– Я бы даже сказал… мазохизм. Мне теперь если и писать письма, то только через секретаря. А я на него ещё не заработал.
Артёмчик на прощание обнял его и вышел. Никита после его ухода несколько минут сидел, сжимая и разжимая протез. Потом, со всей дури перевернул стол одним махом и долго глядел на растекающееся по дощатому красно-коричневому полу пятно от помидорного рассола.
12.
В Апасово Ника приезжала, чтобы проведать Рубакина. Ей что-то прямо нашёптывало туда ехать. Она и сорвалась от расстройства, что Никита принимает у себя Аньку.
А потом Ника успокоилась. Она же не жена ему. Пусть жена «тумкает»!
Рубакин жил рядом с Жабьим хутором, на краю Апасово. То есть на другой стороне речушки, почти заросшей и обездвиженной бобровыми засеками.
Только Ника въехала в Апасово, как на военных уазиках пограничники посигналили остановиться.
Ника вышла, её обыскали, посмотрели документы.
– А… вы? – узнал по документам молодой военный, у которого были видны только глаза из-под шлема.
– Я. Да вы уже меня тут вылавливали. Неужели тут так много предателей Родины, что вы обыскиваете каждого, у кого корка прессы торчит из-под стекла?
– В Москву ещё не захотели? Вы знаете, что там случилось вообще?
– Что? – обдало Нику холодом.
– А новости не смотрим? Похоже, переворот у нас?
Ника побледнела:
– Да… да, я посмотрю, как сеть поймаю.
– Так куда следуем?
– На Жабий, к Рубакину и Спасову.
– А, к этим придуркам… Они уже совсем с ума сошли.
– И зря вы так. Они носители местной традиционной культуры. Рубакин мне, между прочим, утюг со Львом Толстым подарил. Знаете, с портретом, на который можно плюнуть, а можно пар выпустить?
– К-хе… не знаем… Вон библиотекарь собрался мероприятия устраивать. Вот он носитель, а эти какие-то… ну… клошары.
– Ах, какой у вас богатый словарный запас, мистер Глаза, – сказала Ника и военный улыбнулся под балаклавой, видимо, ему было лестно это слышать.
Ника вспоминала, пока ехала, своё знакомство с Рубакиным, когда её только «навели» на него райцентровские культработницы. Это было года четыре назад.
Напрасно тогда Ника ходила по клубам в поисках свидетелей оккупации. Здесь их уже тогда не осталось. Да и клубы закрылись. В соседнем селе ещё можно было найти, но все уже пребывали в старческом блаженстве. То есть на просьбу: может, петь будете? – бабки сквашивались и уходили в себя. По делам Ника поехала в район, где ей предстояло заказать межевание участка, чтобы наконец отделиться от «манитушников», которые уже активно складывали свой навоз ей на огород, и там же устроили яму для мусора, где однажды в полном ужасе Ника обнаружила полсотни выдохших от чумки кроликов. Их даже не зарыли, и вороны, которые тут были огромные, как петухи, растащили по краям ямы кишки и шкурки.
Разговоры ни к чему не приводили. Катеринка пожимала плечами, хлопала белыми ресницами и делала телячье лицо.
Люшка, занятый на всех должностях от тракториста до главного инженера, вообще не воплощался. А если и появлялся на улице с детьми, то вид его был далек от реальности.
Ника тогда по страшной жаре приехала в район, пошла в службу одного окна, потом в другую службу, потом в третью. Написала заявление, чуть пришла в себя в прохладном каменном здании администрации, юбка перестала прилипать к телу, и пот высох. Теперь она хотела одного: домой и прыгнуть в реку. Но проходя мимо Дворца Культуры, который был построен ещё при Фурцевой, услышала пение народного хора.
Голоса были как раз те самые. Что ей нужны!
Это нужные бабки!
Ника вбежала во Дворец культуры и остановилась на охране.
– Кто это поет? – спросила она девушку-охранницу, чуть за грудки её не ухватив.
– Наш хор!
– А репертуар?
На этот вопрос ей уже ответила полная бледная дама, вышедшая из глубин ДК.
– Это один из хоров.
– Мне нужны аутентичные песни.
– А… это вам надо к Рубакину.
– Куда?
– В Апасово. Это он там собирает бабушек, и они поют.
– Как мне его найти?
– Я не знаю, где он живёт. Там спросите.
Дама пожала плечами. Ника сразу же побежала в машину, завелась и поехала в Апасово.
Тогда она сошлась с Рубакиным, дружила, слушала его.
Над вётлами, низко, пролетели два Ми-24, разгоняя зелень винтами. Ника приостановилась, подождала, пока они скроются. Поймала сеть. Так и есть. Вагнеровцы захватили Ростов. Что-то начинается.
– Что за хреновина! – выругалась Ника.
Ей сразу позвонили из Москвы. Ника поговорила сдержанно и пообещала спокойно себя вести. Спокойно, как только было возможно в этой ситуации. Про-ехав по хутору, Ника не обнаружила привычных стариков у ворот. Все были у телевизоров.
От Апасово до границы было ещё ближе. Там говорили на диком языке, который никто больше в округе не понимал.
Только, пожалуй, так, на полноприводной «делике», Ника могла миновать апасовскую грязь и бездорожье.
