И на обратной дороге, приостановившись за берёзками, обозначающий братскую могилу защитников-воинов-односельчан, где было захоронено более двухсот человек, открыла Евангелие.
– Уже и секира у древа лежит, ибо древо не приносящее доброго плода посекаемо бывает и в огнь вметаемо…
Ника ехала тихо, слёзы застилали ей глаза. Ей так было жалко Рубакина, но, увы, она ничего не могла сделать. Ну, хоть нужно его навещать теперь почаще, а то совсем сопьётся…
Ника ехала мимо площади и заметила, не без удовольствия, что в проулке около библиотеки горит фонарь.
И Ника решила проверить: а как там сейчас? Ремонт, говорят, сделали…
Завернув на перекрёстке влево, она остановилась около единственной арочки ворот, которая уцелела от старой ограды огромного по тем временам храма Рождества Богородицы.
Храма вот только давно здесь уже не было. Библиотека стояла бы как раз за ним. А сейчас была видна с дороги. Ника бросила незакрытую машину и пошла к библиотеке.
Побродив по росе и намочив кроссовки, она заметила, что одна из половинок двери открыта. Странно… уже девять вечера… темнеет.
Откуда-то сверху донеслось движение, шорох и похрустывание шифера. Ника подняла голову.
На коньке крыши сидел библиотекарь Вершина.
Ника вздрогнула. Как он там оказался.
Вершина был высоким, статным господином, чуть за тридцать пять, с блестящими чёрными волосами, красивой бородкой и тёмными глазами, но сейчас он ничем не напоминал благородного.
– Ох… извините, я тут…
– Что вы влезли туда? – спросила Ника, забросив голову назад.
– Ну, я чинил крышу, и у меня уползла лесенка. Вот, сижу, жду, когда кто-то тут пойдет. Да все спать полягали!
Ника чуть не засмеялась. Этот случай был прекрасен во всём.
– А-а-а… ясно.
Она обошла здание библиотеки вокруг и увидела злополучную лесенку в кустах.
С трудом подняв её, Ника поволокла тело лесенки к крыльцу.
Приставила к земле и вдавила нижнюю ступень ногой в мягкий грунт, а второй конец упёрла в карниз.
– Лезьте… – давясь от смеха, крикнула Ника, представив, как эта громила будет слезать.
Библиотекарь Вершина же на самом деле оказался ловчее, он перевернулся животом на шиферную волну крыши и сполз до края, правда, молясь и чертыхаясь, что было смешно ещё больше, а потом, нащупав носком перекладину лестницы, встал на неё.
Внимательная Ника заметила, что на Вершине хороший спортивный костюм и кеды не самые дешёвые. Где бы он мог так прибарахлиться при его зарплате? В селе по крыше лазать в таких кедах? Странно.
Вершина спрыгнул и оказался перед Никой. Она и не думала, что для того, чтобы разглядеть его довольное лицо, ей придётся поднять голову вверх.
– А… это же вы… тогда… я помню, в Буравковой хате в подпол провалились, когда мы закусон искали? Да? Вы? – узнала его Ника.
Вершина улыбнулся, и ямочки заиграли на его чуть заросших щеках.
– Я… как забыть такое… А вы…
– Я Вероника Рублёва…
– А… так это вы! – И Вершина бесцеремонно прижал к себе Нику и тут же отпустил. – Всё! Всё! Я вас вспомнил! За вами тогда бегали все парни. А я был мелкий.
– Да вы года на четыре… на пять? Ну да… было и такое, бегали.
Ника осторожно убрала руки Вершины со своих плечей.
– Вы же харьковский?
Вершина вытер лицо от пыли большой ладонью с нерабочими пальцами.
– Д-да… но дело в том… что я, в общем, там и пожить особо не успел. До двенадцати лет только. Потом мы в Питер поехали и там обосновались. Ну… а потом…
– Что же вас… потянуло на родину предков? Как меня?
Вершина приподнял уголки рта чуть заметно. Но улыбка его и вправду была так хороша, что Ника залюбовалась, какой парень вырос.
– Можно и так сказать. А я вот тут… по профессии работаю… и… ну, как бы и хорошо.
– А в Питер ездите?
– Нет почти. Последние годы не был. Там… брат сдаёт родительскую квартиру и посылает мне немного. Да и вообще говорит, что я блажной, что я… дурак, в общем. Но вы сами понимаете, тут кто-то же должен остаться.
– Ясно, откуда кедики, – подумала Ника.
– Ну, вот я и остаюсь тут. Здесь.
Ника покивала, застегнула от вечернего холодка курточку и вместе с Вершиной, дождавшись, когда он затянет внутрь библиотеки лестницу и закроет ее, последовала к машине по уже густо усеянной росой тропинке.
– Как вам сельская жизнь? – спросила она, глядя на него, как он хорошо идёт, как складно выглядит.
– Привык… только вот, с личной жизнью пока не завязалось. Думаю, надо ехать поискать невесту. Но, если честно, с этим большая проблема, хоть я и не озабочен этим вопросом так, чтобы сильно. Тут просто нет таких, какие мне нужны. То есть такой.
