– Устроили тут, – послышалось недовольное ворчание, и нос защекотал горький табачный дым.
– Да успокойся, дедуля. – Вальдекриз отвел в сторону волосы Асин, чтобы она смогла поднять на Атто глаза. – Она просто переутомилась. Да и не ела толком. Посторожишь ее? Я пока достану гренки из сумки, пусть хоть что-то в себя закинет.
– Их суп похож на редкостное дерьмо! – авторитетно заявил Атто и опустил ладони, грубые, с обломанными ногтями, на плечи Асин. – Будто его уже кто-то ел. Иди. Пока она тут не свалилась.
В отличие от Вальдекриза, Атто не стремился окутать ее собой. Он развернул Асин к фальшборту, подставив ее заплаканное лицо ветру, чтобы тот смахнул тяжелые соленые капли с ресниц, и погладил большими пальцами замерзшие плечи. Сама Асин принялась яростно тереть щеки ладонями, стараясь как можно скорее привести себя в порядок и убрать следы тяжелой тоски по дому.
– Твоя мать плакала, когда злилась, – сказал Атто. Было слышно, как он усмехнулся. – А злилась она часто.
– Вы знали ее?
– Конечно знал. А кто ее не знал, Асин…
Слезы вновь подступили – к глазам и к горлу. Они душили, щипали и жгли. Но, пряча их, Асин просто смотрела вперед, на зависшее над горизонтом солнце и тонкие рваные облака. Туда, где не было густого, скрывающего все вокруг дыма. Туда, где бились об небо волны и шумел океан, так любимый мамой.
– Она ж приютская. Как я. И Мирра. – Атто рубил предложения, делал паузы. И улыбался словами. – Помню, как ее привели. Я тогда чуть помладше тебя был. Четырнадцать, может. Или меньше. А она – так совсем малая. Ее нашли в океане. Она плыла по волнам, вцепившись в какую-то доску, и орала. Пока голос не сел. – Он замолчал и дыханием взъерошил волосы у нее на макушке. – Так ее и притащили. Маленькую, бесцветную. Она правда была серой. Вся. Кожа, волосы, глаза. Держалась за доску, кричала и плакала, если ее пытались забрать. Позже я сделал из той доски… – Он легонько побарабанил пальцами по плечу Асин, и она обернулась.
Видимо, на коже по-прежнему виднелись следы высыхающих слез. Их Атто легко стер дрожащей ладонью. Уголок его губ дернулся, а в уголках глаз появились морщинки – крохотные птичьи лапки, совсем как у папы. Атто подцепил шнурок на шее, уходящий под ворот рубашки.
– Подвеску? – удивилась Асин.
– Для нее. Маленькое деревянное крыло. Потому что даже киты парили. А она – нет.
– Крыло без птицы, – мечтательно вздохнула Асин, но Атто будто совсем не слушал ее.
– Все думали, что слепая. Она слепая. Марь.
От имени мамы, пусть и неполного, Асин вздрогнула: так давно оно не звучало, будто было запретным.
– А потом что-то изменилось. Серый цвет ушел, а глаза – яркие такие, любопытные, знаешь, – стали все изучать. Правда, своеобразно. Дралась она часто. Прямо в лицо. – Атто выбросил вперед кулак – Асин чудом успела отпрянуть, а плечи его затряслись от беззвучного смеха. – Такая она была девчонка. А если ругали, скалилась и плакала. И убегала к краю острова.
Он замолчал. Порылся в карманах, в которых что-то шуршало, постукивало и перекатывалось, вытащил оттуда поломанную травинку, пахнущую, как и вся его одежда, Железным Городом, и сунул в зубы. Асин в нетерпении затопталась. Слезы высохли, и она глянула на Атто снизу вверх, надеясь на продолжение истории. Но в тишине слышалась только далекая ругань членов команды да свист ветра над головой.
– А что было дальше? – все-таки осмелилась спросить Асин.
– Разве Джехайя тебе не рассказывал? – удивился Атто. – Марь… ее же назвали Маритар, потому что она была дикая, как волны, и такая же дурная. В общем, больше всего Марь злило, когда ей говорили, что у нее нет никого. Она кричала, хваталась за голову. На людей бросалась. Мой нос до сих пор свистит после ее удара. Ей тогда под руку попалась какая-то деревяшка. Ну, я ей, конечно, сказал, что тварь она. И пожелал сдохнуть, – неловко добавил он и пожал плечами. – