– Только попробуйте меня куда-то сдать! – не выдержала Ника. – Дело будете иметь с другими организациями.
Ника так переволновалась, что выбежала, чтоб не разрыдаться, и хлопнула дверью.
– Вредители!
Перебежав через площадь, Ника открыла машину. Пока приходила в себя, к ней подошёл молодой долговязый охранник.
– Слушайте, вы их на уши тут подняли, это хорошо, их давно пора на уши. Только некому.
– Ну прекрасно! Что вы тут сидите тихо, и кто-то должен приехать из Москвы, чтоб поднять на уши ваших упырей. Почему терпите?
Охранник скосился.
– Так ведь уволят…
– Бастовать надо всем!.
– Боятся… все боятся, что уволят, знаете они как. А тут работы нет. Все в Москву и так ездят. Кредиты душат.
– Знаю! В Благодарном дед погиб и два ребёнка в реанимации! Вот такие дела. А эти вот не знают, куда им ехать, в Грецию или в Турцию.
– Эти вам отомстить могут.
– Пусть попробуют. К ним ещё скоро с разборками Герой России приедет, действующий офицер, командный состав. Что они ему скажут?
И Ника направилась к рынку, чтобы купить какие-то вещи для солдат. По пути заехала к Бабенко, взяла мешки, которые наготовили бабули. На дороге в сторону границы её обогнала красная машинка с московскими номерами. Из машинки раздавался рэп.
– Ишь, какая забивная… – хмыкнула Ника, ничуть не сомневаясь, что это столичная бабенка.
Ника решила заехать за Никитой, чтоб взять его с собой. Надо было таскать тяжёлое.
Около Никитиного двора стояла та самая красная машинка, а чуть поодаль под липой Ёша с женой и Кошкодёрова плевали семечки.
На Кошкодёровой были косынка и купальник-бикини. Она шла с речки. Сегодня к речке было не подойти, весь берег оказался заставлен машинами отдыхающих из райцентра. Молодежь играла в пляжный волейбол прямо за храмом, у воды.
Нике это так же не понравилось. Доносилась музыка из машин, пьяные люди сновали по дороге. Ника приостановилась около Кошкодёровой и Ёши, которого принципиально не замечала.
– Позовите мне вашего брата, – попросила она, стараясь не испепелить его ненавистью. – Я собираюсь к военным ехать. Мне надо вещи будет таскать.
– А что, тебе там военные не помогут? К нему жинка приехала. Так что едь одна, – сплюнул семечной шелухой Ёша.
Ника сразу поняла. Значит, жена… Ну…
Ника ехала до Апасово, слезы опять ей мешали рулить. В Апасово она бросилась к колонке и умылась. Жена, жена, жена… Вот что-то она не ожидала, что это будет так больно. Что-то как-то не должно было быть так.
Библиотека была закрыта на обед.
Ника решила не отступать. Она, жужжа колесами по грязи въехала на Жабий хутор, распугав индюков.
Вершина шёл от речки с двумя ведрами воды и увидав её, замер.
– Вероника… Алексе…
– Бросай управляться, поехали в Благодарное, там хохлы наших бахнули.
– Да вы что! Погибшие есть?
– Есть!
– А… я сейчас.
Вершина вылил индюкам в загородку воду во врытую в землю ванну и побежал в дом.
Ника стучала пальцами по рулю. Её трясло.
– Да что же это такое! Что такое!
Вершина пришёл в чистом, сел на переднее сиденье. Нике стало не по себе. Он так смотрел на неё, стараясь держаться.
– Я готов. Нас туда пустят?
– Я не знаю, – ответила Ника. – Может, и не пустят.
– Ну, всё равно ехать надо.
Ника взглянула на Вершину. Под правым глазом был большой синяк.
– Не смотрите на меня, – сказал Вершина. – Я только жалею, что я ему не всёк.
– Вам нельзя. Вас посадят… – И Ника, протянув руку, погладила Вершину по голове. Волосы его оказались неожиданно мягкими.
Вершина мгновенно покраснел, как варёный рак, и, взглянув на Нику, опустил глаза, отороченные чёрными, дремучими ресницами.
Разумеется, по распоряжению главы района Нику в село не пропустили. Она передала посылки на блокпосте, и на любые её вопросы по поводу произошедшего военные отвечали, что нельзя ничего разглашать, никуда писать и не сливать информацию в соцсети. Ника невольно становилась врагом.
Имей она больше полномочий, давно бы уже стали известны все участники ДРГ.
Но пока её то ли берегли, то ли не хотели открыть больше, чем ей следовало бы знать.
В то же время Ника чувствовала, что библиотекарь что-то скрывает от неё, и она не может понять, что именно. Вернувшись на Жабий хутор, Ника и Вершина сидели на мостике и каждый как мог думал друг о друге.
Наконец Ника не выдержала и осторожно начала надрывать вершиновские доспехи.
Она говорила о детстве, о друзьях, помните ли вы того, а вон того, а где они сейчас? А как так получилось, что мы оказались по разные стороны, и как хорошо, что бабки не дожили. Ника рассказала Вершине, как в девяносто четвёртом году они приехали из города и привезли бабушку с Западной Украины, чтоб она провела лето с ними и вообще уже жила с ними, потому что тогда начались, после распада Союза нехорошие вещи. Словно, вдохнул кто-то гнилостный дух в уже постаревших людей, в старшее поколение, которое своим предназначением в той стороне Украины видело возрождение совсем другим. Это был местный ренессанс, с митингами, прославлением фашизма и увековечиванием памяти своих вождей.