Ника намочила ноги уже до хлюпанья, но ей хотелось ещё немного поговорить с Вершиной. И она предложила довезти его до дома. Он с радостью принял её предложение, и некоторое время они ещё разговаривали, вспоминали, как было в Апасово, как стало, как надеждинские сюда приезжали на «блядки» и как апасовские их гоняли. Поговорили и о друзьях детства, но Вершина сослался на то, что был маленький и почти никого из того, кого называла Ника, не вспомнил. То есть, как показалось Нике, он и не особенно хотел о них говорить.
Из чего в голове у Ники сложилось двойственное представление о библиотекаре. Прежде всего, как об очень образованном, любознательном собеседнике и как о человеке закрытом и сложном. Но второе было, скорее, не минусом, а плюсом и дополнением к первому.
На прощание, выходя из машины, Вершина поцеловал Нике руку, отчего у неё налились румянцем уши и щёки загорелись, как у девочки.
– Приезжайте к нам! Я вам много интересного расскажу! – пообещал Вершина, сверкнув ухоженными, молодыми зубами.
Ника ехала в Надеждино, включив дальний свет, клонились дубы за переездом, занося запах желудей в салон, где ещё витал одеколоновый амбре Вершины, и в Нике смешивались чувства, как два этих за-паха.
На минуту, она подумала, что вот ей есть теперь возможность дёрнуть Никиту за живое.
Она покурила возле бани, стоя на половичке, посмотрела на выгоревшее, слинялое на западе небо за рекой, где за оборкой перегородчатых лесополос светился самый ближний к ним украинский город, и легла спать в совершенном изумлении… даже забыв записать то, что почувствовала сегодня.
13.
Когда в соседнем районе строили после войны ткацкую фабрику, понадобился кирпич. В Т. ещё не было кирпичного завода, и кирпич свозили из окрестных сёл.
Тогда разобрали несколько храмов. И надеждинский тоже попал под раздачу. Разрушили его, простоявшего в войну, не взорванного революционерами, клеймёный старинный кирпич погрузили на баржу и отправили вниз по реке.
Но пока разбирали, случайно расковыряли старые могилы вокруг кладбища. Эту историю вряд ли кто-то помнил сейчас, кроме Ники и старой Кошкодёрихи. Накануне, как должны были снять колокола, раздавался в течение трёх ночей женский вой по селу. Никто не знал, чей это вой, человеческий или свыше он шёл, словно неутешная мать рыдает. А после войны таких много было матерей. Выл страшный голос так, что бабы сидели тихо, боялись знамения.
И вот приехали строители с прорабом, приехали военные и начали снимать колокола, рушить сусальные пластины купола. Кто успел по домам затащить и спасти иконы, повезло. Вся утварь уехала в райцентр и там куда-то делась, как обычно. Кованая ограда с листами и гроздьями тоже пропала. Может, на дачу к какому-нибудь партийному начальнику. Бабы собрались и плакали у храма.
И экскаваторный ковш елозил по могилам, соскабливая холмики, сковыривая кресты и оградки. И тут подцепили край металлического гроба, в котором трудно было узнать гроб, просто ящик.
Бабка Морозиха схватилась за голову и куда-то побежала. Вернулась с Зайчихой.
Зайчиха, в девичестве Мантурова, прибежала уже, когда гроб стоял у кирпичной груды бывшего церковного крыльца и вокруг него собрались военные.
– Цэ мый брат! Цэ брат! – лепетала Зайчиха, ходя вокруг гроба в своем цветастом халатике и простоволосая, из дома.
Гроб вскрыли военные.
Действительно, там лежал Фёдор Мантуров, герой Красной Пресни, погибший в Москве в 1905 году.
Его захоронение после войны было утеряно, сверху хоронили уже других, а память о «железном» гробе в голове Морозихи быстро оформилась в домысел, чей же это гроб.
Лежал герой революции почти нетленный. Сестра его кинулась целовать и обнимать, и волосы, хорошо сохранившиеся, осыпались с мертвой головы. Одет усопший был, как хороший чекист, в кожаную курточку и полосатые нанковые штаны и захоронен был с «хрестом» и ладанкой, провалившимися внутрь реберных дуг.
Около головы лежал кожаный планшет, целый, даже с карандашом и блоком жёлтой бумаги. И это было странно, потому что Фёдор был не чекист, до этого было ещё далеко, а всего-лишь руководитель рабочей повстанческой ячейки. И всё-же его обрядили и отправили из Москвы в такой хорошей одежде, в царское-то время, во глубине времени и меж революций!
Зайчихе дали нацеловать его и проститься с братом и увезли гроб в неизвестном направлении. Это был 1955 год, прошло полвека со времени Первой русской революции.
С тех пор захоронение это было забыто, хоть о Фёдоре Мантурове напоминало то, что улица набережная носила его имя. И улица в Москве тоже. На клубе давно уже висела мраморная доска, и герой теперь был увековечен в памяти народа.
Прошло уже много лет.
И никто не вспоминал о том, что на селе была ещё одна церковь, более древняя, чем та, которую разрушили ради кирпича для ткацкой фабрики.
Старая церковь находилась на переправе. Правда, сейчас уже не было и парома, но место это так и называлось до этого времени. На круче стояла маленькая часовня, глядя на реку.
Называли ее «камплыця», или просто капище. Это было то самое капище, о котором догадывался Заяц.
Всё расположение «камплыци» говорило о том, что на этом высоком холме, над рекой, вполне могло находиться в древности капище неизвестного светлого божества.