Манюшка, глядя на Нику и понимая по тёмным кругам под глазами, по заострившемуся лицу и бледным губам, поняла, что та озабочена и слишком напряжена.
– А ну давай-ка поплывём за поворот! – сказала Манюшка, и Ника согласилась. Развеяться было необходимо, подходил август. А там, за августом, могли быть другие дни, наполненные иными хлопотами.
На лодке Манюшки было тяжело доплыть даже с печки на пол. Чтобы форсировать реку, приходилось то прижиматься к камышам, то к лататье, на которой, словно восковые фигуры, покоились огромные белые лилии.
Манюшка трещала про своих однопартийцев, Ника глядела на воду, синюю, индиговую, от ясного неба, а на просвет руки совсем прозрачную, и, вдруг, зачерпнув, выпила горсть.
– А реку, конечно, жаль… Надо её прибрать… – вздохнула Ника, нашла под лавочкой выливку, и, отложив весло, принялась черпать сочившуюся в щели водицу со дна лодки.
– Тут пару лет назад курские какие-то чуваки вы-играли тендер на очистку малых рек, очистили Тускарь. Но то ж малая река, мы-то большая
– Здесь, даже если клич кинешь по этим дачникам, эхо только будет.
– Вот именно.
– Были бы у меня деньги, я бы и сапропелевое озеро очистила, и пилорез этот проклятый уничтожила.
– Ну а твой-то что? У него, поди, деньги есть. И связи. Потряси его! – хитро улыбнулась Манюшка.
– Мой? Кто это мой?
– Никита.
Ника вздрогнула. Так давно никто не называл Никиту её. Да и вообще… откуда уже и Манюшка знала?
– Ты ему хоть показала сына – то?
Ника отвернулась.
– А зачем, Мань? Мне кажется, ему всё равно. Он теперь сам семейный, ему жена ещё родит. Мы всю жизнь без него как-то обходились. А он меня предал раз… Он выбрал её…
– Кого её?.. – спросила Манюшка, приоткрыв рот.
– Родину…
– Сволочь.
– Да не сволочь. Он просто живёт в другой системе координат. Там мне места нет ни на одной шкале. Там только палка вверх, Родина, и палка горизонтальная, враги. Все остальное – это так, мусор вокруг. Космическая пыль.
– Ты реально так считаешь или он тебе сказал?
– Нет, не сказал. Ничего не сказал. Но я собираюсь как-то с этим развязаться.
Плыли ещё долго. Два раза остановились купаться. Отдыхающие туристы или байдарочники приготовили стоянку у берега, дрова между деревьями, очажок и кострище. Но не успели воспользоваться.
За вторым поворотом реки был Белый Сход, пляжик, по имени сельца, что когда-то пряталось за деревьями на левом берегу. В юности тут любила собираться молодёжь. Два поворота реки… далеко от дома, какие костры тут разводили, как тут ребята валяли дурака уже в прошлом веке, на самом изломе, кромке времён, в конце девяностых…
Прямо возле воды Ника увидела норку и замерла на одной ноге, как цапля. Норка, с мокрой коричневой шкуркой, лениво прошла почти рядом, неся в зубах маленькую рыбку, едва дёргающую радужно-прозрачным мотыльковым хвостом, и прыгнув в тростник, исчезла.
– Вот это наглость, – послала ей вслед Ника. – Рыбу могла бы и отдать!
– Наготовили дров, гля… Вдруг это диверсанты… – сказала Манюшка. – Это уже приграница, может, назад давай, а? Гляди, какая-нибудь рожа вылезет из кус-тов.
Ника села на кусок сломанного дерева, давно уже лежащего вплотную на воде, когда-то сломанного или подмытого, но живого и с плетенистыми, длинными ветками, распластанными вокруг, как косы русалок.
– Вот… я была бы рада, если бы мы прижучили тут людей с недобрыми намерениями. Но пока что они все от меня шифруются. Бабуля моя была значкистом «Ворошиловский стрелок». За отличные успехи получила кожаный портфель и набор тетрадей с чернильницей-непроливайкой. Если б её в Германию не угнали… если б завистник не указал на неё… снайпером бы стала, – задумчиво глядя на воду, сказала Ника. – Она однажды прадеду чуть башку не снесла… Тот вернулся с первой Германской с винтовкой и она заряженная висела на гвозде. И как-то он с покоса шёл, а бабуля одна дома оставалась. Ей десять лет было. Она увидела его… и не признала… Как шмальнула, тот успел пригнуться. А то убила бы. Меткая была девочка.
– Помню твою бабулю… – вздохнула Манюшка. – Жаль, до сегодня она не дожила.
– И слава богу… Она бы первая на войну убежала. Двадцать пять лет на бандеровщине прожила в Ивано-Франковске. Там они злые к русским. Она хоть с ними и балакала по их, всё же… корни-то одни… А всё равно там народ непримиримый. Речью Посполитой с молочных зубов окормленный злобой и ядом к москалям.
– Ого… – выдохнула Манюшка. – Я их не люблю, западенцев…
– Да давай доплывем до горы, я хоть извести наберу… Печку надо перекладывать, надо кирпич заказать, а потом обмажу да побелю…
– Ну тогда и я наберу пол посыплю от всяких паразитов в курятнике.
– Мы с тобой сами уже почти бабки… Манюха. Станут ли наши дети нашими наследниками, скажи ты мне, ситная моя дружка… – неожиданно сказала Ника, улыбнувшись. – Научатся ли они мазать хаты кизячными лепёхами?
