Найимся жабеняток…
Пропел Никита и отвратительно пьяно улыбнулся.
Ника хорошо знала этот стишок. Его всё время, как назло, вздыхая Нике в ухо, в бабулиной летней кухне напевал Серёга Берёзов, а сам старался повалить Нику на петельчатую, попрыгучую кровать.
– Ясен пень! – ответила Ника. – И друзьяшки тут на припое держатся!
– Но, но! Садись, а не нравится…
И Никита махнул кистью руки с таким изяществом, будто бы его полжизни обучал балету Жорж Баланчин.
– Эй, ты, херой! – прошипела Ника.
И, бросив в Никиту пакетом с булкой, развернувшись и свистнув влажными сланцами, вышла во двор, который сильно затравел за то время, пока тут не было домашней птицы.
– Лучше я уеду. Сволочь. Гад! Жабеняток!
В глазах у Ники прыгали черти, поэтому, встретив вальяжно и бесстыдно идущую в купальнике Кошкодёрову, еще сохранявшую хорошее не по-сельски тело, в ответ на ее: «Ой, от Никитки чешешь?» – шарахнулась с крутого берега вниз на мостки и сразу в теплую зелень воды под щитом прибрежной ряски. Кошкодериха покрутила пальцем у виска.
– Вот придурошная. Что была, что осталась…
Ника доплыла, скинув где-то на воде фиолетовые сельповские сланцы. Вылезла по татарнику и рогозу, исколов и изрезав опять свои ноги, дошла до бани и ввалилась в комнату…
Бросив взгляд на кровать, над которой замерли букеты высушенной красной ромашки и материнки, Ника тяжело упала на табуретку.
– Ну, опять! Опять всё вернулось! Припёрлась бабка к дедке!
Ника закрыла глаза ладонью, стараясь остановить противную ломоту, которая всегда начиналась перед слезами.
Ника выпила воды из алюминиевого ковшика, в котором плавал утопленный комар, и упала на кровать.
– Ну вот мы и приехали, – сказала Ника кустам травы под потолком.
Кошкодёриха не была бы самой собой, если б не побежала сразу к Ёше на смену.
Сидя среди задумчивых дурачков, смирно подпирающих забор, Кошкодёриха поведала ему свои мысли.
– Надо Анжелку вызывать срочно.
– Да… а так она его ж закружит… Я помню, тогда-то закружила. А теперь небось совсем с катушек свернёт. Он же теперь ударенный у нас, – вздохнул Ёша, складывая коротенькие ручки на круглом, как шар, животе.
– Так а я о чём! Срочно!
Среди ночи Ника никак не могла заснуть. С вечера видела она сон, как метнулась у нее между ногами громадная рыбина и, схватив ее за хвост, она выбросила её на берег к ногам Никиты с такой силой, что на сторону полетела золотно-солнечная чешуя.
И после, проснувшись, Ника долго думала, к чему сон. И что скажет Никита.
Через хруст и тиканье сверчков и кузнечиков в теплой траве Ника расслышала ещё звуки.
То были шаги, тяжеловатые, ленивые. Ника нашарила под подушкой травмат. Без него она не спала. Пристав к стенке, она дошла до двери, зацепленной на кривой гвоздик. Та ещё защита от вежливых.
А вдруг это враг?
– Кому неймётся? – спросила Ника через дверь, и тут же дверь отскочила от косяка, и в баню, пригнувшись, вошёл Никита, снова стукнувшись о сухой букет отросшей шевелюрой.
– Наведьмачила? – спросил он.
Ника опустила травмат.
– Я тут это… спать не могу… Переправил Валерку в Щекино на лодке, а потом прямо сюда… Вверх по теченью… как в песне…
– Тебя сюда никто не звал, – огрызнулась Ника. – Как в песне!
– Ну что ты опять начинаешь!
– Я продолжаю.
– А я хотел тебе хорошее сказать.
– Что? Что жена едет?
Никита поднял брови:
– Чего? Куда?
– Твоя проститутошная подстилка Кошкодёриха и твой братик вызвали твою жинку. Так что жди. Скоро притаранит твоя рукавица с белой ручки не стряхнешь. Лариска мне нашептала уже.
Никита пожал плечами:
– Вот же новость. Быстрее Телеграма работают…
– Это всё они. От меня! Залякались, что я тебя опять, первого парня на дерёвне, у всех уведу.
– А… Да меня и уводить не надо… – сказал Никита и стал расстёгивать сине-белую полосатую рубашку, сделав шаг на Нику.
Та, отступив, больно ударилась о стену костлявыми лопатками.
– Пьяный. Чумовой.
– Да я трохи протверёз уже.
– Хай тебя твоя шлюшка …
– Да вона мне не сподобалась. Ты мне сподобалась…
Никита ногой прихлопнул дверь, подхватил под мышки Нику и поднял её к своему лицу, глаза к глазам.
– Ты эту тельняшку когда-нибудь снимаешь? – спросил он и дёрнул давнишнюю ткань за ворот. Тельняшка затрещала и распалась.
– Это же твоя… твоя… ты её тогда у меня оставил…когда в учагу не поступил… – прошептала Ника.
Ника чувствовала, что сейчас всё зло переплавится в высокопробную страсть. И очень способствовали опять этому кузнечики.
Больно впился ей под ребра край жёсткой перчатки, а Никита, он тоже привык впиваться, не мог теперь уйти.
Уже утром, когда серый свет только-только начинает высасывать гущину темноты, Ника, поднявшись над лицом Никиты, сказала тихо:
– Ты мне всю жизнь изломал…
– Я её и склею.
