Оба они не могли заснуть, встали пить чай и молча смотрели друг на друга. И не очень понимали, что происходит.
На прощание, уходя рано утром, Ника поцеловала Вершину.
Проводив Нику, Вершина долго сидел на крылечке в майке и трусах и курил.
Он ещё не очень понимал, что сделал, что сказал, но чувствовал, что жестокое чувство приковало его к ней. Что нужно её спасти как можно скорее. Ника, конечно же, ничего не поняла. И наверное, это и неплохо.
По крайней мере, он усыпил её бдительность…
Он дождался девяти утра и позвонил. Выслушал, как его выговаривают, выслушал молча, после чего пошёл в сельпо и, купив водки, жестоко нахлестался. Да так, что два дня лежал с головной болью, проклиная зелёного змия.
Зато про Нику думать иногда переставал даже надолго.
25.
Эту школу, где училась Ника в конце девяностых, должны были закрыть в следующем году.
Она оказалась нерентабельной и малокомплектной, однако Ника хорошо помнила её в начале двухтысячных, когда здесь учились дети восьмидесятых годов рождения, то есть ещё доперестроечные, те, что сейчас или вымерли от пьянки, воевали, работали или разъехались. Мало кто из них остался в селе.
Им просто здесь было нечего делать.
Ника старалась найти глазами знакомых, родственников, но в школе работала только жена её троюродного брата, седьмая вода на киселе.
Да и она случайно.
Сам брат работал на лесозаготовке вахтой, и его сын, недавно тяжело раненый в зоне боевых действий, не был даже отпущен домой. Так сейчас сложно было на фронте.
Остальные, те, кто остался все-таки здесь, были либо дети из многодетных семей, а оттого очень бедные, либо приезжие, либо беженцы с Донбасса, которым дали работу у арендатора.
Печальная картина из тридцати двух школьников в огромной, просторной школе.
«А после этих лет и детей не будет. Пандемия, вой-на…» – подумала Ника, вспомнив о том, что в Москве нельзя было набрать младшие группы детского сада, не из кого.
Ника приехала первая, ходила по школьному саду, где кривые деревья всё еще светились бочками наливных яблок, обошла дровяник, работающий до семидесятых годов для отопления огромных школьных печей, заглянула в спортзал, пристроенный отдельно ещё в семидесятых.
Князь Барятинский, который оставил потомкам это прекрасное здание, где даже полы не сгнили на этажах за сто двадцать почти лет, элеватор, княжью конюшню с заложенными окнами, где партизаны Сидора Ковпака отстреливались от немцев, экономию, которую из музея превратили в руины розового, крепчайшего кирпича, который нельзя было вырвать из кладки, строил на века.
Это всё подлежит умиранию, а вместе с этим и приграничные села, где никто не живёт. Которые оказались не нужны.
Наконец, налазавшись и настрадавшись вволю по едва определяемым фундаментам дореволюционных строений в ясенях и кустах бузины, Ника поднялась в класс, на второй этаж.
С огромными окнами, с эхом, с доской, помнящей своих бесконечных медалистов. Ведь из этой школы по причине малого количества детей в классе выходили только медалисты.
Седые классные дамы, директор, стриженая толстая баба в кофте с рынка и с искусственным жемчугом в ушах, учитель физкультуры и ОБЖ, бородатые учителя с рабочими, чёрными руками.
Ника села на заднюю парту, и стали заходить дети.
Смешные, обычные дети. Кто-то со значками Наруто на толстовках, с косичками и дульками, с розовыми и зелёными волосами и несколько мальчиков с непроницаемыми лицами, а ещё узбек, два таджика из местных многодетных, и все шумные.
Разные, разные дети, разных возрастов. Их согнали на разговор о важном. Когда все угомонились, успокоившись присутствием учителей и директора, вошёл Никита с женой.
Ника прикрыла глаза ладонью…
Никита был в форме, обсаженной блестящими орденами и медалями. В чёрном берете, тоже с какой – то металлической зверюгой с крыльями.
Что и говорить, он был хорош. А Ника вообще не подозревала, что у него столько наград.
Анжела пролавировала мимо него и села за переднюю парту. Платье с очень низким вырезом на некоторое время взорвало мальчишек-старшеклассников.
Анжела она и есть Анжела.
Ника тихо сидела около подоконника, с диктофоном и блокнотиком. Её попросили написать небольшой репортаж про то, как герой выступает в школе. Как он вещает о патриотизме и любви к малой ро-дине.
– Дорогие дети! – начала альтово вещать директриса, строго глядя в оловянные от телефонных игр «Роблокса» и «Геометрии Дэш» глаза детей, которых вырвали из виртуального пространства, чтобы познакомить с каким-то дядькой в орденах. – Сегодня к нам приехал герой СВО, наш односельчанин, которого лично Президент наградил медалью за заслуги перед Отечеством.
– Звезда Героя России, – поправила Анжела, подняв наманикюренный пальчик. – Второй герой в селе за весь двадцатый и двадцать первый века.
Директриса смущённо пожала плечами.
Никита заметил Нику и сделал извиняющееся движение бровями. Ника показала ему средний палец. Никита чуть закатил глаза.
