изнь, столько лет жила.
А Никита считал, что, если бы она не хотела так жить, ушла бы.
Но она почему-то не уходила.
Анжела оценила его новую руку, с ужасом оглядела заштопанную спину и нехотя спросила про подвиг.
– Да по нам ударили из РПГ. – буднично сказал Никита, поморщившись.
– Что бы я делала, если бы ты погиб! – зарыдала Анжела.
– Да поплакала бы и успокоилась.
Анжела была маленькая, темноволосая красавица, с огромными, чуть навыкате голубыми глазами, с модно сделанными губками, типа «плоский бант» и, несмотря на молодость, с идеальной улыбкой, стоившей Никите больше миллиона его сирийской зарплаты.
Он примирился с тем, что иметь при себе красавицу жену удобно, даже если она глупа, как пробка от бутылки.
Никита себя обязательствами не связывал и не получал лишних вопросов.
С ребёнком сидела няня, водитель возил их на кружки, а Анжела занималась собой. Была ли у неё личная жизнь? А пёс её знает. Сейчас Никита был озабочен другим. Как разрулить эту сложную ситуацию с Вероникой? Как её не потерять?
– Я пойду купаться, если там не грязно! – сказала Анжела.
Голос у неё был высоким, и Никита, иногда в шутку её называл Сирена Васильевна.
– Там не грязно, – отозвался он, пытаясь пристроить сигарету в искусственных пальцах.
– Говно не плавает в речке вашей?
«Разве что ты», – подумал Никита и сказал:
– Нет, не плавает! Там вообще почти никто не купается!
– А почему?
– Сегодня будний день!
– А… хорошо. А ты надуешь мне матрас?
– Давай…
И Никита пошёл за насосом в гараж, но, войдя в гараж, ему показалось, что он сейчас задушит Анжелу собственными руками. Так ему стало худо.
Когда малорослая Анжела с огромным матрасом, ещё больше подчёркивающим её низкий рост, ушла, Никита вышел следом.
За домом, построенным около обелиска воинам-односельчанам, не было видно пляжа.
Но Никита знал, что Ника там. Что она там, больше нигде.
Он притворил калитку, надвинул бейсболку и ушёл к берегу, чуть в сторону, где росли его деревья и не лазали отдыхающие по причине зарослей.
Оттуда пляж уже был виден лучше, но он наблюдал только идущий к воде матрас.
Никита покачал головой и, вернувшись на дорогу, пошёл в сторону интерната, прогуляться до магазинчика и купить пива.
Ника почему-то сразу поняла, что вот эта вот девица с матрасом его жена.
Та, чуть покачиваясь, вошла в воду и, завизжав, выбежала, прижимая локти к телу.
Ника скользила по ней взглядом, стараясь заметить на ней свидетельства ночи. Засосы, царапки… да вообще…
Ничего.
Неужели вот эта вот… живёт с ним. И вот эта вот родила ему ребёнка. А у Ники не получилось с ним жить? А вот эта вот мадам с маникюром, педикюром и другими гешефтами искусственной красоты забрала у неё надежду.
Спит с ним рядом и…
Слёзы обиды набежали Нике на глаза.
Девушка в белом купальнике собрала на макушке волосы и старалась прыгнуть на матрас животом. Стали подходить местные бабули с внуками.
Все здоровались с Никой и удивлялись, что она пришла на этот дальний пляж, а не на паром.
А Ника лежала на песке и думала, как взорвать матрас под красавицей в белом купальнике.
20.
Ника понимала, что её состояние, а вернее, положение ни к чему хорошему не приведёт. На дворе тёмные времена. В погребах и подвалах она сидеть не собирается, уж лучше уехать в зону активных боевых действий, чем тут обрастать мхом, ожидая, когда начнется движение на границе.
Может, оно и не начнётся. Сейчас ещё ничего не было ясно. Шло равномерное раскачивание качелей войны, но иногда рука того, кто их качал, останавливалась и не давала качелям сделать «солнышко».
Никита молчал. Никита ничего конкретного сказать не мог, он знал только, что, как только его отпуск закончится, он вернётся в резервный полк. И, желательно, чтоб его бросили прямо куда-нибудь в нужное место.
Самое неприятное было в том, что Никита на глазах начинал мыслить по-другому. Совсем недавно ему казалось, что он решил свою жизнь раз и навсегда. И вот она такая, яркая, опасная, страшная и не для всех, а люди, это просто досужий недостаток, они появляются в его жизни и мешают ему её проживать.
Но, как человек, которому некогда было осознать, кто он есть на самом деле, в эти несколько недель возвращения домой он будто поменял кожу. Он начал чувствовать запах земли после дождя, а не гарь после «Солнцепёка». Он стал видеть все эти листочки, ягодки, рыхлую землю, ряску, плывущего бобра, старую лодку, родительскую могилу в зонтиках белых цветов, и поливалку на картофельном поле, испускающую по вечерам радужное сияние…
Никита лёг под гусеницы любви, которая его вдавила в чернозём. Это было последнее, что он понял. Это была опасность уничтожения той его солнечной системы, в которой он существовал как гражданская единица, для чего его готовило государство. Сейчас его государственная роль была стать героем и позвать за собой. Потому что в трезвом уме и твёрдой памяти никто не хотел никуда идти. Военные, слава Богу, исполняли приказ. Но их оставалось всё меньше. Добровольцы тоже не являлись постоянным резервом. Они уже почти кончились.
