Вершина, выходя на белокаменное крыльцо сторожки-часовни-библиотеки, часто смотрел на то место, где стоял храм, представляя, как тут было красиво раньше.
Даже магазины сохранились на участке старой улицы вдоль дороги, старинные домики с угловыми входами.
А вот храм был разобран и растаскан.
В конюшне князя Барятинского давно уже сделали зернохранилище, а теперь и оно стояло заброшенным, потому что местные магнаты стали выращивать кукурузу, чтоб кормить своих свиней.
Область перестроилась на свиноводство из-за того, что владело теперь этой землёй одно знатное семейство со своими интересами.
Итак, поправляя, вернее, вкапывая столб качелей поглубже, Вершина наткнулся на что-то твердое.
Он раскопал посильнее, углубился в густо проросшую корнями землю и обомлел.
Прямоугольный небольшой камень с резьбой и странными знаками не мог быть надгробием. Здесь совершено точно был фундамент храма. Не было тут никогда кладбища. Но что это за камень?
Вершина прыгнул на веломашину и поехал в район.
Ему не терпелось рассказать новость о величайшем открытии. Он почти вбежал в здание администрации.
Охрана хотела было спросить у него пропуск, но, увидав, что это снова безумный библиотекарь, решили, что ничего плохого он не сделает. Вершина, перепрыгивая ступеньки, поднялся к главе Дербенёвой… Та сидела за столом и разглядывала новый маникюр.
– Кто? А! Ты! Что случилось? Сгорела твоя библиотека? Наконец?
– Не дождетесь!
– Тогда почему такая спешка?
– У меня… я нашел… камень, закладной камень нашел, вот!
– Что такое «закладной камень»!
– Под детской площадкой!
– Ну? И дальше что?
Вершина отступил к двери, как перед ужасом во плоти.
– Ну, как же! Это событие для всего района! Находка века!
– Напиши очерк в газету. Только лояльный очерк, без говна, а то оно из всех вас так и брызгает!
Вершина хрустнул шеей.
– Извините… за столько лет… ни разу ничего не брызнуло от нас. А вот от вас!
– Иди-ка ты работай. А то мы тебя уволим. И твою библиотеку закроем.
– Кстати, хорошая мысль. Стриптиз вы уже открыли у дороги. Теперь откройте магазин для взрослых. Нашим же ребятам, которые там, в лесу, больше всего на свете нужно посмотреть на голых баб.
Скрепя сердце глава района выдержала эту сентенцию. Кто только не напоминал ей, что она в молодости работала красивой девушкой, а сейчас она готова была сама взять что-нибудь скорострельное и прибить этого библиотекарям с хорошим лицом.
– Я тебя… я тебя! Ну, всё! Ну, довел человека! Охламон!
Вершина ушел, хлопнув дверью.
Всегда интересно поразмыслить о том, почему одни люди, облечённые деньгами ли, властью ли, имеют право вести себя не по-человечески. А другие, нищие, голые и босые, всей своей жизнью творят подвиг. Это старая история, как мир старая, но она все-таки почти всегда возмутительна.
Не потому ли, что в глазах людей важны только звездочки, лычки, кресты и ордена?
Как только кто-то видит это, сразу меняется отношение. Вот ты, без бумажки и звёздочки ерунда, а не человек. И как объяснить, что в России до сих пор печатное слово вызывает оторопь и удивление? Только попробуй скажи, что «я о вас напишу». Это начинается катастрофа.
Вечером он ожидал, что над домом его пролетит беспилотный аппарат и обронит сверху смертельный заряд. Или он выйдет, а человек в зелёной форме, например, стрельнет в него из арбалета. Недорого, но смертельно. Или его вынудят вскрыть вены. Или повеситься? Все эти сценарии были одинаково страшные.
На комоде стояла пятилитровая бутыль от воды, наполненная гайками и кусаными проволочками. Это Берёзов принёс её и велел готовиться.
«Пусть убивают. Я больше не участвую в этом», – лихорадочно думал Вершина.
Вершина был рад, что ни одно его задание от его братьев не увенчалось успехом. Да, ему давали много заданий. Но он не исполнил ни одного так, как просили. Он не исполнил, а вот у других были успехи. И теперь этого успеха ждали от него.
В душе он понимал, что не прав, что предает кровь, что они уже не могут его называть своим. Но он предчувствовал, что все они будут рады, если всё здесь утопнет в крови, или люди, уставшие от бесконечной тревоги и опасности, уедут прочь, ведь, несмотря на общих предков, их всех развела политика. Она оказалась сильнее. Пропаганда знала на что давить.
Единственное, что многие не учитывают, то, что за членство в иной цивилизации с них попросят отдать души дьяволу.
Ничего, невелика плата, если верить в то, что смерти нет, пока есть сам человек. А когда смерть есть, уже нет человека.
«Кто это сказал? – подумал Вершина и включил телефон. – Из классиков кто-то».
Снова непринятые вызовы. И стук в калитку. Собачка залаяла и смолкла. Калитка открылась сама, она была заперта на трубу, которую можно было отодвинуть за верёвку, спрятанную на углу дома. Вершина понял, что ему, вероятно, конец.
Тихие шаги, и вот уже человек в темной куртке и кепке перед ним, ставит стул у входа, как чекист какой-нибудь.
