«Манитушники» сидели против двора с пьяной соседкой тёткой Валей и шумно вспоминали вчерашний день, как на глазах у детей собака Магда поймала в луже нутрию и сломала ей шею. Катеринка живописно показывала происшествие в лицах.
Скрипнула петлями калитка. Ника вздрогнула. Ну, вот он. Солнце беспечно грело Никины изъеденные комарами ноги в юношеских стародавних шортиках.
Никита, в майке и штанах с красивым поясом, в кожаных сандалиях, на которых внимательная Ника разглядела дорогой западный бренд, скрыл солнце, встав перед ней, и сразу же отнял у неё сигарету, зачинарил её и бросил к «манитушникам» через забор.
– А ко мне потом бутылки полетят. И так нагребла уже… вон, в садке, сплошь пивас из магазина. Катеринка небось дует втихаря от своего.
– Она же кормящая мать. – сказал Никита и улыбнулся. – Вроде бы.
Мелкие лучевые морщинки брызнули к его чуть серебристым вискам.
Ника заметила на чуть вдавленном, от старого перелома, носу Никиты пот.
– Зажарился?
– Чутка.
– Чаю хочешь?
– Да давай поработаем.
– Я задолбалась уже работать, хочу отдохнуть.
– Тогда давай посидим, хотя на крылечке… не сидят!
– А мне, знаешь ли, до бодуна.
– А ты стала дерзкая. То есть гораздо хуже, чем была!
Никита достал из кармана зажигалку и пачку сигарет.
– Вот на тебе. Я что-то не смог. Затянулся трошки, и как замутит меня…
– Вот и хорошо. Плохая привычка – курить.
На дальний сад, видный с крылечка, упало закатное солнце. Нижняя часть его тонула в подшёрстке сиреневых кустов материнки, а сверху лежало красное золото солнца. И слева, примыкая к огороду, так-же красно светились стволы сосен, а от них тепло и цвет отражались медвяными полутонами, и этот угол леса и сада был похож на круглый рай. Никита боялся коснуться Ники, сидел, похрустывая пальцами и глядя в даль, молчал. Наконец Ника толкнула его локтем.
– Идём… раз пришёл… если сможешь, поработай у меня.
Никита передёрнулся, как ото сна.
– Я подумал… а у наших там сейчас тоже так? Гляди, как рудо стало…
– Вот же… какой ты стал наблюдатель красоты. А слова-то какие!
– Слова вспоминаются, как деды говорили. Я всё это часто вспоминал. Ну что там мне осталось… В Африке тоже закаты красивые, но не такие. Там песка много, и за один этот серо-жёлтый цвет каждый день одно и то же надо доплачивать, я считаю.
Ника вздохнула и отвела глаза. Теперь она была совсем не той, что раньше, возможно, совсем-совсем не той. Теперь встреча эта показалась ей обыкновенной судьбой. Без примеси чуда.
– Скажем так, это очень тёплая страна, где очень много змей. И мы специально разводили кошек, чтобы они на них охотились. Часто утром ногу суешь в ботинок, а там сидит такая… червячок пустыни… И если б не коты, мы бы заколебались в медпункт бегать. А, между прочим, там ядовитые тоже есть. Вагнеров, вообще, они любили больше нас, наверное, у них палатки какие – то особенные. Я так и не понял.
Ника выбрасывала из дома жестяные банки, мусор, бычки, из печки доставала невероятные вещи, её явно использовали под мусорку, когда поняли, что она не работает. Оба обогревателя тоже вынесли. Мебель была безбожно проломлена, особенно не повезло кроватям. У них просто не осталось ножек. Матрасы так и лежали на полу, в деревянных рамах, то в одной, что в другой комнате. То, что утащили всю технику, с этим ещё можно было смириться. Но на что им понадобились постельное белье и детская одежда…
Ника тут хранила Олежкины ползунки и пелёнки, надеясь, что когда-то вот так приедет и покажет ему, какой он был. Но теперь Олежка нескоро вернётся на родину. Если и вернётся, то его сразу загребут, он ведь студент мединститута. Пусть лучше сидит за границей пока, потому что Ника чувствовала, что в ближайшее время начнется ещё более серьёзная мобилизация и её масштабов не знает никто.
– Короче, не люблю я змей, – фыркнул Никита и с полным ящиком полиэтиленовых пакетов, наполненных мусором, вышел во двор. Ника выбежала за ним дыхнуть свежего воздуха.
– Никто же не признаётся… Я спросила… кто вам вообще разрешил хату вскрывать? А они мне: слухи прошли, что ты её продаёшь. Ну и кое-кто рад стараться. Что за слухи, откуда… И честно, я хотела поехать купить матрасик и жить тут, но… что-то мне не даёт. Может, флешбеки…
– А что ты вспоминаешь? Меня, поди? – нагло спросил Никита, уперевшись бархатным взглядом в переносицу Нике.
– А ты наглый. Стукнутый, притом, – сказала Ника.
– Ну да, шибануло, было дело, – усмехнулся Никита. – Собрали, зашили… А минно-взрывные все такие странненькие в основном, если не «лепесток». И «лепесток» кажется фигнёй.
– Вот ты хоть жизнь оценил. А эти вот… – Ника махнула рукой в сторону забора, – привыкли, халявщики… не нажрутся. Всё утащили, гляди, даже от лавки железо оторвали! Я просто в шоке. Катеринке я во двор пришла, а там моя лавочка! Говорит: ой, мы свадьбу справляли и забыли тебе её отнести, а теперь я к ней привыкла! Ну, забери! И что… я не жадная, но со свадьбы три года и два размножения прошло! Я лавку под мышку и унесла!