Его приглашали в гордиевскую школу. Ту самую, которую собирались закрыть по причине малокомплектности. Никита выступил, как положено, с пафосом.
И школу, возможно, теперь он сохранит, потому что он долго рассказывал про некий комитет при Президенте, в котором состоит. Может, эти упыри испугаются?
Он брал с собой Анжелу, которая тихо сидела на первых рядах и говорила выученные фразы. Жена героя, ожиданием своим я спасла тебя, верность жён на гражданке – победа мужей на войне.
Все смотрели, какая они интересная пара. Он, смуглый, раскосый, высокий офицер, и она, маленькая, хрупкая, «почтидевочка». Принцесса из сказки, которая дождалась своего принца.
Эта вся пошлая чушь у селян вызывала умиление. Ему и Анжеле несли игрушки, цветы и овощи, у кого что поспело к выступлению.
Но вламываться в этот хрупкий мир, чужой, как оказалось, мир сельский, стародавний, даже старорежимный, словно корова языком слизнула семьдесят лет советской власти… начались отношения крепостнические. Работа за еду, подати и барщину. Люди, особенно мужчины, встревоженные, но вялые, слабоколенные, ожидающие. Бабы жалеющие, плачущие, терпящие. И над всей этой русской реальностью парит фантом закона, порядка и действующей власти.
А на деле власть в руках тех, у кого деньги, и все рвутся, лезут на эту детскую пирамидку, оскальзываются, падают, влачатся дальше. Потому что что-то спеклось и сжалось в каждом сердце. Ни покоя, ни воли эти люди теперь не знают. Где эта сила русского характера? Где те лишения и беды, что воспитали бы её? Где гордость собой, своим народом, своими делами? Кто за тридцать последних лет разрушил в этих людях основу?.. Где, наконец, национальное самосознание, встречающееся лишь в единицах? Разве так можно победить яростно бьющихся за свою родину хохлов-националистов, тех, которых не насильно бросили на мясо, а тех, кто пристал к войне добровольно?
Пока Никита ездил в город, в район, по сёлам, Ника занялась своими домыслами. Ей было необходимо свести все концы. Думала она совершенно наоборот, по-женски мелочно, думала в иной плоскости, с нижины печной заслонки, с недалёкого окоёма, что открывается с орешины в саду. И всё равно окоём этот мал и короток, всё равно он невелик и незамечателен. И что бы она могла?
Рубакин запил, Фёдор Иваныч только горестно головой качал. Ника приехала в Апасово, пронеслась по улице на машине, пугая гусей и вызывая недовольство местных хозяек. Она вообще у местных вызывала раздражение и некоторую зависть, которая очень портила ей нервы. Часто ругалась с ними, объясняла, что они живут в болоте и ничего не делают. И это нормально для их болота, зарастать лебедой, и нормально не чинить детскую площадку, и нормально разрешать «Курторгу», забирать за копейки паи и сажать кукурузину в своих огородах.
– Нэ чую, мабудь, заболел трохи, – говорил Фёдор Иваныч, на вопросы Ники о Рубакине, окашивая яблони, которые в этом году налились и гнулись под тяжестью белолунных яблок.
Ника лазала в траве, собирала яблоки в корзины, в сумки, в пакеты.
– Давайте я хоть повидла ему наварю. Что ж яблокам пропадать… То ж сгноить их, что ли? – ворчала Ника, поглядывая на окна Рубакина, откуда даже в садок доносился его храп.
– Приехал бы сын его забрал… да теперь уже они не свидятся. Сын небось уже в Польше, – пыхтел, собирая граблями траву, Фёдор Иваныч. – Вот як плохо! Один сынок… и никому-то он не нужен, старый.
– Да! – согласилась Ника. – Один сынок… в ваше время модно было, чтобы один ребёнок… пожить для себя… вот нация и вымирает…
– А у меня вот вообще детей нет, – вздохнул Фёдор Иваныч. – Не нашлась такая женщина…
Ника набрала полную тачку яблок, уже ударенных с бочков, для коз, и себе пару корзин, на повидло. Нежное лето, тёплое, медово-золотое… нежное, как шёлковое облако. И в глубине этого лета зреет что-то страшное.
– Пойду мяты надёргаю… – сказала Ника. – Вон там, на пойме… Речка, конечно, ушла, а мята осталась, любит она у воды расти.
Фёдор Иваныч замер, опершись на косу, и синие глаза его растерянно заметались.
– Покосыв я там…
Но Ника, не услышав его, уже бежала к иссохшему руслу повода.
По козьей тропке, от последней хаты Рубакина, на пойму реки, которой больше не было. Не было реки, на которую она удивлённо смотрела, разглядывая фотографии, что Рубакин притащил ей пачкой. Вот его бабули, прабабушка, мать на свадьбе. Вот ещё поезжане со скрынями в подводах… Это начало шестидесятых, а ещё крепки были традиции.
– Калыновый венок… – рассказывал Рубакин, – невесте нужен. Калынатая, молодой цвет. И нияк не бывало без калыны.
Ника хорошо ещё от бабки помнила, что калина – символ перехода с того берега на этот… Мост между мирами. А невеста для своего рода умирает, переходит в другой род.