– По какой статье?
– Вроде по какой-то политике попал. Трепался много… значки всякие рисовал.
– Какие значки… – Ника напряглась.
– Надо спросить у Пашки. Но какие-то значки, типа свастики.
Ника вскочила.
– Блин… Блин! У меня же картоха на газу! – и убежала в полном стеснении.
Из калитки вышел брат Ларисы, долговязый, совсем не похожий на неё длиннолицый Пашка.
– Никулин приходил?
– Ага.
– Ты ей скажи, что у неё проблемы.
Лариса удивлённо посмотрела на Пашку. Тот носил «для понту» после отсидки на плечах по звезде и очень этим гордился.
– Какие? – спросила Лариса кратко.
– Ну… это коню ясно какие. Дербенёв её на счётчик поставил.
– Откуда знаешь?
– Прислушался.
– Ох ты, горюшко.
– Пусть будет рядом с Никиткой.
– Да… похоже… плакал его союз… блин… нерушимый…
Пашка улыбнулся, выпустил дым и закивал, пожёвывая кончик сигареты. Он был лет на десять младше Ники и помнил, как она любила дружить с ребятами помладше, как они одной угорелой толпой носились по Надеждино и без конца шкодили. Пашка был доб-рым парнем, потому и отсидел за мешок картошки. Но теперь уже полностью пришёл в себя и начал новую жизнь.
Ника внимательно смотрела на ту сторону, откуда доносились мерные всплески, стоя на мостике. Рыба под противоположным берегом стучала хвостом по кувшинкам, так обычно делал жерех…
Но это мог быть и бобр. Недавно совсем один огромный бобр чуть не перевернул лодку Зайца, рано утром, когда тот ходил ставить раколовки.
Никины раколовки стащили со двора, когда она их случайно забыла убрать, но это было несколько лет назад, ещё перед пандемией. Да и старые телевизоры испортила собачка манитушников. Как то раз их бешеный пёс Ричка залетел во двор с бешеной скоростью, сделал круг и нашёл себе место в клумбе, чтобы сделать там своё большое дело. Ника выходила из летней кухни и схватила палку, первую попавшуюся, а это был рычаг от трактора, то есть даже не палка, а посох для переключения передач сделанный в своё время из какой-то кованой железяки.
Попадать в Ричку Ника не собиралась, но эта тяжёлая металлическая вещь с таким свистом неслась на пса, что тот подпрыгнул и пробил своим тщедушным тельцем сразу три телевизора, которые сохли под виноградом.
Во всех трёх оказались огромные дырени: летящий рычаг-посох хоть и не попал в цель, а шороху навёл.
От этого воспоминания Нике стало смешно.
– Эх, шмякнуть бы по воде этим рычагом! – подумала Ника, – Сколько бы всплыло рыбы!
Но тихий плеск приближался. Комары как обезумели. Ника гоняла их полынной веткой и старалась присмотреться к тому, кто плыл по реке. В воде ещё было всё видно, песок на дне стал белым, и на его фоне мелькали сабельки щурят, гоняющих верхоплавку. По реке кто-то плыл явно. И направлялся сюда.
– Кто бы это мог быть?
У Ники побежали мурашки по спине. Ноги замёрзли на мостике и она прыгнула в тёплую воду.
Это, конечно, был Никита. Он стал выходить, и Ника его узнала по чернолаковой кисти, и ремешкам под локтем.
– Что? Жена тебя так разогрела, что ты в речку пошел охладится? – спросила Ника, не скрывая своей ревности.
– А ты что тут стоишь одна? Пасёшь кого то? – спросил Никита, смахивая здоровой рукой с волос водяные брызги. – Я просто проверил, смогу я доплыть от себя досюда… Всё таки полтора километра по реке.
– А я просто гуляю и думаю. Душно в помещении сидеть. Как будто я ожидалка какая-то. – фыркнула Ника.
– Ожидалка… слово-то какое… А я давно так не плавал. Навык потерял.
– Ну, не знаю… махнул же?
Никита подошёл по воде к Нике и взял её за руку. Но она выдернула руку и отошла к берегу.
– Зря ты дуешься. – и Никита бросил в Нику длинной водорослью, которая повисла у неё на плече.
– Я не дуюсь. Я и не думаю скучать. Возьму вон, за Вершину выйду.
Никита обернулся и получил водорослью в лицо.
– Что? За кого?
– За кого надо.
– Так, значит.
– А как же ещё?
– И почему ты наезжаешь?
– Да потому, потому!
И Ника, топнув ногой, побежала вверх по горке.
Никита ещё посидел, передыхая, пошлепал рукой по воде, разорвал водорослевый хвост на мелкие клочки…
– За Вершину, значит, да? Ну, что ж…
И забравшись на пристёгнутую поблизости Манюшкину лодку хотел прыгнуть. Но не стал. Понял, что назад не доплывёт. Отжав плавки, неспешно поднялся на горку и повернул к своему дому.
Вершина с утра был в хорошем настроении. У него всё складывалось в идеальную картину мира. И нежный пар тумана из долин, восходящий вверх для сгущения в облаках, и пересвисты птиц над лугом, где живописно паслась белая кобыла с серым жеребенком, и опавшие от жары, скрученные в золотую хрупкую чешую полуминдальные листья осин и длинные, ярко-жёлтые лезвия ивовых, лежащих в траве и на тропинке. И дрожащий после дождя окоем, и все в нём, что было видно, чистое и прекрасное, благоуханное, как в третий день создания…
Пока Вершина заколачивал штыбку между двумя досками, новил ограду для коз, они несколько раз подошли к нему, и, кивая, поприветствовали. Это было приятно.
