружием, ты видишь врага, убиваешь его. Ты видишь смысл, рядом, он есть. Ты его видишь. Его кровь, его смерть. И если ты там умрёшь, защищая даже себя… товарищей от врага, это и есть смысл. Он короткий, некрупный… нерастяжимый. Это просто, как «да» и «нет». А то, что игры… Политика… Они здесь, а мы там. Отсюда всё видно иначе. Надо научиться, Ника, не раздражаться видом мирняка. Иначе у тебя съедет крыша, гнев тебя высосет по кровинке.
– Завтра Манюшка будет тут зависать.
Никита пожал плечами:
– Пойдем плавать.
Ника вздрогнула:
– Холодно…
– Я тебя согрею.
– Да, я сейчас оденусь.
– Зачем? Два часа ночи. Спят даже комары.
Никита схватил её за руку и потащил за собой к реке.
Река была совсем рядом, почти под баней. Парила нагретой за день водой. Никита у берега уже взял Нику на руки и шагнул в воду. Далеко на горизонте чуть видными огоньками горел вражеский берег. Поднимался дым, и будто бы гром собирался, и рассеивался, и вновь собирался.
– Там жизнь идёт… Ту жизнь я понял и люблю. А эту Никак не постигну… – сказал Никита, внося Нику в реку. – Плывем на тот берег?
– Там всё заросло. И… там наши вчера ездили, минировали.
– Ничего, я знаю, где выйти.
И они мерно поплыли, без плеска, как умеют плавать только люди, которые ни от чего не спасаются.
Сын Олежка дал прикурить Нике с самого рождения. Они сразу попали в больницу, где пролежали несколько недель на докорме. Нике тогда исполнилось двадцать два года, она оканчивала институт.
Ни о какой журналистике не думала, поддерживала физическую форму почти до самых родов, надеясь, что Никита будет ей волшебным образом помогать.
Но не успела Ника родить, как Никита ушёл в армию. Он не поступил, и его забрали осенним призывом.
Попав в армию, Никита перестал общаться с Никой. Он, как сквозь землю провалился. Ни писем, ни звонков. Уже после Ника узнала, что Ёша постарался, да и мать тоже. Наговорили на Нику с три короба. И даже предоставили некие доказательства. Вместе с тем, родители Ники тоже были против мальчика, который ещё нигде не отучился и никем не стал. Для своей дочери они хотели другой жизни и другого жениха.
Ника родила, родители сдали одну московскую квартиру и переехали вместе с Никой и малышом в деревню.
До трёхлетия Олежки Ника жила там безвылазно и думала, что сойдёт с ума.
Она защитилась и получила диплом и теперь родителям была обязана абсолютно всем, каждой клеткой своего и рожденного ею организма.
Однажды, поехав в Москву, она случайно в метро встретила Манюшку.
Они жарко обнялись, и Манюшка рассказала, что Ёша отомстил Нике за то, что Никины родители не разрешили ему пожить у них, когда он приезжал в Москву.