А вон там, за высохшим устьем, два километра и за балками – Украина.
Ника рвала сочные стебли чабреца и искала мяту, изредка находя кустики, по которым ползали паучки, а ивы, изогнутые над несуществующей водой речки, сорили серебром листьев. И, заходя в долинку, чувствовался влажный холод ключей и родников, которые несколько лет назад ещё поили реку, а теперь уже нечего было и поить. Завернув русло реки под Жабьим хутором, дорожные строители окончательно уничтожили питание этого речного рукава. Ника отчётливо представляла, что жизнь села зависит от реки и предки не селились на сухих местах. Они селились по берегам рек. А теперь рек нет и село изживает себя. И никак нельзя представить себе село без коров, переходящих брод, без баб на мостках, без коромысел и вёдер, без купающейся ребятни, без птичьих стад, без рыбных угодий, без бобриных хат. Это не село уже.
Но вот Ника наклонилась сорвать мяту недалеко от тропки на заросшей долинке и тут же выпрямилась. Лицо её стало белым.
– Фёдор Иваныч! – вскрикнула Ника и тут же пожалела.
Фёдор Иваныч прибежал, красный от шеи до ушей.
– Стой, стой там… Стой! Вот я дурак-то!
Перед Никой лежал дрон «мавик». Она хорошо знала, как они выглядят. Не один десяток привозила в «Сполох». Чёрные лаковые лопасти едва видны в траве.
– Живой? – спросила Ника, кивнув на дрон.
Фёдор Иваныч подошёл медленно, мигая нервно глазами.
– Вот же я дурр-рак! Вон тут лежит, с выходных.
– С субботы? – спросила Ника. – Сбрасывал?
– Ничого он не сбрасывал. Це я його сбил из воздушки.
Ника вздохнула, наклонившись ниже. Нет, так не разнесло бы его лопасти от воздушки.
– Надо его забирать… сапёрам звонить…
– Нии… – махнул рукой Фёдор Иваныч. – Тут такого добра летает… Нии… сапёрам… Я ж хотел казать, но забыл!
– А если бы я на него наступила! – спросила Ника, взглянув на Фёдора Иваныча.
Тот почему-то опустил глаза и совсем покраснел.
– Та он же не взрывался… он следил… наверное… Давай, я его возьму…
– Нет! Я сама возьму!
– Ну так он вдруг заряженный!
– А вдруг он за выходные кое-что для них записал? И ничего, что вон там «Богданы» стоят?
И Ника махнула рукой в сторону границы.
– Та кого тут убивать! Да й за що!
– А что, цэ важно кого? Им неважно кого! Идите, посмотрим. Хай бог милует, – вскипела Ника.
Ника наклонилась над дроном и осторожно подняла его. Это оказался самый обычный «мавик», уже разряженный.
– Чем вы его?
– Ну… – пожал плечом Фёдор Иваныч, – Слегонца шмальнул. Вон невысоко летел. А это не наш?
– С какой стороны? Полтора километра… Слышь меня, Фёдор Иваныч?
– Ну, из-за речки…
– Ясно… не наш… я его забираю. Если увидите ещё… осторожно…
– Я думал, меня за него это… того… – выдохнул Фёдор Иваныч и вытер толстыми пальцами взмокшую плешь.
Ника подняла дрон, бросив собранную мяту и чабрец, и понесла в машину. Сейчас ей казалось, что Фёдор Иваныч того и гляди стрельнет ей спину, и от этого ноги подгибались. Но Фёдор Иваныч как-то незаметно ушёл.
Она завела машину, вытряхнув коврики, покурила, глядя на кровянистое солнце, плывущие над подернутыми туманом поля, из которых выступали будто бредущие навстречу пышные комья кустов.
Всё это ближе к горизонту дрожало и плавилось в одной стороне, а с другой стороны неба накатывала ровная синева приближающихся потёмок. Прошел дядька Васька к парому, включил насосную станцию, и тут же вечерняя тишь стеклянно осыпалась звуками человеческой надобы. На поле, у кладбища, полные заката, вспыхнули радуги над водяными изогнутыми воротцами, это поливалка, насосавшись воды, исторгала её на картофельные гряды, танцуя вокруг себя вертлявыми каскадами.
«Мавик» лежал в багажнике без признаков жизни. Ника не знала, что с ним делать. Уничтожить его самой было бы глупостью. Отвезти его военным… но он даже в разряженном состоянии подавал сигнал. Видимо, на то и было рассчитано. Но если кто-то, практически, с края села запускает дроны слежения, то это говорит о том, что враг тут, совсем рядом. Но только кто он? Ну и если так, сигнал идёт, почему на неё ещё ничего не навели? Или она не цель?
Ника открыла багажник и, найдя в уголке скатку мусорных пакетов, оторвала один. Дрон она завязала на узел и пошла с этим пакетом на песчаный берег, а оттуда к Манюшкиной лодке, ключи от которой висели у неё на бане.
Она и отгребла недалеко, даже не до середины, но туда, где чуть рябило течение, почти незаметное, но сносило в сторону и купающихся, и лодку. Ника перекинула дрон за борт, и тот сразу же исчез в вечерней тёмной воде.
– Ну вот… покойся с миром, – сказала Ника. – И нечего тут панику устраивать.
Фёдору Иванычу она строго-настрого запретила рассказывать про дрон, даже не догадываясь, что это их последняя встреча.