Да, твердой дороги тут не было никогда. Посередине села раньше был хороший пруд, обсаженный вечными гусьми. Теперь этот пруд превратился в грязную лужу, потому что довольно широкий ручей, бывшая река Повод, рыбная, рачная, теплая речка, пересохла из-за безграмотных работ мелиораторов.
А ещё Рубакин потом рассказывал ей, что те горушки в полях, которые в его детстве аккуратно опахивали кругом, были старинные курганы вроде крымско-скифских. И уже в девяностые жадные фермеры их распахали.
Как быстро пролетели четыре года их знакомства… А сколько с восемнадцатого года всего произошло… Обогнув огромную прудолужу, Ника поехала по длинной улице, где на десять брошенных домов приходилось два кучно заселенных.
Однако никто не выглядывал в окна. В конце улицы Ника свернула и поехала по другой улице. Такой же полузаросшей и длинной, тоскливой оттого, что в былые времена тут, видно, бились за сенные наделы при такой плотной застройке.
Широкие огороды из-за хат виднелись уже лесами. Земля заросла, а где не заросла, вставил свою кукурузину «Курторг», оккупировавший несколько черноземных областей под свинокомплексы и кормовую базу.
Апасово… место многострадальное, но неизвестное почти. В войну сюда переехала прабабушка Ники Улита Семёновна, пока бабушка и прадед были в немецком плену.
Тут Улита Семёновна и умерла в 1951 году.
Больше Ника ничего не знала о смерти прабабки. И как ни пыталась найти могилу её, не нашла.
Улица Рубакина заворачивала вдоль русла высохшей реки. Ника ещё минут семь ехала по улице, супротивная сторона перед домами была хуторской. Там стояли бани, уже брошенные, садки наливались яблонями и грушами, в некоторых садках паслись гуси и индоутки в загородках, а где-то даже мелкий скот. Здесь часто была слышна переругивающаяся артиллерия. От стен отставали обои, сыпалась с потолка «щикатурка», и дрожали окна. Люди не уезжали, работали в огородах. Некоторые мужики сбивали дроны из охотничьих ружей и приносили их в сельсовет, словно это не дроны, а дичь, которой платили дань местной Золотой Орде.
На конце улицы, за которой начиналась пустошка перед бывшей рекой, заросшая холодной мятой, паслись огромный козёл Симеон Гордый и четыре козы с козлятами.
За корявым забором виднелись два дома. Один, брошенный, с пустотами окон, и другой – жилой, с открытыми ставнями.
Однако окна были высоки.
Ника бросила машину и вышла, сразу почуяв запах скотного двора. Постучала в калитку. Никто не открыл. Ника затарабанила. Решив, что хозяин спит, Ника вошла в палисадник.
– Рубакин! Проснитесь!
– Бляяяяя… – раздалось из хаты. – Н-на! Н-Н-А! Чого ты здукаэ!
Через дичайший поток мата Рубакин выполз из хаты и, ковыляя, дошёл до калитки, которая изнутри была защёлкнута на шпингалет.
– Як здоровьичко?! – обняла Рубакина Ника.
Старик обнял её. Выглядел он совсем плохо. Качался на ногах, земляного цвета штаны были в паутине и жирных пятнах. Футболка, разорванная на груди, тоже вымазана.
– Ой, золотко… золотинка моя… – И Рубакин вздохнул и заплакал, как дитя, показывая единственный нижний зуб. – Та ж к нам теперь не приедешь… – застонал он.
– Ну, да… трудно… кордон… А где Фёдор Иванович?
– Уйшёл на войну…
– Как же так…
– Да от же… уйшёл, кинул меня одного. А у нас-то шо! Бачила по телевизеру-то? Война ще! Гражданская!
– Не нагнетайте. Это одноразовая акция, – убедительно сказала Ника. – А Голый где? – спросила Ника про соседа, двор которого не издавал ни одного живого звука.
– В Крым отошёл, там у его якый-то сбор… ихних сектантов… Ненадолго казал.
Ника улыбнулась, вспомнив Голого, который очень любил Порфирия Иванова и называл его Учителем.
– Ну, он вернётся?
– Та хто на!
– Значит, вернётся… Накупается в море… Практики там свои эти вот пройдёт…
Ника и Рубакин поговорили об обстановке, Ника спрашивала о библиотеке, в чьих она теперь руках, как хорошо ею руководит новый библиотекарь и стоит ли туда идти.
Они долго сидели под тополем, смеркалось, козы пришли на дойку, и перед тем, как Ника собралась, колченогий Рубакин вошёл в дом и вынес старую-старую книгу в красном потёртом тиснёном переплёте.
– Нате, Вероника Лексеевна… Мой сын уже не приедет из Киева, а оно ему и не надо! Всё, мы не увидимся уже. Николы, чую…
– Ну, что вы, что вы! – с перехваченным дыханием сказала Ника.
– Вот, возьмите… Мне тоже её подарили, а я вам. Намоленная вещь…
Ника приняла в руки книгу с пожелтевшими страницами. Открыла. Это было Евангелие начала XX века, самое начало, 1906 год, в очень хорошем, осторожно-бережном состоянии. Только от Иоанна, видно, читали чаще, странички были потёрты и подорвались по краям. А дальше даже было трудно открыть… Новое…
У Ники от жалости и умиления чуть не полились слёзы.
– Но такой дорогой подарок… что вы!
– Возьми, возьми! Тебе нужнее! Нужнее… Возьми.
Ника почти со слезами простилась с Рубакиным.