у ставить, потому как мама сразу бы объявила: «Это мои!»
Во всех вещах все еще чувствовался отцовский глаз, который всё примечал и всем управлял. Чувствовалось, как он пальцем о стену царапается в подтверждение того, что он все еще тут. Елисавету он много чему научил. У Димитрия остался ткацкий станок, который он сам сделал из явора, с легким веретеном для сучения нитки. А Мияту досталось конское седло, на которое громоздится его Босилька со своими раскоряченными кривыми ногами. Любила она подойти к отцу и прижаться горячим женским бедром.
Напоминают об отце и его одежда, тюфяк и перина, набитая куриными перьями, сваленные в кучу на задворках. Кто-то перину распорол, и из нее летят перья, словно небо побелело и заснежило вдруг. Но только всё это сгниет. Всю ночь Круна пальцами прощупывала отцов тюфяк, мы видели это, в надежде отыскать дукат-другой, который, может, отец в болезненной горячке позабыл вытащить. И не боится ведь она в полнолуние столкнуться нос к носу с отцовской душой, которая, как Госпава говорит, мечется здесь, шатается.
Вдруг на рассвете вспыхнул огонь у самого нашего дома. Все мы, голые и босые, выбежали с шумом и криком, да только увидели, что это кто-то поджег отцовские простыни, тюфяк и перину. Огонь так полыхнул, что чуть на наш дом не перекинулся.
«Одним шпионом Коминформбюро меньше!» — сказал Шпиро кому-то рядом с собой. А тот ему отвечает: «Да он никогда за Коминформбюро и не был!» — «Был бы, если бы не заболел так коварно!» — сказал Шпиро и шмыгнул в густую тень, которую языки пламени отбрасывали на кусты, прятавшие его черную фигуру. Но вскоре огонь стих, а потом и совсем погас.
А дети всё бегают от меня, дотронуться боятся. Велизар кричит: «Ты смотри, покойник воскрес!» А Ешна добавляет: «Дьявол его черную душу унес, смотри-ка, вампиром заделался! Мы его оплакали, а он воскрес… Должно быть, это вовсе и не он, а душа его бежит от вампира! И опять нам дерьма в водосборник набросает, чтоб нам пить нечего было!»
Перед сном слышу я отцовский шепот, укоры и ругань. Что ни сделаю, отец говорит: «Не годится!» Гонится за мной, хочет побить и затоптать. Вижу его высохшее исчезающее лицо, вижу, как морщится он, принимаясь за любое дело. Его заглушает рев нашего вола, который, как только отец умер, не перестает жалостливо и монотонно мычать. И никому другому не позволяет впрячь себя в ярмо.
Днями напролет собирали мы с огорода и с поля то, что удалось спасти от великой суши. (А Ешна, проходя мимо, всеей пятерней крестилась, дивясь, как и все ее домашние, почему это меня не зарыли.) Рожь мы связали в снопы и крест накрест сложили их в скирды. Сложили так, как отец это делал, а сверху забросали сеном, чтобы зерно не гнило. И только мы приготовили длинные тонкие цепы (будто змей бить собрались), чтобы снопы на гумне обмолотить, как мама ночью во сне подскочила и крикнула что-то неразборчиво. Утром, когда мы ее разбудили, она сказала: «Приснился мне отец, велел все снопы переложить, сгниет жито, заплесневеет как никогда!»
Мы тут же принялись снопы перекладывать, сразу все перебрали, потому как иное зерно в колосе уже от тепла проклевываться начало.
За что мы ни возьмемся, мать говорит: «Отец бы это не так сделал!» И мы бросаем всё в тревоге и волнении.
Все вещи нам о нем напоминают и кусают нас. Какие-то тени мятутся вокруг нашего дома, и ночью, и днем, и в грозу. То нам кажется, что отец давно ушел от нас, то похоже, будто вчера это было. А когда в сумерках услышим стук на чердаке, то знаем, что это его сильная рука ударяет и бдит над нами.
Милован МарчетичИсход
Дед моего деда по маме, Хмурый, много раз говорил мне, что здание, в котором мы «по праву семейного наследования» проживаем с момента его постройки, проклято, и было бы хорошо, если бы все мы, всё выжившее поколение нашего рода, в один прекрасный день покинули его. Каждый раз после разговоров о проклятии, он вспоминал про какой-то подземный ход, который, по его словам, начинается в подвальном помещении здания, за какой-то таинственной дверью, о которой никто ничего не знает. Дальше тот подземный ход будто бы идет под Бульваром и Пионерским парком и системой проходов и лестниц опускается все глубже, оставляя над собой другие государственные и жилые здания, парки и улицы, пока наконец не приводит к выходу, о котором также никто ничего не знает, кроме того, что он находится у реки.
Я не очень-то верил в эти байки, по крайней мере в ту часть, что рассказывала о подземном ходе. Потому что я, как и прочие родственники, очень хорошо знал дом, каждый его закуток, все его парадные и тайные уголки. Но что касается проклятия, то в него я верил больше, в том числе и потому, что были тому кое-какие доказательства, хотя понятия «доказательство» и «проклятие» не очень-то сочетаются между собой. И все-таки я не смел даже предположить, что в относительно недалеком будущем стану подолгу размышлять о проклятии — почти всю осень и всю зиму, начиная с того октябрьского дня, когда и само это строение, и все наши жизни так драматически изменились.