– Здравствуйте и вам, панночки-козы и малые ваши дети… – улыбнулся Вершина, думая, что сейчас у него такое летящее настроение, что пора искупаться.
До работы был ещё час, только семь утра прозвонило с его прямоугольных, бабкиных часов «Луч» в рыжем деревянном коробе.
Вершина потянулся, взял на плечо полосатое советское полотенце, которое помнило его маленьким, и пошел в свою заводь, где оставлял под мостом мыло и мочалку.
Несколько лягушек, пятнисто-изумрудных, бросились в стеклянистую воду заводи и расплылись, пружинисто сжимая и выпуская треугольные, по-девичьи крепкие ножки.
Вершина улыбался и лягушкам.
Он подпрыгнул на мостке и щучкой занырнул под зелёное дырчатое покрывало лилейника, где стволики переплелись, а над самими листьями, уже по-августовски рваными, вились мошки.
«Может быть, это вовсе и не любовь, – думал Вершина. – Но мне больше и не надо. Мне совсем ничего не надо…»
Вершина плескался сам с собой, тёр бороду крапивкой, на голове взбил кулёк пены и, обмывшись, лёг ничком на мостике, принимая уже зноистое, набирающее силу солнце.
В голубое, чистое небо можно было провалиться и Вершина, привстав, заметил, что краски поблекли и посерели. Он немного подождал, когда после небесного сияния они восстановятся, и пошел по тропинке домой, и встретил ежа, присел перед ним и сказал:
– Здравствуйте, господин Ёж.
Ёж пыхнул и затукал. Вершина погладил его по вздыбленным колючкам, переступил и пошел к дому, размахивая полотенцем.
Он сейчас чувствовал себя ужасно несовременным, неспособным вести стримы и подкасты про исторические особенности и интересности российского приграничья. Да и какие могут быть стримы… когда ещё не выветрился на губах его вкус поцелуя.
Выгнав коз за дом, заперев хату, он вывез велосипед «Украина» и, закрывая калитку, ещё раз окинул взглядом округу.
Может, Ника приедет за молоком и заедет к нему?
Но только Вершина взялся за руль велосипеда, как увидел белую «хонду» Никиты.
Внезапно блеклые пятна поплыли перед его глазами вместо сияющего утреннего света.
Вершина сжал жёсткие резиновые накладки на рожках руля.
Никита остановился. Бросив машину на тропинке, он быстрым шагом шел к Вершине.
Всё, что Вершина потом помнил, – это как он летел в забор головой, вставал, а потом снова летел, и уже удары становились всё глуше, как через подушку, а боль, сперва яркая и пронзительная, уже перестала ударять шипами в голову и тело.
Никита бил здоровой рукой, да и не сильно, но очень больно, потому что знал как, но в конце концов он на прощание влепил Вершине так от души, что сломал ему пару рёбер и пнул его в индюшачий навоз к его же индюкам
– Если пойдешь к ней только, я тебя грохну, – сказал чистенький и причесанный Никита окровавленному Вершине.
Но Вершина, хоть и пострадал, всё равно сказал свое веское слово:
– Ты недостоен Вероники Алексеевны! Ты её недостоен, а она ошибается в тебе!
На это Никита ещё пнул Вершину в лицо мыском кроссовки.
– Сиди в своей луже, мерзота.
Вершина выплюнул зуб.
– Всё равно я буду любить её. Всё равно. Всё равно.
Никита этого уже не слышал. Он вытер кроссовки о траву, сплюнул и уехал, такой же как и приехал, только взволнованный и зарумяненный красотой и радостью боя. Впрочем, он не мог быть другим, ведь был абсолютно уверен, что Ника за него пойдет в огонь и в воду. Все могло поменяться, но не это.
К сожалению, он был прав…
Несколько дней Вершина не выходил из своей хаты.
Управлялся с хозяйством, подкашивал, со стоном опускался на колени и лежал грудью на широком пне, уже не здоровался ни с козами, ни с ежами, рвал лебеду на берегу речки, но в библиотеке показаться не мог.
Рассеченную бровь, обливаясь молчаливыми слезами, он зашил себе сам, перетянулся в талии, как борец перед рингом, чтобы ребра срослись, и ночью спал полусидя, было тяжело дышать.
Вот с зубом были проблемы. Корень пятерки остался в десне и болел отломок.
Но Вершина не мог в таком разбитом виде ехать в больницу.
Начали бы спрашивать, а что б он сказал, что его избил Герой России?
Никита же после посещения Вершины собрался в Курск и уехал на несколько дней. Правда, до Курска он не доехал, затормозил в Рыльске, у Звероящера…
Вспоминая институтские годы, они оба выпали в осадок на четыре дня. К Звероящеру пришли девки-одноклассницы. Но на третий день явилась Анжела.
Нежданно явилась, надо сказать. Наверное, ей по принципу сообщающихся сарафанов кто-то стукнул. Она же не могла позволить Никите опуститься на дно и не спасать его.
А кто? Продавщица из надеждинского сельпо, которая ездила на базар в Рыльск, видела их на пляже с девками, безобразно и длительно пьяными, о чём и донесла Ёше. А тот побежал к Анжеле.