– Только если возможно. А то знаешь, у японцев есть такое, они золотом клеют фарфор, и на нём от этого образуются узоры.
– Кинцуги, – улыбнулся Никита. – Искусство золотого шва.
– Да… Только шов, хоть и золотой, всё равно виден!
– Вот и хорошо. Пусть будет виден.
– А жена…
– А не стенка, я уже говорил.
– Я не разлучница!
– Если ты меня ещё раз только за одну жизнь разлучишь с собой, я тебе этого не прощу.
15.
Ника всё думала и думала, крутя в руках пустышку. Вспоминала Олежку, в каком возрасте он был, когда она ему покупала такие. По некоторым причинам она держала с сыном связь теперь только через Телеграм, да и то три последних месяца он стал совсем редко писать и отсылать сообщения, которые Ника тут же удаляла. Манюшка иногда звонила ему со своего номера, и Ника быстро разговаривала, а потом подолгу ходила расстроенная, что не может обнять его. Олежка в Дубае познакомился с такими же, как он ребятами, бежавшими из страны, и потихоньку работал на удалёнке, отложив пока все свои знания и умения, полученные во время учёбы. Его бы воля, он бы в Дубае не сидел, когда нужно столько рук на родине. Но мать дала ему приказ скрыться ровно до того момента, как она решит свои дела.
Олежка ничего не знал о её делах, как не знали о них и все, кто её окружал.
В этот раз она заехала к Рубакину, узнав, что вернулся Фёдор Иваныч. Увы, Рубакин был пьян, и едва мог разговаривать внятно. Вместо него к Нике вышел Фёдор Иваныч, подобранный, красивый, несмотря на возраст.
– Вернулись? – спросила Ника, и ей захотелось обнять ясноглазого Фёдора Иваныча, который только пожал плечами.
– Ротация…
«Странная ротация…» – подумала Ника.
Пока Ника разговаривала с ним, выполз из ворот Голый. Он приехал тоже только вот на днях из Крыма, вернее, пришёл пешком. Привёз Рубакину крымского инжира и вяленой барабульки. Его не было пару недель, но за это время двор сильно зарос ползучим вьюнком, и ему отрезали наконец электричество, и Голый каждое утро выходил на росу и молился на солнце, встававшее за полями, вытянув вперёд «обои грабки», как называл его шишковатые рабочие руки Рубакин, и благодарил природу, что не он пришёл к ней, а она сама к нему.
– Новую методу виткрыл! Теперь не ем четыре дня и обливаюся три раза из колодца, стоя ещё притом в тазу. Проникает! – обрадованно рассказывал Голый, видя Нику, которая всегда его слушала с интересом.
– Да вы ж пиды уси хворы с себя согнали, вже нияких немаэ, – сказала Ника.
– Душу чистить трэба щэ и чистить! Вона ж замацуется… – поддержал Голый и поднял крючковатый палец.
– А ты не мандруйся! Уже отмандрувал, старый стал! – поцокал языком Фёдор Иванович, глядя синими цветущими глазами из-под кепки.
После его отсутствия кожа Фёдора Ивановича стала почти бурой, потемнела и появилось много морщин на щеках и у глаз. Он заметно постарел.
А Голый был настолько похож на индуса, что Ника зуб дала бы сейчас, что индусы и апасовские родились от одного корня.
– Ну, моя матка была ещё жива, як подходэ к окошку, бачить, а вин голяком обливается… Вона аж вскинулась, шо робыться! Потом, то пришлось йому идти прощения просить, что вин такое сотворил у женщины на глазах. – скрестив руки на груди, сказал Фёдор Иваныч.
Он сел под иву, и его тут же окружили козы и козёл с козлятами. Ника поняла, что сейчас ещё немного и притащится пьяный Рубакин со своим Чеховым и надо линять. Ника вытащила из кармашка курточки пустышку.
– А у вас тут нет, случайно, младенцев? Где то…от трёх месяцев и выше…
Фёдор Иваныч сощурился.
– Та у нас их нету тут зовсим!
Голый, правда, оживился.
– Да! Да! Меня подвозила Катеринка-то со своим… у неё малой! Такунюшка! – И Голый показал руками размер Мишутки, младшего сына Катеринки. – Он дуже орал… Я уж ей говорю, ну покорми его… ну излижи языком, сглазили, поди! А вона мне… соску потерял, поорёт и устанет.
Фёдор Иваныч закашлял в кулак, покраснел и ушёл в калитку. Через несколько секунд Рубакин позвал Голого, но тот болтал без остановки.
– А как вы с ней пересеклись? – спросила Ника, обратив внимание на то, что проснулся Рубакин и гулко матерится во глубине хаты.
– Дак я шёл от кордона… Там меня наши ребята пропустили, а Катеринка им вареники возит.
Ника помрачнела, на лоб её набежали морщинки.
– А это было в какое время?
– Рано… рано зовсим.
– Она из машины выходила?
– Дак она с военными стояла болтала… Я мимо прошёл так, по обочине, вони меня увидали, я пустой, шо с мени. Побачили шо у меня в сумке, там вот рыба… только. А что? Вона меня нагнала, да докинула до поворота. Тильки пустышку не нашли, облазали всю машину. Ну, может, это она…
Ника терзала молнию на курточке. Фёдор Иваныч вышел, уже прокашлявшись, отбивать косу, а Голый что-то рассказывал про злого соседа, про то, как раньше, когда была жива его мать, ему хорошо жилось, а сейчас его никто не понимает. Наконец, Фёдор Иваныч злобно цыкнул на Голого, и тот похромал к Рубакину в хату.