Пока Ника ехала до Бабенок, на соседний хутор Апасово, ее бросало то в жар, то в холод. Только обещание просидеть тут до осени мешало ей тотчас сорваться и убежать. Но теперь уж он здесь. Теперь уж им придется поговорить. А как… да как карта ляжет.
Ника навещала в Апасово семью Бабенко, с которой хоть и не имела родственных связей, но дружила много лет. Пчеловод – старик Бабенко, громогласный хохол, и его тихая, как вербочка, жена Марина тоже любили Нику, как родную дочь. В Надеждино коров извели, ни одной не осталось, а без молока Ника скучала, ну, как в деревне без молока-то жить? Тем более, Апасово было разделено с Надеждино всего только железнодорожным переездом и кусочком леса, нещадно вырубаемым продажным районным лесничеством. Несколько лет назад Ника узнала, что весь окрестный лес, который, кстати, сажала её бабушка, ещё до войны, продан брянскому предпринимателю, и уже одно это было смешно. Брянских лесов мало им! Однако, сын этого предпринимателя лес рубил так, что за два года превратил его в пни даже в тех местах, где сотни лет шумели дубравы, а их в степном краю и так очень мало оставалось. В одной из дубрав сохранился реликтовый дуб, который в советское время обнесли цепями. Примечателен этот дуб был ещё и тем, что под ним, перед Полтавским сражением отдыхал гетман Мазепа. Так и называли его: дуб Мазепы. Ещё в Никину юность сохраняли и берегли дендрарий, который не смогли уничтожить немцы, а вот в девяностых он зарос и одичал. До прошлого года можно было видеть ещё кованые столбики Надежинского дендрария, не выдернутые блуждающими охотниками за цветметом. А как район стал приграничным, смародёрили и столбики. А до кучи вырубили столетние пробковые деревья, кедры, таёжные длинноиглые сосны и пихты. Ведь теперь лес с куском дендрария принадлежал тоже уже частным лицам. Проезжая по вырубкам, с которых не удосужились даже убирать горы гниющих сучьев и веток, Ника пылала недовольством, но говорить о таких мелочах было нельзя, и некому жаловаться. Отсюда было слишком далеко до любого контролирующего органа. Государство в государстве, бардак и кумовство. Тут в начале двадцатых годов стали жить так, словно хотели унести как можно больше в дырявом мешке, через прорехи которого можно было потерять и последнее.
Ника взяла у Бабенко молоко, договорилась по-ехать с ними отвезти гуманитарку в ближайшее приграничное село и, зайдя в магазин, купила себе, впервые за много лет, пачку «Ротманса».
Возвращаясь в Надеждино, она остановилась у кладбища. Пожарные уже свернулись, и Ника вышла к ним, чтобы спросить, в чем была причина пожара.
– Да, поди, военные окурок бросили, – сказал молодой пожарный, обливаясь потом в спецуре, наматывая гибкий шланг на лебёдку.
– Ну и плохо! Безалаберность.
– Она и есть, – кивнул пожарный постарше. – У нас все так, через одно место. Пора привыкнуть.
– Да, конечно, привыкнуть легче всего. Можно, в принципе, от этого даже удовольствие получить.
Ника дождалась, когда пожарные уедут, пошла в глубину кладбища и, открыв оградку, села на низкую лавочку у могилы бабушки.
Давно она уже превратилась в песок, смешав свои кости с местной почвой. Мать Ники старше бабушки уже. А Ника всё помнит, приходит поболтать с ней.
На этот раз она зажгла сигарету и положила на гравированную черную полочку на могильной плите.
И сама, про себя разговаривая с ней, возмущаясь превратностям судьбы и улыбаясь им, около получаса думала, сколько ещё сюрпризов её тут ждёт в этом году?
Ведь за свою сознательную жизнь она что только не пережила. Однако в данном случае её переживания были совершенно неважны.
Ника ещё не растеряла свой характер, где-то совсем негнущийся, местами замкнутый, но, в общем, довольно человеколюбивый.
Часто бывало так, что люди, ложные друзья, вдруг неожиданно брали себе в голову зло на неё. На саму её жизнь, на её поведение. И открывались с самых неприятных сторон. Обычно это были не чужие люди, а те, с кем она подолгу дружила, которым верила.
Дошло до того, что остались рядом с ней несколько человек, знающих её с детства и которых ничто не могло убедить в подлости или злонамеренности Ники.
Конечно, в ней были и дурные черты, например, она могла выключиться от общения и исчезнуть на недели и месяцы. Пожалуй, ещё она не подпускала к себе слишком близко, и многим казалось, что она надменна. Но все же, люди, знающие Нику, ценили её и даже иногда жалели.
Ника в юности и молодости не имела нужды в обожателях. Даже несколько раз побыла замужем. И все неудачи в замужестве считала собственной виной. Она начинала задыхаться от навязанных ей браком правил и тут же прекращала эту игру в семью.
Единственный сын Ники, Олежка, который родился двадцать с лишним лет назад, жил уже самостоятельно и сам себя обеспечивал. Ника дружила с ним, никогда не вмешиваясь в его жизнь, и он знал её скорее, не как строгую мать, а свою хорошую подругу, с тем лишь отличием, что мама могла всегда дать ответ на любой вопрос.
