– Вот я никак остановиться не могу. Бухаю уже вторую неделю и чувствую, что впереди только что похуже, – сказал он в сторону Ники.
– Хуже ничего быть не может. – ответил Заяц. – И надо завязывать! А то Герой России решит, что пить лучше, чем выступать!
– Может, – сказал Никита и показал правую кисть, в каких-то черных проволочках и пластинках. – Может быть хуже. Но реже.
Ника выпила, но у неё всё ещё не было сил взглянуть на Никиту, а не прийти, значило бы расписаться в собственной трусости.
– Три дня назад сынок Несмеяны опять начал в Монаховом проулке копать… и столько костей вытянул экскаватором… – сказал Заяц.
– Там что, кладбище? – спросила Ника прихрустывая жопкой огурца.
– То надо у Кошкодёрихи спросить. – отозвался Заяц.
– Тут одна церковь была. – сказала Зайчиха. – Ну, как церква… так, халабуда… старая-престарая. Мы её не видали уже, она после войны сгорела.
– Нет две. – подал голос Никита. – Как раз, где дом этого говнюка, там на горушке храм стоял. И место называлось камплыця.
– Это что за название? – спросила Ника, стараясь не глядеть на Никиту, который буквально испепелял её нетрезвыми глазами.
– Капище, – ответил Заяц.
– Вы же знаете, что такое капище? – спросила Зайчиха у Ники. – Место для моления.
Никита кивнул, сжав стакан.
– В язычестве.
– Говорят, вы там язычники, да? Разведосы? – улыбнулся Заяц.
– Да, но не все, хотя многие… А христианский бог совсем другому учит, с ним на войне тяжело. Вот как относиться к священникам, которые благословляют снаряды? Я не знаю…
Ника скользнула взглядом по лицу Никиты и спряталась за бутылками.
– Вот у меня такая мысль – провести тут инженерные изыскания, пройти по лозе, в общем, мне кажется, что тут что-то такое есть. Какие-то древности, – продолжил Заяц, держа на коленях тарелочку.
– Городище было только там, у речки, где сейчас противотанковый ров. А клад там нашли, знаете? – сказал Никита.
Ника этот момент помнила: огромный клад нашли, когда она была ещё девочкой, и сразу увезли в Москву, в Исторический музей.
– Напротив Никулькина дома, – сказал Никита и у Ники от этой фразы застучало в висках.
«Так, значит, он всё помнит. Никулькин дом, – подумала Ника.
Да, Никулькой, или Никулиным, только он её и называл. Тогда. Очень давно.
Ника уже изрядно переволновавшись и чуть опьянев, сидела тихо, только волнение росло, и ей хотелось провалиться сквозь землю.
– Бабка-то ваша давно померла? – спросил вдруг Никита у неё через стол.
– Давно, – ответила Ника. – Лет семнадцать уж как.
– Вот как время идёт, очень быстро, – сказал Никита и, наливая, случайно опрокинул горлышком бутылки стопку, которая, упав, пролилась на подольчик дочке Зайца Любочке.
Заяц и Зайчиха оба кинулись вытирать Любочку, та расквасила губки, но Никита быстро развернул «Мишку на Севере» и подал ей с улыбкой.
Нику будто гвоздями прибили к проклятой кровати. Всколыхнулось всё, что было можно и нельзя. Она глядела на белозубого Никиту, отмечая, что да, он поменял зубы, не свои, да, ему идёт седина, волосы стали жёстче, и вот эти морщинки к вискам. Они хороши. И глаза его, велюровые или бархатные, чуть широко расставленные, те же, но раньше в них была игривая надежда и самоуверенность, а теперь потерянность и надлом. И сломанный нос с горбинкой она помнит. И тот шрам на подбородке, когда он влетел на мотоцикле в соседский забор из плетёной сетки, спёртой с кладбища, с грубо откусанными железными наконечниками, как он тогда выглядел, израненный, окровавленный, словно его полицаи не добили.
Никуда ничего не делось!
И она столько ждала, что сама их сегодняшняя встреча превратилась в миф, далёкий как смерть. И как смерть случившийся, как обычно, невпопад. Ника сидела над тарелочкой свекольника, топча ложкой нарезанный лук, и ей казалось, что этих двадцати лет не было с ней. Что она сейчас встанет и побежит к бабуле помогать с огородом, поливать её прожорливую капусту.
Но огорода больше не было, и дом был пуст и вычищен от воспоминаний.
– А вам что-то полагается сверх ордена? – спросил Заяц, выводя Нику из кисельно пьяных мыслей. – Ну, там, выплата какая-то?
– Да я, вообще, не жалуюсь. Денег у меня нормально. Я же работаю. Давно и на высокооплачиваемой работе.
– А вы кто по званию?
– Мне на пенсию в следующем году уже. До полкана не дослужил вот…
– Ну и прекрасно, а такой молодой, – вздохнула Зайчиха, уютно улыбнувшись.
Ника внезапно встала и вышла из-за стола. Ей стало плохо, бросило в жар так, что воздуха не хватило.
Заяц выскочил за ней.
– Я, наверное, уже пойду.
– Ну, Вероника, а как же пирог?
– Извините, мне что-то плохо, давление, наверное, вон тучи какие. Я пойду полежу.
– А… сегодня МЧС прислал напоминалку. Да… Ураган будет, похолодание небольшое. Сами дойдете?
– Тут идти нечего.
– Ника, я вас завтра навещу часов в двенадцать.
