Соседи, которые основательно обжились по соседству с Никиным домиком, носили прозвище «манитушники», за то, что отец семейства Илья, в просторечии Люшка, работал на тракторе «Маниту». Ни за что они яростно проходились по Нике в чатике и за глаза, надеясь, что её там нет и она ничего не услышит.
Дело было в том, что дом бабули стоял заброшенным уже около двадцати лет. Одинокая тётка, сестра Никиной бабушки, ещё до войны вышедшая замуж в столицу, но бездетная, отписала племяннице, матери Ники, две квартиры в Москве и коттедж в Подмосковье, и свалившееся на бывших сельских жителей богатство решило судьбу целой семьи. В Надеждино их мгновенно возненавидели. К счастью, к тому времени Ника уже отучилась и поступила в университет, а отец умер, когда Ника была на третьем курсе.
Домик бабушки, граничащий по одной стороне с такой же давно брошенной хатой под черепицей, единственной сохранившейся после войны, да и то потому, что там во время оккупации стоял немецкий офицер, и с другой – с пустым домом, вызывал ярость местных. Регулярно пьющие надеждинцы ходили к запустошенной усадьбе что-нибудь вынести. И никто им не препятствовал. Ника приезжала проведать могилы бабушки и прадедов, но разве она могла противодействовать этим очередям пропитых Жень, Тань и Жориков?
«Манитушниками» новых соседей называла старая подружка Ники Лариса Голенко.
У неё тоже была личная история посильнее, чем Фауст Гёте.
Соседний опустевший дом год не могли продать, хоть он был с просторным двором и санузлом, с газом и прекрасным видом на лесную опушку. А тут раз… и неожиданно его купил парень из ДНР.
Он приехал ещё в четырнадцатом году и работал на арендатора в Апасово. Но между тем этот парень искал жену.
Девчат, правда, в Надеждино осталось: по пальцам одной руки пересчитать. И Ника, недолго думая, увидав парня, довольно симпатичного, но со шрамом на пол-лица, что свидетельствовало о его боевитом характере, посоветовала сдружиться с Катеринкой, девкой с Набережной.
Ника с ней общалась в Москве, когда Катеринка приезжала работать продавщицей и, загуляв, родила сына от грузчика. Ника и её родители помогали Катеринке, так как она была своя и одна в большом городе, да ещё и беременная.
Катеринка вскоре уехала, не устроившись в Москве, в Надеждино, сына отдала матери с отцом, а сама работала в Апасовском пивбаре.
Там же купила маленький домишко и, когда сын подрос, забрала его у пьющей матери, которая смертным боем дралась с отцом на глазах у ребенка.
Сама Катеринка была лупатой, белобрысой, угловатой и губастой, с дурным голосом и любила выпить. Но к своей белёсой внешности у неё был золотой характер: во-первых, работящий, а во-вторых, безотказный. Правда, как позже догадалась Ника, обстоятельства скоропостижного замужества всё-таки изменили Катеринку.
Как-то раз Ника приехала навестить дом и увидела её в магазине, где в углу, на коробках из-под бакалеи, сидел в телефоне чернявый мальчонка лет пяти.
Катеринка уже эротически связалась с хозяином магазина и пивбара и часто выпивала. У неё даже хотели забрать мелкого.
– Ох, бедняга. Тебе надо замуж… – сказала тогда Ника, искренне пожалев Катеринку.
Та только зашмыгала носом:
– Да кто ж меня возьмёт… с этим вот…
И буквально через пару лет объявился Люшка, то есть Илья.
Он взял в долг деньги у арендатора, работал на него почти как раб, без выходных и проходных, но оказался таким же золотым и безотказным, то есть слыл незаменимой трудовой единицей.
Он бы никогда не встретил Катеринку, если бы не Ника.
Люшка однажды вечером, узнав о том, что продаётся дом, приехал на мопеде с породистой собакой шарпеем из Апасово в Надеждино. Шарпей бежал позади мопеда и нюхал позднюю лесную весну.
Был вечер, цвели акации, пахло мёдом и свежестью из бора. Над дорогой, цвирикали крылышками стрекозы.
Люшка ходил по дороге, рассматривал дом, потом подъехал хозяин из райцентра, открыл двор, походил и уехал.
Ника в это время сидела на перевёрнутой лодке с Манюшкой, напротив двора, стараясь обдумать, с чего начать восстановление родительских руин, грызла семечки и шутила про то, что появился первый «путний» парень за столько лет. Да ещё холостой, что совсем чудно!
– Но для меня он старый! – сказала Манюшка, деловито выгибая лебединую шею. – Я молодятину люблю!
– Да ладно… ему на вид лет тридцать!
– А мне подавай двадцать!
– Эх, мать! – отплёвываясь шелухой, шутила Ника. – Просушила ты вафли на заборе!
– Ну а что!
Манюшка вскоре убежала варить мамкиным поросятам, а Ника так и сидела, пока не уехал бывший сосед, сухо кивнув ей.
И Люшка, оставшись один на улице, со своим любопытным псом, подошёл.
У него был сильный донецкий говорок, но тут таких жило множество. Ника сразу их примечала. Люшка пожаловался, что там ему уже негде жить, всё разбомбили, а его чуть не расстреляли.
Теперь тут работа, и хорошо, природа.
