Это лето для местных, хоть и подрагивало тревожной тетивой, а текло своим чередом. И ещё все отчаянно строились. Настолько яростно, что в местном райцентровском стройдворе возник ажиотаж на стройматериалы. Строилась и Манюшка, к которой попросилась пожить Ника.
У Ники когда-то был и свой домишко, маленький, последний на улице, около самого леса. Когда-то в нём жила бабушка, которая медленно сошла с ума и умерла в местном психоневрологическом интернате, а мама, с тех пор как вышла замуж за городского парня, не хотела сюда возвращаться, а вот Нику отправляла на малую родину каждое лето. Ника даже как-то здесь прожила три года и ходила в школу, пока её не закрыли.
За бабушкой Ника ухаживала двадцать лет назад, приезжала, потом оформила её в интернат, а чуть позже сама же её и хоронила. Овдовевшая мать не захотела брать старуху домой, в квартиру. Да и так получилось, что, однажды уехав из Надежино, она не желала больше сюда возвращаться. Можно было их сколько угодно осуждать, но Ника не имела права этого делать по личной причине.
Домик никто не навещал очень давно, Нике там было страшно, да и за те годы, что она не приезжала или бывала наездами на очень короткие периоды, соседи разобрали шиферный забор и спёрли даже асбестовую трубу с погреба.
Несколько лет назад Ника, блуждая за грибами, нашла в лесу лошадиный череп и повесила его во дворе, на рябину, а в пустые глазницы черепа вставила икеевские садовые фонарики, работающие от солнечной энергии и меняющие свет.
Год провисел череп, вызывая первобытный страх у тех, кто хотел срезать метра три провода, или стащить алюминий со двора, или, например, выкрутить наружные розетки из стены.
Но и тут, видимо, нашлось семеро смелых и фонарики скрали.
Однажды Ника приехала и увидела, что отважные ворюги повыдергали даже стальные трубы, на которых держался штакетник палисадника, из дома пропали купальники с рюшечками и подшивка журнала «Рыболов-спортсмен» за восемьдесят четвёртый год.
Искать виновников было делом бесполезным и трудозатратным.
Ника здесь росла и училась, а теперь состояла в Союзе журналистов и писала совершенно убийственные, хлесткие материалы на «злобу дня». Она поехала в редакцию райцентровской газеты и попросила дать ей возможность поведать о мелочном коварстве нечестных соседушек, но ей сказали, что нельзя травить людей негативом.
Подруга Манюшка, одноклассница, как и подавляющее число молодёжи, работала также в Москве и жила там, приезжая на выходные. Её недостроенную баню охранял отец, бывший военный, которого побаивались и близко не подходили к их участку, даже если надолго уезжали хозяева. Манюшка сама предложила пожить Нике не в её заброшке-доме, где навели бардак чужие люди, а в бане, где, в общем, всё было нормально устроено для жизни.
С личной жизнью Манюшка не спешила, будучи очень гордой и умной женщиной, хоть годы и уходили с невероятной скоростью.
В Надеждино не было демографического прибытка, умирали часто, а освобождённые хаты обыкновенно сгорали в пожарах, и после их волшебным образом выкупали люди, приезжающие на гордости американского или немецкого автопрома и, сровняв погорелое нежилище с дёрном, строили, соревнуясь друг с другом, дворцы из счётного кирпича, который не каждый москвич мог себе позволить купить. Военного времени, словно никто не замечал. Разве стало больше пустых хат да вот эта канонада по утрам.
Нику не смущало, что в пятнадцати километрах от этого самого села собирается неизвестная тьма. Сколько там было врага, никто не говорил, боялись пугать людей, но она-то знала. Она привыкла лезть в самое пекло за годы своей репортерской жизни. Но сейчас, выбирая, поехать ли на Донбасс, где «вершились судьбы русского мира», или сюда, она решила, что ей все-таки много есть что сказать, а эти места вряд ли кто-то бережно осветит с такой любовью и приязнью, как она.
Поэтому с начала мая она жила «на бане», ездила к пограничникам, когда пускали, возила туда гумпомощь и вместе со всеми ждала, что будет дальше. В начале года официально зарегистрировалось в райцентре Горново общество помощи военным «Добрые руки», которым руководил директор местного краеведческого музея. Однако каждый приезд Ники к военным становился всё непредсказуемее. Её могли пускать на пару шагов за блокпост, а могли развернуть уже на подъезде. Но Ника всё понимала. Эта тайная жизнь, секреты, таинственные трубы из земли, тихие блиндажи были нужны и хорошо делали своё дело. Но, увы, не в этом году.
В середине июня Нике пришла в голову гениальная мысль написать книжку о двух войнах, о той и этой, и она бросилась лопатить собранную за много лет информацию и опрашивать оставшихся бабок.
Правда, их было уже крайне мало, особенно, переживших оккупацию. Тем не менее, за несколько месяцев Ника упорядочила целый ворох материалов, которые взялась обрабатывать прямо на месте, часто терпя обиды от Манюшки за то, что не могла с ней гулять и болтать столько, сколько той хотелось бы. В Москве они виделись даже чаще, чем здесь, а здесь старались как можно больше делиться своими наблюдениями и мыслями.