– Приходите, я вам покажу, что мне Бабенко дала. Дневник отца, военнослужащего.
– Ага, спасибо, что пришли!
– И вам спасибо, извините… извинитесь за меня перед супругой.
– Всенепременно!
Ника побрела по тропинке и, не оглядываясь, поняла, что кто-то её провожает, сверлит ей спину взглядом.
Увы, сил повернуться она не нашла, только остановилась, тяжело дыша от волнения, и, постояв в сумеречной прохладе, краем глазом увидела на дороге, возле Зайцева дома, Никиту в светлой рубашке.
– Надо валить – сказала себе Ника.
Дойдя до дома, она принялась искать снотворное, чтобы уснуть. Банка молока, оставленная на столе, была уже холодной. Ника выпила таблетку и уснула, даже забыв запереть дверь. Слова Зайца про ураган так и крутились в голове, почище этого самого урагана. Но только ветер поднялся и стих, как подбитый на взлёте хищник, перекувыркнулся, зашумел деревьями и пал на землю в гуще ломаных сучков.
Проснулась Ника утром от запаха еды. Это ей показалось странным и далёким, из детства, воспоминанием, когда бабушка собирала её в школу и жарила «яишню».
Ника вскочила на кровати.
На плитке шипела сковородка, которую держал в руке Никита. Голый по пояс, в обрезанных джинсах.
Он был темный от загара. По спине вниз, от лопатки до крестца, шёл розовый, свежий шрам, недавно заживший, а правую кисть, держащую сковородку за ручку, облегала то ли чёрная перчатка, то ли она была вся из блестящего, тёмного, нечеловеческого материала.
– Как ты… как ты сюда попал? – спросила Ника, прикрываясь простынёй.
– Молча. Дверь была незаперта. Ты на транках, что ли, сидишь? Релашкой закинулась?
– У меня депрессия, – пробормотала Ника, вспоминая, что не заперлась.
– А у меня к тебе несколько вопросов.
Ника похолодела.
– Яйца перевернуть? Или с глазами оставить?
– Перевернуть.
– А я так и думал. Я помню.
Ника натянула простыню до самых глаз.
– Можешь уйти?
– Могу, сейчас полвторого дня, ну и…
– А Заяц же…
– Я сказал, что ты спишь.
– Ты сказал?
– Ну да.
Ника заглянула под простыню и обнаружила, что на ней всё ещё то самое вчерашнее платье с розанчиками. От этого открытия ей стало спокойнее.
– Ника… я давно не жил мирной жизнью, так что вот тебе что родилось, то родилось. И в холодильнике у тебя, скажем так, небогоугодный набор. Голодаешь? Наблюла себе фигуру, как двадцать лет назад.
– Это из-за… нервов. У меня синдром беспокойных ног.
– Да! Я понял!
И Никита поставил на застеленный клеёнкой стол сковородку с яйцами. Ника пока ещё не поняла, что ей делать. Но делать было что-то надо, и она с мыслью, что лицо её безнадежно помято сном, а годы уже не придают утренней прелести, принялась без стеснения есть.
Никита сел на табуретку.
Пока он сидел, а Ника, не задумавшись, ела, она разглядела на его груди и плечах неаккуратную штопку военного хирурга от двух осколочных и три хорошо заживших пулевых.
– Где тебя так посекло? – спросила Ника. – На какой войнушке? Ну не на этой же… или успел уже?
Никита махнул рукой:
– Фигня. Мне вот больше всего не повезло с рукой. Расхерачило запястье. Это Мариуполь. Спасал там одного придурка… вывозил его в машине. А из застройки с РПГ в нас шмальнули… И самое главное, ему ничего, а мне вот теперь не стрелять. Теперь я пальцы до конца сжать не могу. И вся моя жизнь к чёрту. В прошлом годе, как зажило всё, пришла очередь на бионический… на протез. Но до него надо ещё дожить, а пока хожу вот с тем, что наколхозили мне друганы из госпиталя.
– А как же ты… – начала Ника.
– Да. Но как бы этим не исчерпывается моя служба… Я могу ещё… в других, так сказать, жанрах сыграть.
– Что, ты ещё и музыкант?
– Да нет. Я из другой группы товарищей.
Ника доела яйцо, а на столе уже стоял кофе.
– Говоришь, к мирной жизни неспособен. Разобрался же с моей кофемашиной. Это я неспособна.
– Да ладно, – подмигнул Никита, – Я пойду. Сего-дня выходной, я тут хочу кое к кому наведаться в гости…
– С добром хоть?
– С добром, с добром.
Никита встал и снял с гвоздя свою рубашку, без единой складки. Да, он всегда был таким, ещё в школе. Перфекционист, идеалист. Ника хлебнула кофе. Две ложечки сахара.
– А с памятью у тебя и правда всё хорошо. Полчашки воды, половина молока и две ложки сахара.
– А то… Мы же друг с другом не один год провели. Это ты беспамятная.
– Я? – Ника подняла брови.
– Подожди, у меня ещё есть полтора месяца в запасе. Да и у тебя тоже.
– А потом?
– А потом там видно будет.
– То есть ты сегодня притащился, чтобы сделать мне завтрак? Это типа искупление вины?
Никита передёрнул плечами, чмокнул Нику в лоб и выбежал в сияющий день.
Ника со стоном повалилась обратно на свое деревянное ложе.
Отчего-то в ней смешалась радость и обида одновременно.
И теперь она действительно не знала, что делать дальше.