Манюшка рассмеялась.
– Эх, каменный век! Ты б ещё крышу тростником покрыла.
Ника достала бинокль и следила, как несколько огромных соколов с желтыми лапами что-то подбирают с воды.
– Смотри, Манюш… Вон хищники там еду нашли. Может, утопленник?
Поплыли дальше. На реке было свежо. Часто Ника подбирала весло и любовалась на ивы, роняющие с беловатых, веснушчатых от ранних весенних градов листьев белые плевочки слёз. У самого берега вода была смоляная, и на ней плавали первые кораблики павших листьев, проплывала плоская рыба, поводя глазами, а от ивовых слёз расходились круги, и, казалось, река пускает пузыри, выдыхая и вдыхая.
Она стала заметно уже, и совсем невдалеке хорошо виднелась кленовая роща Кременной Горы, по осеням яркая, буйная, лавовая и рдяная, а сейчас тёмная и сырая. Клёны росли тут с незапамятных времён, возможно, ещё с тех, как на Кременной горе стояло языческое городище, от которого остался круглый островок, заросший сейчас дикими грушками, который опахивали и никогда не трогали, неизвестно по какой причине.
Как только Ника и Манюшка ещё раз повернули ближе к горе, открылся новый удивительный вид.
На воде покачивался роскошный катер, будто бы из какого-то американского фильма. За катером, на берегу, был насыпан свежий песок, жёлтый и нехоженый, на мелководье от этого песка вода была тоже цвета желтоватого и прозрачная настолько, что видно было каждую верхоплавку, в стайке спешащую от щурят, и щурят с утиными носами, гоняющимися за плотвой, которая, уворачиваясь от хищников, испускала мерцающие блики.
Два невысоких пухлых мужика, лет под пятьдесят, бросали с песчаного берега куски рыбьих внутренностей, и эта фиолетово-серебряная красота, сверкая в солнечных лучах, едва дотрагивалась до глади воды, как тут же её подхватывали соколиные клювы.
Некоторые птицы дрались за добычу, сбивались грудками и кричали младенчески-отрывистым криком, чем очень смешили мужиков, а третий, прямо на берегу, потрошил здоровенного синегорбого сазана.
Увидав Нику и Манюшку, причаливающих к берегу, мужики оживились, но не подошли.
– Рыбачите? – зычно крикнула Манюшка и поддала скорости, подмагничиваясь к катеру ободранным, общербленным боком своей утлой лодчонки, чьё убожество стало просто разящим рядом с гордостью зарубежного производителя катеров и моторов.
– Рыбачим… – сказал кудрявый мужик над сазаном, и прикусил нижнюю губу клычковатым зубом. – А вы откуда прибыли?
– От Надеждино! – гордо ответила Манюшка.
– Ого… и как вы на этой… М-м-м… на вашей яхте… тут километров двенадцать… будет…
– Да ничего, не потонули.
Манюшка разговаривала, а Ника через затемнённые хамелеоновые очки, из-под козырька бейсболки уже успела разглядеть мужиков. Все женатые, с колечками, рыбаки, владельцы магазинчиков автозапчастей и рыбацко-охотничьего снаряжения, или вроде того. А кто-нибудь из них, наверняка, мент бывший. Их она мгновенно вычисляет по круглым животам и золотым цепям. Ника привязала лодку, вымыла ноги от грязи и, подвязав на талию рубашку, перепоясалась сумкой.
– Сейчас на гору пойдем. А вы тут что же, туристы?
– Туристы… ага… на хуторе. Спуститесь с горы, приходите к нам на огонёк. Как раз рыба сготовится, – шаловливо подмигнул один из мужиков, кормящий птиц.
Он был мощного телосложения, с зобом и масляными глазами.
Манюшка пребывала в восторге. А вот Ника не очень. Ей не хотелось сидеть тут, бухать пиво, есть рыбу, хоть бы и сразу с огня, и слушать басни лоснящихся индивидуальных предпринимателей о том как хреново работает русский народ и как хорошо, что есть азиаты, которые трудяжечки, но, увы, могут только копать по прямой.
Эти разговоры начинались всегда в любом обществе после того, как обсудили погоду и чью-то личную жизнь, например Пугачиху с Галкиным, а потом, отводя глаза, по касательной шли общие фразы об имперской справедливости, поминали Екатерину Вторую, вставал вопрос о том, что надо давить вассалов, если они зазихаются на гегемона.
Потом начинались беседы о том, что все у нас нынче предприятия убыточные, кроме сетевых, все рабочие ленивые и пьющие, вся Россия заплеснела и только они живут в ней не как в плесени, тянутся, работают.
Ника никогда не знала, что способна выслушивать гигабайты страданий по потерянному раю. Но выслушивать и ловить информацию было её работой, хоть иногда ей вместо совместных посиделок с улавливанием «народного» гласа хотелось дать по башке табуреткой вот такому вот товарищу-квакеру.
Теперь эпоха Советского Союза войдёт в историю, как время, когда государство действительно было ориентировано на социальную политику, на людей, каждый из которых был трудовой единицей, но не трудовым нулем, как сейчас, работающим на свои кредиты.
Ника думала об этом, пока шла с Манюшкой на гору, лезла туда по осыпи, по камням, по зарослям.
На горе расстилалось чистое поле ячменя. Из Надеждино это поле смотрелось почти как кусок восходящего солнца, с маленьким затемнением, или родинкой на светлом, половинчатом лике. Это и были грушки городища.