Ещё Ника дружила с одним хорошим мужчиной, Стасом. Он тоже не был женат, трудился на разъездной работе, и его вполне устраивала такая жизнь и такая любовь. До тех ровно пор, как Ника не разошлась с ним по политическим взглядам. А кто в тот год удержался от осуждений и отчаяния?
Стас сказал, что ему отвратительны войны, омерзительна страна и все, кто в ней остался, теперь враги его жизни и судьбы.
Это было странно слышать от человека, который абсолютно ничем не обнаруживал этой нетерпимости раньше, разве только в своих соцсетях был слегка политизирован, работал на хорошей высокооплачиваемой работе, торговал металлом и периодически посещал Кремль.
Но тут он повёл себя как настоящий фанатик. Упёрся, и Ника ничем не могла сдвинуть с места корпус его тяжёлых мыслей. В результате он уехал в Испанию и оттуда с удесятерённой силой начал поливать всех, кто не уехал, как он.
Ника удалила его из друзей по всем фронтам. Но вот именно сегодня, после пожара, Ника испугалась своего одиночества. Теперь только она его почувствовала остро и неизбежно.
И виной этому был тот человек на белой машине, говоривший с Зайцем около горящего кладбища.
Ника вернулась домой с банкой молока, бросила машину около участка и пошла на берег.
Стремительно бежали часы.
Наступал вечер, и на поверхности воды стали появляться большие круги гуляющей рыбы. В более спокойных местах, под островками, рыбы выходили животом кверху, делали кульбит и, сверкнув в закатном солнце чешуёй, уходили в глубину. До чего это были жутко огромные рыбы! Ника тут понаслушалась про них и даже опасалась заплывать туда, в омуты. Но сейчас ей самой хотелось спрятаться подальше, или бежать. Самой спрятаться в омут. Такое было чувство. Если бы она могла.
На противоположном берегу горело янтарное поле на Кремяных холмах в кипящем шуме зелёных клёнов. Облака выстроились рядами и обваливались за горизонт, медленно скучиваясь, будто сползали с края раскалённой сковородки неба.
Ника думала, что, возможно, перед Цукановым она и не виновата, но это ладно, а как теперь смотреть ему в глаза без эмоций?
Ника всё же решила пойти к Зайцу.
Тот бы рассказал что-то, что обещал, об истории села, о бабках. И Нике это было нужно. Занять голову и сердце, уже слишком бурно волнующееся. Она зашла в баню, открыла старый рассохнувшийся шкаф с зеркалом и, мельком посмотрев на себя в чешуистую амальгаму, давно потерявшую блеск, решила, что нужно распустить волосы.
Шум катера, идущего по реке вывел её из задумчивости.
Ника дёрнула заколку на макушке, и черные волосы упали ей на плечи. Где – то они уже были серьёзно продернуты жилками седины. Особенно надо лбом, но эта белая прядь скорее украшала её, чем портила.
В узких голубых глазах Ники даже заиграло давно забытое озорство. И она снова заволновалась… а что слава, время, война сделала с Цукановым? Кто он теперь?
Она напудрила нос, над которым предательски уже были видны две поперечные морщинки, и, выбрав платье, белое, в дурацких голубых розанчиках, ещё раз решила для себя, что не стоит дёргаться понапрасну. Он тоже постарел, этот Никита. Пусть она выглядит не на свои годы, а моложе, он выглядит на свои!
– А ведь перед смертью не надышишься. Ладно! – сказала Ника самой себе.
Белое платье, босоножки в руке, и вот Ника пришла по тропинке, через набережную улицу к дому Зайца, который он наполовину разобрал, чтобы ставить новый.
Во дворе у него было всё как-то не так, будто жил он без женской руки, а пока дом стоял без крыши, в сарае Заяц соорудил для жены и младшей дочки комнаты, где не было разделения на кухню и спальню, поэтому, когда Ника вошла под низкий потолок, её посадили прямо на кровать, которая ужасно всхлипнула и неудобно прогнулась.
Но, так как все места за столиком уже были заняты, Ника смирилась и обвела быстрым взглядом сидящих за столом.
Никита первый ей попался на глаза. Он притулился до стенки, опершись головой на руку, и сидел очень вольно. Рядом с конфетами и чаем суетилась жена Зайца, оплывшая, в годах, интеллигентная женщина, не снимающая даже в жару пухового платка, и вертлявая дочка всё толкала и толкала Нику локотками.
Зайцу места за столом не было, поэтому он сел на угол и хлебал свой свекольник из маленькой мисочки, которую держал в руках.
– Жениться мне уже поздно, я и на углу посижу, – смеялся он своими знаменитыми железными зубами.
– Да ничего, жизнь длинная, – отвечала Зайчиха. – Может, ещё и женисся.
– Тут у нас вон два свободных, – кивнул Заяц.
– Я несвободна, – выпалила Ника и протянула руку к бутылке, но тут-же её руку на горлышке покрыла рука Никиты, и, отобрав бутылку, он сам плеснул ей в стакан.
Ника покраснела, жар перешёл в уши, и щеки ее стали пунцовыми. Она боялась поднимать на Никиту глаза. Ждала, ждала она этой встречи, которая уже казалась ей сном, и вот теперь в кривом сарае, в глупом платье, и с красным лицом… Девятнадцать лет она не видела его так близко. Не сидела с ним за одним столом. Не слышала его голос. Никита налил и себе.