Конечно, Ника была рада. Теперь хоть один человек живой и молодой появится тут. Будет смотреть за её домом… Люшка был хорош, среднего роста, складный парень с небольшими руками, русый и голубоглазый, чуть прищуренный. А особенно его украшал шрам на щеке, как видно, давнишний.
– А нет ли у вас невест каких? – спросил внезапно Люшка.
Ника сразу же подумала про Ларису Голенко, которая была звонкой, крупненькой и хорошо монтировалась бы с Люшкой. Лариса в одиночку воспитывала сына, работала в неврологическом интернате и была доброй и здоровой.
Но вот почему-то с языка у Ники спрыгнула Катеринка.
– Но она на пару лет тебя постарше, – обрисовав Катеринку, добавила Ника.
– Это ничего! А где она живёт?
Ника рассказала, что у Катеринки суровая судьбина и что он может полюбоваться на неё в пивбаре.
В общем, после такого сватовства, приехав вскоре на своём красном тракторе к магазину и пивбару, через неделю Люшка познакомился с Катеринкой.
А когда Ника через год вернулась в Надеждино, только что родившая сына Катеринка уже была беременна вторым, а хозяйство, прислонённое к меже, укомплектовалось двумя быками, тремя свиньями, двумя козами, четырьмя собаками прекрасных пород, так как Катеринка была собачницей, и глистявым вислоухим котом Какаином, который фактически жил у Ники в беседке, презирая весь остальной мир и нерадивую хозяйку, которая жалела ему молока.
Ника очень хотела соседей, очень. Она была счастлива оттого, что снова жизнь, и копёнки сена перед домом, и вычищенная от ясеней опушка, и детская площадка из разноцветных колёс, и ревущие быки за изгородкой, и дух навоза, и железистые мухи, тяжело налетающие в хату, и козы, которые выпущены в её заброшенный огородишко…
И даже грязноротому малышу, вечно сидящему на куче песка перед окнами, орущему, как иерихонская труба, Ника была рада.
Некоторое время.
Но нет. «Манитушники» были не рады. Им очень понадобился Никин заброшенный огород, и Никин заброшенный двор, а в её доме они бы хотели поселить родителей Люшки из Иловайска.
Они, в общем, отнеслись к Нике совершенно равнодушно и, разумеется, когда её снова и снова грабили, били окна, таскали шиферины и железо со двора, делали вид, что ничего не слышат.
А потом «манитушники», а особенно Катеринка, теперь уже дебелая многодетная мать, вступили в вацаповский чатик, который гудел вместо сарафанов, на которых в давние времена бабы носили самые удивительные сплетни.
Они запустили там слухи о том, что Ника приехала всех пугать. Что она в своей Москве никому нафиг не нужна, что ищет горяченький материальчик с границы, чтобы подороже его продать.
Особенно была против её приезда Катеринка. Ника нарушала покой их улицы одним своим появлением.
Во-первых, Ника стала вежливо просить убрать козлов из огорода, и копны из её собственного сада, которые «манитушники» установили прямо на и без того вырождающиеся былинки эхинацеи пурпурной.
Изгородь между двумя участками «манитушнинские» быки выломали, и теперь весь навоз, а стояли они без гулянья, на откорм, тёк прямо под фундамент Никиного дома.
Более того, однажды Ника хотела в ночи сбегать в туалет, который живописно открывался на сад, и тут-же была сбита с ног гуляющими собаками соседей.
Самая огромная, алабаиха Магда, добрая, но тяжёлая, в панцире свалявшейся шерсти, лаяла на Нику, пока та не схватила пестик от макитры и не решила замахнуться.
Пест, вырезанный из дуба, так и стоял в углу туалета, и над ним когда-то давно Ника несмываемым маркером написала «от волков», ничуть не провидя своего грядущего.
Теперь же дубовый пест опустился на Магду.
– Вот блин, хабалка! – рявкнула Ника на весь участок – Ты бы эту псину ещё Евой Браун назвала!
Но, как оказалось после, любителем немецких женских имён был не кто иной, как Люшка, пострадавший в своём ДНР от мукачевской фашни.
Живя здесь в этом году дольше обычного, Ника приходила к себе в дом и постепенно убиралась. Разбирала обрушенную печь, вытаскивала кирпичи, чистила заросший палисадник, гребла и немного копала. А сама слушала, слушала… что там у соседей. Почему они так странно, особенно Катеринка, смотрят на неё. И, наконец, почему они совсем никак не реагируют на её просьбы убрать детали своего хозяйства из её личного пространства? Да, и где череп?
С утра, пока не наступила ещё жара, покрывшись куском футболки, грязная и пыльная, Ника разбивала обваленную русскую печь, которая ни разу ей не пригодилась, а только занимала место в хате и воняла сажей и мышами.
Отбитую плитку и штукатурку она таскала в вёдрах на кучу во дворе. И теперь ей это занятие даже нравилось. Правда, она разговаривала сама с собой, проигрывая всяческие сценарии новой встречи с Никитой. И часто улыбалась, ловя себя на мысли, что не сможет наговорить ему гадостей. А опять затрепещет её сердце и станет выдавать всякую банальщину.
Сидя на крылечке, передыхая и понимая, что ей ещё таскать и таскать, Ника слушала лес, в котором сейчас ходили военные и перекрикивались, минируя просеки, тропинки и ямки. Это было очень печально, болезненно. Быть рядом с лесом и не ходить туда. Знать, что по соседству с грибами некто в военной форме заложил мину.