Электронный мир и копание в бумажках надоедал очень быстро, и жадно хотелось природы и свободы.
Ника ходила только на речку, нечасто выезжала за продуктами в магазин и всякий час садилась работать за сбитый из досок и покрытый бархатной занавеской стол.
В бане, которую Манюшка никак не могла достроить, была только одна комната, разделённая щитом на две части: где поспать и где приготовить еду. От столба бросили провод, питающий эту несчастную халабуду электричеством, и можно было, слава удлинителям, даже не замерзнуть.
А свой домик пока стоял закрытым. Грешным делом, Ника выменяла за водку и за деньги у местных алкашей кое-какую мебель, сделанную руками старых местных столяров, и обустроила своё временное жилище всем необходимым для уюта и тепла.
На самом деле она хотела беспристрастно и честно запечатлеть те события, что происходили на протяжении её жизни. Но беспристрастия не получалось, потому что чувство справедливости у Ники зашкаливало.
И ещё одна причина, по которой она нарушила рабочий график, неожиданно появилась в её жизни…
3.
Пару раз в неделю Ника ездила за молоком в соседнюю деревню и в восемь утра одного из чудных июльских дней, проезжая через кладбище, обнаружила пожар. Она припарковала свою крупную зелёную «делику», по которой её узнавал весь район, напротив кладбища и, уже перебегая дорогу, вызвала пожарных.
Кто пустил пал по сухой, как порох, траве, так и осталось неизвестным. Но пламя вплотную подобралось к могилам и начало облизывать столбики оград.
Ника, добежав до кустов, наломала веток и вернулась бороться с огнем. Мимо ехал на своей тарантайке, велосипеде «Урал», Заяц.
Длинный и тонкий, как обтёсанная жердина, с полоской дремучих усов и с тяжёлым подбородком, Заяц был и точно похож на лесного зайца, побитого жизнью. Он нашёл в Нике интересную собеседницу, и часто они сталкивались у колодца или в сельпо и разговаривали на разные темы. Заяц вырезал из дерева фигуры и фигурки, большие вкапывал около дороги, у дома, а маленькие дарил библиотеке, чтобы дети, туда приходящие, приобщались к «прекрасному», хотя фигурки его тоже были под стать создателю, тяжеломордые, корявенькие и ассиметричные. Однако, для сельских жителей и это вызывало бурю удивления: тут уже давно не рождались и не сохранились творческие люди. Увидав, прыгающую между могилами Нику, Заяц сразу бросился сбивать огонь, угловато кланяясь кладбищенской земле. Вскоре пламя с одной стороны было побеждено.
Но в это время приехала пожарка из района, и, остановившись на обочине, из неё вылез плотно одетый человек в оранжевой форме и начал медленно разворачивать брандспойнт.
Тут – же подъехала хорошенькая белая машинка из праворуких японцев из которой вышел любопытный водитель с чёрными, чуть тронутыми сединой на висках волосами, в полурасстёгнутой рубахе и дорогих льняных брюках. Казалось, он боялся наступить на выгоревшую до золы траву, чтобы не испачкаться.
Ника, бегающая между могил, заметила его, как тот на обочине перекинулся несколькими словами с долговязым Зайцем, и, продолжив наступать на огонь дальше гасила пламя. Постояв и понаблюдав за Никой издалека, сунув руки в карманы, водитель чуть наклонил голову набок, словно узнавая и приглядываясь, а потом, будто что-то для себя понял, развернулся и, пару раз оглянувшись, вернулся к машине.
Заяц махнул ему квадратной закопченной ладонью.
Ника выбежала из дыма, уже когда белая машинка скрылась за поворотом асфальта.
– А вы сегодня к нам приходите. У нас сегодня свекольник! И Никита вон, придет.
Ника откинула обгоревшие ветки.
– Мог бы и помочь этот ваш…
– Да у него же ранение.
– Заметно.
– Нет, правда. Он тоже придёт. Видите, не зазнался… Как был простой… Он же Звезду Героя России получил. Знаете?
– Это ещё за что?
– Вы вроде журналист. А не знаете своих тутошних героев?
– Не знаю. У нас теперь тут все герои…
– Ну, это же Никита Цуканов!
Тут Ника застыла. Цуканов. Это он, да.
– А, это который… ботан… витязя в тигровой шкуре наизусть читал… – сказала Ника, словно про себя. – Я его в последний раз видела в прошлом веке. Кажется… Ну, почти.
– Ну, бывают странные сближения! – выпятив широкие зубы, сказал Заяц.
– Нет, не пойду я на свекольник ваш, – сказала Ника, утирая влажный от пота лоб. – Я старая, некрасивая, скандальная. На меня смотреть противно.
– Ерундень какая. Ещё чего! А жена обидится… Или вы чего-то испугались? Да и какая вы старая! Вы по-московски шикарно выглядите!
– Да! Скажете тоже, – смутилась Ника, вытирая вспотевший лоб краем рубашки.
– Я вас буду защищать, – торжественно пообещал Заяц.
Ника криво улыбнулась.
– Ну ладно, я приду. Только ненадолго. И потом уйду, и не задерживайте.
Заяц подал руку Нике, так как был очень воспитанный, и, как будто бы щёлкнул каблуками тапок в знак своего восхищения.