– Ну, они же не все такие, как ты, воспитанные…
– А ты их не оправдывай. Они просто узнали, кто я, и решили мне тут назло устроить театр военных действий.
Через пару часов, когда уже стемнело, Ника устало плюхнулась на лавочку возле палисадника. Никита, звеня ключами, закрывал калитку.
Мимо проехал на мопеде «манитушник», возвращавшийся с работы, и кивнул Нике. Она ответила кивком.
– Что, первый парень на деревне… счастлив с Катеринкой? – спросил Никита, пикнув сигнализацией машины.
Ника сложила руки на груди.
– А что ему надо ещё? Не заводить же себе козу.
– Ну ты грубиянка.
– Какая есть.
– Поехали покатаемся?
– Ты лучше завтра забрось меня до сервиса. Я машину отвезла, форсунки промывать. Толкается, сволочь, на холостых.
– Дизель? – спросил Никита, включая в салоне свет.
– Он. Чтоб его. Ты знаешь, что он дороже бензина стал? И жрёт! Эхо войны!
Никита включил тихую музыку, откинувшись от машины к Нике, протянул ей левую руку.
– Поехали, я довезу.
– Да я особо стараюсь не отсвечивать. Шнырк в лес и иду тихенько. Но теперь вот всё. Хохлы теперь с «химарями», лупят аж почти сюда, и наши не отстали, позаминировали там вон в лесу… Что за грибами не сходить. И тропинка моя теперь зарастёт. Боятся, что контрнаступление начнётся…
– Вот тоже мне… тропинку пожалела, – вздохнул Никита, прищурившись.
Ника приняла руку и почувствовала в ней дрожь. Но нет, Никита её только довёл до машины и подсадил.
До конца улицы они ехали молча, потом Ника спросила:
– Как ты считаешь… обязательно надо быть за кого-то?
– Иначе нельзя. Только так, выбрать и придерживаться.
– А если они начнут действовать против твоих принципов?
– Какие принципы могут быть, если есть приказ…
– Ну, есть принцип справедливости, на мой взгляд, справедливость выше приказов. Это мера высшая.
– Смотря какой справедливостью расценивать. Если евангельской, то нам всем придет конец. А если какой-то другой, то есть шанс выжить. – И Никита с потаённой жалостью глянул на Нику.
Ника поняла, что зря спрашивает здесь и сейчас о таких недвусмысленных вещах.
– Я не понимаю одного. Как ты вообще ещё жив? Для чего ты жив? И тут же понимаю для чего.
– Ну да, жизнь – борьба. Наверное, для этого.
– Не для этого. Пошли купаться.
Никита засмеялся, сжал и разжал раненую руку. Аисты на водонапорке потягивались и с любопытством глазели на проезжающую мимо машину.
– Если честно, я даже боюсь… что не смогу, как раньше.
– А я рядом буду плыть. У меня в лифчике булавка. На случай судороги.
Никита повернул к переправе, где напротив дома Дербенёвой насыпали несколько дней назад свежий пляж.
Ника побежала к воде. Река, кажется, не обещала ничего плохого.
– А ты посмотри, отдыхающие-то из обеих столиц не приехали в этом году… Перестраховываются! – сказал Никита, кивнув на пустой берег и зарастающий полусухой песок. – Ишь… испугались бомбёжки.
– Так подожди до выходных! Увидишь, как они «не приехали»!
– Он риал. Заминировали, – сказал Никита и показал рукой на табличку «Осторожно, мины!», прикрученную проволочкой к ясеню прямо над пружинистым шлангом фермерской водокачки. – Гусям забгаевским, мне кажется, хана. Это Дербенёва повесила. Ну, чтобы хохлы знали и отдыхающие, которые всё равно купаются, что тут мины, и чтобы привыкали…
– Ну, гуси сами ходят, дед их уже не гоняет… А народ тут всё равно будет купаться, даже если эти мины будут у них между ног.
– Ну, пойдём, раз уж мы припёрлись, – сказал Никита и добавил: – Раздевайся, эмансипированная женщина.
Ника стащила с головы футболку и стала даже похожа на девушку, когда волосы её обрамили порозовевшее лицо. Только на покатом, высоком Никином лбу, несмотря на прохладу, закипал пот, щёки рдели от волнения.
– Я лучше буду плавать одетой, – сказала она.
– Да я уже видел, что у тебя грудь стала на три размера больше, – хмыкнул Никита. – Это не скроешь. От меня.
Ника ещё больше засмущалась.
– Своя хоть?
– Да ты! – И Ника, схватив комок сырого песка, бросила в Никиту, тот рассмеялся и, побежав на мостик, лежащий на автомобильных покрышках, сделал красивый прыжок и скрылся в ночной воде.
Долго его не было. Ника видела чуть заметную дорожку на стеклянистой глади, подёрнутой дымоватым туманом.
– Перенырнул… – подумала Ника. – Вот паразит такой.
Никита вынырнул у того берега, в заросших лататьей тростниках, и, встав на ил, чёрно-серый, мягкий и пускающий щекотные пузырьки, крикнул:
– Гляди, Никулька! А я смог с одной рукой! – и поднял над головой обе руки. Одну целую и другую, обернутую в чёрный мерцающий сверхновый материал.
– Так бывших не бывает! – ответила Ника через речку и с тем же прыжком, мелькнув белыми ногами, но так и не сняв футболку, рыбкой раскроила воду.