Ника вернулась в Апасово, когда уже собрались в синюю гущину сумерки и пахло свежепокошенной травой и молочным паром над ней.
Припарковавшись у магазина, взяла у Богатых бутылку пива и коробочку зефира.
«А теперь… приятная часть нашего выступления…» – подумала Ника и про себя с разочарованием заметила, что сейчас мысли о Никите ей даже неприятны.
Жена Богатых, крупная, красивая женщина, похоронила мужа, такого же крупного, красивого мужика. Он умер от коронавируса в прошлом году, и она, до сих пор было видно, с болью вынашивает свою потерю.
Ника не спрашивала её ни о чем, о горе её знала. Но ей тоже было обидно, что прежде вот они парой встречали покупателей, искали вместе печенье с джемом, мороженое «нежная тварь», как в шутку называла его Ника, однажды прочтя вместо «прохлада» совсем другое слово…
И они вместе улыбались на её разговоры о столице, как там тяжко было сидеть на этаже и бояться, что в лифте кто-то экипированный от коронавируса начнет проводить беседу о тотальном заражении и орать: «У нас масочный!»
Теперь это было уже не так смешно, хоть и вспоминалась картинка-мем, ходящая по сети: когда-то ты найдешь в кармане маску и ностальгически улыбнёшься, поправляя бронежилет.
Как быстро пришло это «когда-то».
С пивом и зефиром Ника доехала до синего домика Вершины, в палисаднике которого росли высокие сиреневые шары пахучего суворовского лука и толклись чубатые куры.
Ника без стука осторожно вошла во двор, где всё было ухожено и аккуратно. Только маленькая чёрно-белая собака слишком уж всегда ужасно лаяла.
На крик собаки вышел Вершина. В майке, в серых штанах и шлёпках. Его красивая, пушистая борода, видно, только пережила тщательное умывание. Она завивалась нежными колечками. А полотенце, перекинутое через плечо, доказывало это предположение.
Вершина остолбенел посреди двора, увидев Нику, которая, прижав к груди бутылку, в голубом платье с лимончиками, стояла у калитки и испуганно смотрела на собачку.
Наверное, Вершина решил, что это сон и тут собачка разъяренно схватила Нику за подол платья.
Ника, ткнув её ногой, вскрикнула:
– Ай, уберите же вашу псину!
Вершина пришел в себя, схватил собаку за ошейник и длинным жестом откинул в сарайчик, где она замолчала.
– А вы… а вы… ну… – проговорил он, явно не ожидая визита Ники.
– Пустите меня в дом! Я замёрзла.
Ника вошла в побеленную хату, где по стенам висели портреты дедов и бабок, а также мутные старые зеркала, засиженные точками мушиной жизнедеятельности.
На окнах везде белели выглаженные, шитые прорезным ришелье занавесочки, мода юности и молодости недавно убравшихся бабушек.
Несколько кроватей, как в абсолютно любом старом местном доме, были покрыты советскими покрывалами и сверху лежали подушки. Только в передней комнате на три окна, стоял уютный диванчик и невиданно дико, встроенный между комодом и шкапом, светил белой пластиковой шапкой икеевский торшер.
– Вот… это моя комната… так сказать… и мой стол… сейчас собираю списки пропавших без вести… тут много их полегло… а вы…
Ника грохнула бутылкой о полированную столешницу.
– Я вот пришла чаю с вами выпить.
– О… Это я сейчас… а… пиво… зачем?
– Вам.
– У меня, видите ли… пост успенский.
– Ну так пейте чай. А я попробую пиво. Вот зефир.
– А я… и зефир… не могу… Там яйцо!
На лице Вершины отразилось сомнение. Он вытер вспотевший высокий лоб, на который со всех сторон наползали жёсткие русые волосы.
Вообще Вершина выглядел, как мустанг, которого сейчас будут ловить и засовывать в коневозку. Он принес чайничек, чашки и сахарницу, которая звенела от дрожи в его руке металлической крышечкой.
Пока Ника ждала, на улице окончательно стемнело.
Наконец, Вершина всё окончательно донёс, с лязгом по крашеным полам притащил табуретку и сел на пионерском расстоянии напротив Ники, зажав ладони между коленок.
– Н-ну… вот… какое у вас до меня дело?
– Да простое дело, – сказала Ника, отхлебнув из надколотой чашечки. – Вы же меня сами не приглашаете, прячетесь. А я хотела поговорить…
– Про библиотеку?
– Ну так… Не совсем.
Воцарилось напряженное молчание, прерываемое мушиным жужжанием по окнам.
– Вступите со мной в связь, – сказала Ника, вперившись взглядом в лицо Вершины.
Вершина округлил тёмные, поблескивающие глаза под бровями. Его рот, похожий на рот ребенка, приоткрылся, а брови, казалось не перестанут ползти вверх.
– Куда? – переспросил он.
– В связь.
– В… что? Во что?
Ника удивлённо спросила:
– Я вам не нравлюсь?
– Нра…
– Тогда в чем дело?
Вершина вскочил с табуретки, сделал круг по комнате и выбежал во двор. Его не было минут пять. Ника налила себе ещё чаю и съела зефирину.
– Ну вот. Убёг, – вздохнула она.
Вершина вернулся взъерошенный. Но на лице его было другое выражение. Уже не удивление, а жалкость. Он был огорошен. Чесал голову. Кружил по комнате, и было видно, что он пожалел, что пустил Нику в хату.