От «камплыци» шёл проулок к кладбищу, называемый Монахов.
Говорили, что в Монаховом проулке были устроены «кельи» монахов, приходящих к «камплыце» на молитву. Ника докопалась до того, что установила даже примерное время заложения «камплыцы» – конец XVIII века. На месте маленьких часовен образовывались большие монастыри, но здесь монастыря никогда не было…
С другой стороны, очень странно, что некие монахи являлись сюда, поселялись в келейках, приходя из дальних мест к какой-то часовне, чтоб помолиться. Что это были за монахи, какой веры, а самое главное, что за церковка наряжала кручу? Может, тут жил анахорет-отшельник? Или волхв-целитель? Или, вообще, колдун? Про мельницу же бают, что кошкодёровский дед Буней гадал на мельничном колесе и видал там «корчи разные». Никто не дожил до этого времени, чтобы ответить на вопросы.
И вот, в наши чудные времена, пустующий холм с великолепным видом на реку оказался продан сыну главы района Константину.
На самой высоте он отстроил дом и загородил забором вокруг так, что к паромной переправе можно было с трудом теперь попасть. Да и, собственно, зачем сейчас был нужен паром? Его давно не было, с тех самых пор, как колхоз развалился. А прежде коровы переплывали туда в начале лета, паслись там, на широких безопасных пастбищах, там были и ограды, куда их на ночь загоняли пастухи, и возвращались в колхозные тесные коровники только в начале сентября. Паром сделан был для доярок, которые доили коров прямо на пастбище и перевозили молоко обратно уже в бидонах, никуда не загоняя коров.
Когда сынок Дербенёвой копал себе в теле холма гараж для катера, несметные человеческие кости попадались под руки его рабочим. Головы с волосами и косами, куски неистлевших замашных конопляных рубах, части обувки… Это он ещё сильно не углублялся… Куда он их вывез, доподлинно неизвестно. И что за кладбище могло быть под моленной «камплыцей»?
Константин Дербенёв совсем не интересовался историей. Он просто приезжал к себе на дачу, привозил сюда же и маму, покатать на катере по реке, и ему было плевать на то, какая история тут и когда происходила.
Но никто ведь совсем не интересовался этой историей, кроме какой-то там Вероники, которая кидалась разглядывать каждый камушек. И тут Вероника начала активно мешать дачникам. Потому ли, что дачники состояли сплошь из властителей и судий. В этом селе создалась своя Рублёвка, своя Барвиха.
Местные почти исчезли к этим нашим новым «ревущим двадцатым». Пандемия, да поспивались и разбежались, потому что администрация на протяжении трёх десятилетий продавала землю и закрывала заводы, фабрики, колхозы, совхозы и школы с клубами. Это всё прошлое советское величие внезапно стало нерентабельно. Содержать инфраструктуру стало незачем. Вот село у речки, до райцентра восемь километров, так здесь можно строить дачи. А люди не нужны. Всё механизировано, а держать хозяйство, когда рядом торгуют ангусовыми стейками, – это блажь! Пойди и купи! Тут теплицы с автополивом, комбайны «джондиры», и зачем нужны на МТС глупая, вечно пьяная стая механизаторов и механиков? Одного хватит!
Рентабелен стал лишь дачный отдых этих всех бизнесменов и бизнесвуменов, хозяев энергосбыта, заводика и стройдворика, сети магазинов и сети предприятий общественного и индивидуального питания. Словом, обыкновенное русское село превратилось в нажористое дачное место, где небольшой кусочек земли у воды стал стоить миллионы рублей.
С круч смотрели в бинокли некие никогда не трезвые отдыхающие, а по реке метались роскошные катера, которые вскоре выжили с кисейных вод плоскодонные людские одновёсельные лодки.
А на месте сгоревших хаток вырастал поповский домик из штучного кирпича или дача арендатора с собственным променадом прямо на берегу, ряды гаражей и кованые палатки барбекюшниц.
Ах, как это не нравилось Нике…
Её лодка, доставшаяся в наследство от умершего старика-соседа, была спрятана в зарослях, а на Манюшкиной она боялась выходить на большую воду одна. Лодка безбожно текла, и Ника решила освободить свою личную. Надо было пройти через лес, спуститься в противотанковый ров и пролезть через заросли, чтобы дойти до берега, который медленно превращался в болото. Раньше на этом месте свои лодки оставляли рыбаки. И сейчас остовы сгнивших на воде лодок были видны среди грязной жижи.
Протока реки, выводящая на большую воду, была полностью покрыта пилорезом.
В семидесятых его начали разводить для корма скоту, но, как часто бывает, и случилось с тем же борщевиком, пилорез вышел из-под контроля. Он стал размножаться и устроил маленькую экологическую катастрофу. Теперь на зиму он опускался на дно, а весною поднимался и плыл. И хорошо размножался, так что половина широкой реки уже заросла им. Естественно, новые дачники даже не собирались чистить протоку, где пилорез стал щитом и каждый год рождал громадный урожай убийственных плывущих венцов с копьями-листьями.
Погибла рыба, которая заходила сюда на нерест, протока обмелела.