– Сегодня он расскажет нам истории о героизме россиян на войне. О том, что мы все сплотились в одно, стали одной рукой, которая поражает нацизм на Украине. И самое главное, что все мы русские: буряты, таджики, евреи и беларусы, защищаем нашу родину в едином порыве, плечом к плечу!
Ника снова прикрылась.
Пока шла подготовительная речь, она вспомнила, как ей звонил Берёзов по видеосвязи из Сум, где в то время разбивали артиллерийское училище.
Берёзов плакал, она плакала, увидав его через двадцать лет в телефонном экранишке. Она не могла слова сказать, а он, когда взял себя в руки, только повторял:
– За что вы нас нацистами обозвали, жили же мирно, все же было хорошо… все же было мирно. За что… какие мы враги…
Ника тогда ничего не могла ему предъявить. Ни за Донбасс, ни за Луганщину.
Не могла сказать, что это «ваши начали», потому что не отделяла ваших и наших. Не могла зарастить рану после февраля. Но жизнь уже тогда её поставила перед фактом… Да нет, раньше…
– Все дети играют в войну… – начал Никита, – А теперь представьте, что ваш собственный брат или близкий друг вдруг сменил деревянный автомат на настоящий и стал стрелять в вас из-за вон той яблони.
Все дети повернулись в окно, где досыхали не ухоженные пионерами раскоряченные яблони барятинского сада, посаженные тут ещё теми, дореволюционными гимназистами, которых перемололи время и обстоятельства. В яблонях прятался любовно выбеленный Одежонковым бюст Калинина.
Потом Никита ещё долго говорил. Рассказывал, что не страшно отдать жизнь за Отечество, что деды и прадеды сейчас, в этот страшный час, наблюдают за ними, что нужно жить по чести. И всё время Ника думала: прав ли он? И что эти дети, которые давно уже живут мечтами о новых айфонах, знают про прадедов? И кто их научит понимать сложившуюся обстановку, которая теперь коснулась их? Кто их научит отличать «своих» и «чужих»? Кто отключит этим детям тикток, чтобы из них выросли не одноклеточные потребители контента, а настоящие труженики и старатели, не на словах любящие свою родину, пусть и несчастную.
Потом дали слово Анжеле, и она рассказывала, как тяжело ждать героя дома, с ребенком, мучиться, думая, вернётся ли он или нет.
На выходе из школы Никита шепнул Нике, остановившись на крыльце.
– Ну что, разведка? Как наш клиент?
– В норме. А ты осёл.
– Так бывает… в два у переправы.
Ника подмигнула.
Вот что делает с человеком слава, подумала Ника.
– Мне совершенно не нравится то, что всё село уже строит планы, сколько у нас родится детей и будем ли мы на этот раз жениться. Я сюда приехала не за этим. Я сюда вообще приехала за другим. И тут ты.
Они сидели около рубакинского дома, и уже нежаркое и приятное солнце окрашивало заросший и одинокий без Фёдора Иваныча садок в нежнозелёный цвет.
– Надо же… и ты оказалась тоже тут, как бы сказать помягче, выпасла.
– Между прочим, я тут с четырнадцатого года бываю, и довольно часто.
– Ну а я тут не был лет двенадцать… не, вру. Пятнадцать.
– В таком случае нам надо расставить приоритеты.
– Вот незадача! А что, если их нет?
Никита засмеялся, как только он один умел, почти неслышно.
– Я бы сейчас хотел только одного. Взять калашмат и оказаться на передке.
– А… то есть я опять попала не в то место, не в то время. Бесит!
Ника пристально приглядывались к далёкому полю, через которое из леса ехала САУ «Акация» на свое обычное место за кладбищем.
– Вон они, романтики большой войны… Прут, – вздохнул Никита.
– Вот что я больше всего не люблю в активных боевых действиях, так это вид этих машин смерти. – кивнула Ника. – Особенно «Солнцепёк» не люблю. После него даже родную песочницу не узнаешь…
– Что тут сделаешь… это никто не любит, на то мы и люди.
– Когда я впервые увидела, как птурят по людям… я ревела часа три.
Никита налил себе чаю из алюминиевого чайника, стоящего на скамейке. Пахнуло сухой травой чабреца.
– Ну, когда я впервые оказался там, я… не ревел, но очень и очень расстроился делам рук своих. А потом пришел в себя. Через несколько дней как-то приходишь в себя и начинаешь быть в норме. Хотя, как сказать, норма у каждого своя. Но если ты не отключить голову, тебя сомнут твои же эмоции. Знаешь, вот я читал Курта Воннегута, знаешь, «Бойня номер пять», про то, как Дрезден бомбили. Там человек перепуг получил из-за того, что там одного парня застрелили на его глазах за то, что он украл чайник. Ну, там такое… то, от чего у русского не дрогнет ресница, может довести до самоубийства простого американского человека. А так, в общем, настоящих псов войны у русских мало. И армия наша не осилит их… пока не наберут миллион. Из миллиона, возможно, выйдет тысяч сто пятьдесят идейных… Хотя бы. Это может быть не война, а гангрена. Будет длится, пока кое-что само не отвалится.