К одному из первых доказательств проклятия можно отнести происшествие, которое случилось в 1928 году в строении, на месте которого позже был возведен наш дом. Тогда некий человек воскликнул, что он попал в «разбойничью пещеру», а другой открыл стрельбу из револьвера, убив двоих и ранив троих, в том числе и того, кто поднял крик (несколько месяцев спустя он тоже скончался от полученных ран)[4]. Разумеется, этот инцидент невозможно было исключить из истории унаследованного нами здания, так что проклятие, как бы это парадоксально ни выглядело, нависло над ним задолго до его возникновения. А прилипло оно к нему еще и по той причине, что от закладки фундамента до завершения строительства прошло целых тридцать лет. Не говоря уж о том, что за этот период приключилось несколько локальных войн, и даже одна мировая, что в ее развязывании обвинили именно ту страну, в которой должен был быть возведен этот «Скадар на Бояне»[5], что после той войны эта страна перестала существовать как таковая… Говорили, что тянет со строительством сам король, поскольку знаменитые Тарабичи предсказали, что, как только стройка будет закончена, его убьют. И в самом деле, за два года до окончания строительства и переезда в него короля застрелили на юге дружественной страны[6]. И все же я припоминаю, что в здании, из которого мы переехали, в депутатов стреляли один единственный раз, чему наша родня и была свидетелем. Но позже, с годами, по сегодняшний день, на этом месте практически ежедневно слышалась перестрелка, потому как на фундаменте старого здания воздвигли кинотеатр «Одеон», в котором практически каждый вечер раздавалась киношная стрельба.
Итак, в новое здание Скупщины мы переселились в 1936 году, правда, сделал это наш далекий предок по мужской линии со своими тремя женами, две из которых во время переезда были беременны. Прочие расползлись по другим местам, а нас в новое жилье привезли, как слепых котят, в одном комоде и в двух креслах. Через три года после переезда Скупщины в новое здание там состоялось ее последнее предвоенное заседание, так что следующие два года прошли относительно спокойно. Во время Второй мировой войны в здании располагалась немецкая комендатура, а после ее окончания здесь сменяли друг друга скупщины страны, которая то и дело меняла названия, пока окончательно ни распалась.
Сразу после войны мои предки были свидетелями и сфальсифицированных выборов, и внезапного исчезновения нескольких депутатов, то есть их переезда в тюрьму, а после завершения выборов — свидетелями очень частых заседаний и аплодисментов одному единственному человеку. Этот человек со странным именем и фамилией, и даже со странной кличкой, этот новый хозяин Скупщины и всей страны был, как вы уже догадались, Йосип Броз, по кличке Тито. Всегда элегантно, с иголочки одетый, куривший, как мне рассказывали, большие душистые сигары, он любил пошутить со служащими и обслугой, но бывал и очень злым и жестоким. Мои предки больше всего боялись именно его, но и любили его больше других. В Скупщине он не работал, а просто заезжал туда время от времени, иногда реже, иногда чаще, нам же казалось, что он появлялся тут, когда хотел послушать аплодисменты в свой адрес.
Его власть длилась долго, так что казалось, что Тито будет жить вечно, — казалось людям, но не нам, крысам. Он умер на западе страны, потом его тело доставили в столицу, и тут началась Великая осада. Мимо гроба с посмертными останками целых три дня и три ночи тянулась бесконечная колонна, шли простые люди, а также местные и иностранные главари: президенты, председатели правительств, короли, вожди белых, черных и желтых людей… Но и это прошло, наступило напряженное время, так называемые годы «зловещего ожидания». Чувствовалось, что-то гниет в стране и в самой Скупщине. Вскоре опять начались громкие скандалы и драки, и тянулось это несколько лет, пока большинство тех, кто пользуется в общении другими языками или ударениями, ни начали расходиться, естественно, в сопровождении драк и скандалов.
Дед моего деда по матери, Хмурый, свои громогласные размышления об исходе подкреплял рассказом о том, как в один прекрасный день Тито появился в Скупщине как будто из-под земли, даже не появляясь в дверях. Дед сказал, что это внезапное появление Тито ужасно испугало всех, кто в тот день оказался в здании, в том числе и крыс, и миф о бессмертии и величии этого человека еще больше укрепился во всеобщем сознании. Вы догадываетесь, что прапрадед Хмурый объяснял это внезапное появление существованием подземного хода, то есть он утверждал, что маршал и президент попал в Скупщину именно этим путем.
Через несколько лет после распада появилась новая сильная личность, которую мы запомнили по оттопыренным ушам и по торчащим в разные стороны прядям волос. Хотя он тоже редко появлялся в Скупщине, по поведению прочих приходящих и уходящих из нее было заметно, что он — их хозяин. Как и во времена правления Тито, кое-кто верил, что он тоже будет властвовать вечно, но, как нам известно, и его правлению наступил конец в тот октябрьский день, когда толпа ворвалась в здание, подожгла и разграбила его.