Ника с болью в сердце много лет наблюдала за строительством дач и всё бегала по людям, чтобы почистили реку, с просьбами нанять технику и спасти её. Старалась добыть земснаряд, но от неё отмахивались.
Хотя бы для себя спасли.
Увы, тщетно.
Никто не стал этим заниматься, и пилорез рос все гуще, а глава района как сидела с пивом на белом катере, так и сидела.
Ника едва нашла свою лодку, погруженную до половины в воду.
Вычерпывание воды продолжалось сорок минут. Нику нещадно грызли комары и муравьи, которым в лодке было хорошо, и они не думали уходить, дождавшись пищи, которая пришла сюда на своих ногах.
Наконец, вычерпав воду и убедившись, что лодка ещё хоть как-то может держаться на плаву, Ника попыталась её сдвинуть из глинистой жижи на воду, сплошь покрытую убийственной травой.
– Врешь, не возьмёшь! – сказала Ника самой себе и, выкапывая саперной лопаткой грязь, раскачивала и двигала лодку по сантиметру.
Наконец, почти надорвавшись, Ника сдвинула её на воду. Прыгнула в осклизлую лодку и, толкаясь веслом, стала потихоньку через тину и пилорез двигаться к большой воде.
За час она преодолела около пятидесяти метров, но нельзя было останавливаться. Прыгать в воду и плыть к берегу было не вариант. Пилорез наносил кровавые раны, а на дне лежали сомы величиной со свинью…
Ника должна была выйти из протоки на реку. И прошло ещё два часа, прежде чем она это сделала. И тут же вычерпывала воду из худой лодки.
Цель была перегнать лодку на паром и там пристегнуть её к железному столбику.
Для этого Ника купила и цепь, и новый замок.
Она проплыла мимо дачи начальника энергосбыта, и начальника лесхоза, и одного главы чего-то и другого главы.
Но здесь не оказалось никаких столбиков. На пароме было шумно.
Народ, приехавший покупаться, несмотря на заминированную часть парома, увидав Нику на допотопной лодке, плывущую по реке, чуть ли не пальцем на неё показывал, вот так все одичали. А Ника с удивлением заметила, что в ответ на введение чрезвычайного положения, почти военного, среди проводящихся учений, предупреждений и прочего бардака, отдыхающие лезут на пляж, который заминирован! И самое интересное, как трогательно выглядят это метёлочки полыни над минными пляшками в песке и красивый белый знак «Осторожно, мины!».
Надо отдать должное отдыхающим, они всё ещё были осторожны и ни разу не пустили своих детей туда, где опасно.
Ника доплыла до поворота реки и, устав, как собака, разглядела заветный столбик, годящийся для пристёжки лодки.
Он случайно сохранился между двумя катерными гаражами, но протиснуться было можно. И конечно, не требовалось больше бы идти через лес и плыть по кустам. Это было чистое и удобное место.
Ника припарковала лодку, пролезла под мостиком и, вымыв изрезанные и искусанные ноги, решила подниматься наверх, на крутой берег.
Она поднималась и спокойно надеялась, что скоро придёт к себе и отдохнёт, а потом расскажет Никите о своём приключении. Если, конечно, Никита сегодня придёт.
Шлёпки её скользили по колючкам и мусору, стали попадаться кучи битого стекла.
Ника лезла на холм. Она лезла и вдруг подняла голову. Перед ней был забор. Глухой забор, за которым кто-то весело жарил шашлыки. Ника оглянулась. Забор был и справа. И слева. И небольшой зазор между.
Да, тут раньше была тропиночка, по которой можно было выйти наверх. И никаких заборов не было.
Ника, скользя по крутому склону и матерясь, как сапожник, двигалась к зазору между заборами.
Но как только она приползла уже к этому зазору, оказалось, что он закидан кусками колючей проволоки и загорожен низенько рваным железом проф-листа.
Ника снова выматерилась, разговаривая с профлистом и разводя руки в стороны.
Она поняла, что нужно снова спускаться к лодке и гнать ее к парому. Да, пришлось это сделать.
Но на холме она изранила о стекло ноги и кровь теперь текла по щиколоткам. Ника, чуть не плача, отстегнула лодку, передавила новую партию муравьёв и села на шаткую досочку над кормой. Едва отдышавшись, она поплыла назад, к парому.
Путь её снова был адским. Проплывая через купающихся, она увидела подругу Ларису. Та, в красном купальнике на плотном, низеньком теле, загорала у куста лозины.
– Эй, Никулька! Ты чего туда-сюда телепаешься!
Подплыв к Ларисе, Ника выдохнула:
– Да я лодку хотела пристегнуть. Так берег-то теперь не наш!
И Ника, соскочив с лодки, стала подтягивать её к мостику, к кустам. К старому мостику, который всегда тут был. Лариса опасливо оглянулась.
– Никуль, это же теперь не наш берег. И река не наша. Тут же теперь одни начальники. Правда, которые для нас ничего не делают, ждут вот, когда мы убежим, как вши с дохлой собаки.
Ника кивнула:
– В том и дело. Вы же не бунтуете!
– А кому бунтовать-то! Некому же! Вымираем! И что ты сделаешь? Вон, гляди, глава на тебя пялится. Сука старая.
– Да я и ничего не могу, – сказала Ника. – Только одно!