Вершина отложил телефон.
– Ну, привет… – сказал вошедший.
Он был небольшого роста, чуть косолапил. С выбритым затылком, как все тут. Мужчина, как мужчина, неполных сорока лет или даже сорока. Затвердевшее, бледное лицо его чуть отсвечивали золотинками прорастающей щетины.
– Превит… Серёг.
– Превит…
– Я так и казал.
– Ничого не бажаешь мени казать?
Вершина передёрнулся. Сейчас его убьют. Он засуетился, стал переставлять стулья, включил чайник.
– Мы решили, що у них там юбилей проезда Достоевского… Будут чтения, народ, в общем, соберётся… я хочу им доказать только одно, что мы есть, чтоб они неспокойно спали, – перешёл Берёзов на чистую русскую речь.
И Берёзов бросил под ноги Вершине тяжёлый пакет.
– Вот тут ещё гайки, десятка… остальное у тебя есть. Это под пионера положи. Там пусть будет тоже, если они пойдут цветы к нему возлагать. И вот тебе телефон… Включишь его, как народ соберётся. Ждать уже нельзя, вот-вот наступление начнётся, надо уже их пугать как следует.
Да, всё у Вершины уже было для дела. Не было только желания.
– Ни одного ты задания до конца не довел… Или это из-за тупости твоей, либо ты переметнулся… Гляди, как Катеринка мочит этих козлов? Вероничка её чуть не споймала. Из-за пустышки… Вот дура!
И Берёза сощурил бледно-зеленые глаза.
– Дак там и дети будут…
– Ну, что теперь… лес рубят, щепки летят. Кто наших детей пожалел?
– Да, у каждого своя правда…
– Правда в том, что они нас братьями звали, а сами на нас кинули зэков и чеченов. Думаешь, я за это их прощу? Думаешь, не видел, как они наших вырезали по окопам? Этот вон… Никита… со мной в параллели учился. Ну да, спас… Потому что не знал, что я враг.
– Да какой ты враг.
– А я враг! Враг… я стал таким. И жили мирно, а они мне сломали жизнь… я и спросил у Веронички… за что? Мирно ведь жили. Но она только ревела…
– И теперь ты на неё злой?
– Накопилось за годы.
– Ну, зло это такое…
– Ты отвечай на сообщение, конь педальный. Будь на связи.
– Я управлялся…
– Ну, добре. Дай мне воды трошки пивнуть.
Берёзов вышел поздно. Он жил совсем недалеко, прямо на Староселье, в заброшенном доме, и не один, а с братом Вершины, Толиком, который недавно освободился и примкнул к Берёзову.
Жили они очень тихо, соседи их вымерли, давно стояли дома заколоченные крест-накрест по всей улице.
Дядька Мишка, Катеринкин отец, приезжал до них, забирал и возил их по своим делам и в магазин. Его «четвёрку» хорошо знали в районе и никогда не тормозили для проверки документов.
Этот дом отдала Серёге Катеринка. Когда-то она купила его у деда, отец которого был полицаем.
Разбирая чердак, она нашла там обрез берданки ещё с Первой мировой привезённой будущим полицаем в родное село.
Полицай бросил его на хате в войну, когда отходил с немцами. Катеринка много проблем с ним имела, потому что отец заряжал его по пьяни и стрелял.
Потом она вышла замуж и уехала со Староселья в Надеждино, а дом стоял запертый.
Когда в прошлом году Берёза приехал из Сум и организовал ДРГ, он пошёл в первую очередь к Катеринке, спросить про дом.
И та с радостью отдала ключи. И присоединилась к нему. Теперь в доме полицая, который казнил подпольщика Игнатия Берёзова в 1942 году, жил его внук.
Но внук об этом не знал.
Как забывается ожог, но напоминает иногда о себе белым шрамом, так забылся Сергей Берёзов в памяти Вероники Алексеевны Рублёвой.
Когда она была девочкой, Сергей украшал её девичье бытие.
Они вместе пасли коров на пастбище, ловили рыбу в речке, вертляво бегущей мимо солончаковых холмиков. Первый, кого несмело поцеловала Вероника, нарядившись в белую марлёвку, был Сергей.
После, когда Вероника уже жила в Москве, он приезжал работать в подмосковном коттедже у её родителей, купил матери шубу из голубой нутрии под норку и предложил Нике выйти замуж. Тогда многие его соседи с Украины подались на заработки в Москву. И его родители, по просьбе Вероники, позвали.
Вероника была старше на три года, уже сама зарабатывала, кончала институт и не нуждалась в женихах. Это было как раз совсем незадолго до того, как она забеременела Олежкой.
Когда Сергей, в спину, сидя на диванчике в её комнате, спросил, не хочет ли она выйти за него замуж и уехать в Сумы, Ника засмеялась и сказала:
– Да ты что! Лет через семь только! Да и подумай! Москва или Сумы?
– Сумы ближе к родине, – ответил тогда Сергей.
Чистосердечный Сергей, не зная, что Ника всё рассчитала, учебу Никиты и надежду все-таки быть с ним, сказал:
– Кто же тебя тогда возьмёт?
Это было сельское, простецкое замечание, но что-то обидное больно хлестнуло Нику, неприязнь, так она тогда это почувствовала.
Лет двадцать после этого она не видела Сергея.