На самом деле ошибались все, и тот, кто носил портреты гитлеровских палачей на палках, и те, кто хотел противостоять этому. Нужно было просто тогда разделиться и оставить противников в их гнезде, и пусть бы прославлялись и лепились бочком к европейским ценностям, а русских оттуда забрать и спасти. Тогда! А сейчас, когда столько уже погибло лучших с обеих сторон, когда ненависти хватит на десятилетия, а ведь через сто лет повторится такая же вой-на, потому что это неизбежно, она случается каждые сто лет, ну так геополитически сложилось… Русских нужно собрать. Самая разрозненная нация. Самая стыдящаяся себя, которая стыдом своим низвела себя, и теперь нужно взять себя за волосы, чтобы вытащить из болота национальное самосознание, национальную гордость и не позволять называть себя «прилагательным»! Более того, скоро «русский» вообще потеряет национальность, он станет мировоззрением! Останутся узбеки, татары, евреи… А вот русские станут мировоззрением!
Вершина ловил проплывающие листья пальцами босых ног и во всём соглашался с Никой. Потом и он поговорил о том, что на самом деле рыба гниёт с головы, и давно… А дальше перевёл разговор на то, что скоро мир превратится в рыночный прилавок. Да что там. Он уже им стал, и с одной стороны одни, и их мало, а с другой… масса других. Вот и всё…
Над ними склонились старые вётлы, растресканные и расщеплённые молниями. Солнце уже было за рекой, готовилось уйти на покой. Вершина вынес ей из дому большой кусок райцентровского «серого» хлеба и кружку холодного козьего молока.
– А как вы научились доить? – спросила Ника, надкусывая хлеб и запивая молоком, которое, в отличие от рубакинского, было налито в чистую кружку и в нём не плавал мусор.
– Да куда ж не научиться. Бабушка-то слегла мгновенно… И надолго. Перед смертью просила, чтоб я коз не изводил. Вот и затянуло меня.
– Но вы же здесь остались не только из-за ваших этих коз? – спросила Ника.
– Нет… я ещё остался, потому что мне здесь хорошо… – ответил Вершина. – Больше, чем где-либо. И эта работа, заготовка сена, а ещё я варю повидло…Да! Эта работа для меня приятна.
– Я вас понимаю. Как несвободен человек в этих городских квартирах и офисах. Они ничего не видят, кроме своего обрезанного монитором мирка.
– Самое страшное, что и здесь уже наплодилось таких людей, – сказал Вершина. – Они думают, что, живя на земле не нужно трудиться, но это не так. Земля нам дана только для труда, и она только нас делает людьми.
Ника так и не спросила про Катеринку, хотя хотела разузнать, ходит ли та в библиотеку. Ника попрощалась с Вершиной, пожав ему руку, и пообещала, что больше никогда не будет его провоцировать, говоря о политике.
Вечером по темноте Ника одна прогуливалась по дороге. Машины уже разъехались.
«Странно это всё выглядит, – подумала Ника. – Как будто я пасу его».
Машины Никиты не было около двора. Мгновенно грусть сменилась радостью. Ника достала телефон и набрала Никиту. Сброс. Ника в темноте подбежала на цыпочках к забору, чтоб не разбудить соседскую собаку. Вспрыгнула на лавочку. В доме было тихо. Луна полнела и теперь взошла и горела, как полукруглая косая лампа в тёмной комнате. Но… во дворе стояла машина. И вторая тоже.
Ника сползла с лавочки.
– Нет, нет…
Неужели он ей ничего не сказал?
Ника не помнила, как добралась домой
Около десяти утра Ника пришла на пляж. Она сняла сарафан, легла на лоскутное одеяло, которое ей презентовала одна из местных бабушек, и, поглядывая через чёрные очки, грустно наблюдала за рекой.
Совсем недавно она тоже была девчонкой, хохотала тут, притапливала парней, визжала, прыгала в воду, бегала по берегу, а по спине её ударяла длинная колбаска чёрно-шатеновой косы. Не было этой пряди надо лбом, не было морщинок у глаз, не было третьего размера груди. А теперь вот печаль…
Никита курил во дворе, сидя на верстаке, где раньше часто сидел его отец. Ему не нужно было много времени, чтобы понять, что у него и у его Анжелы всё завершилось. Впрочем, наверное, если быть честным, ничего и не начиналось. Просто сошлись и жили.
Но, оказывается, жизнь без любви разрушительна. И, самое главное, он только сейчас это понял, насколько сам себя разрушил. Так, что теперь придётся восстанавливать по клеточке.
Анжела его не видела несколько месяцев и новый протез не видела. Она с дочкой отдыхала, и когда ей сообщили, что ему оторвало половину кисти и плюс ещё две раны от разорванного кузова, она сразу хотела исчезнуть. Но её уговорил брат, сказал, что если Никита выживет, то она будет жена героя, а если нет, тогда уж как-нибудь получит за него награду и всяческий почёт.
Анжела считала, что он обязан ей многим, за то, что она связала с ним ж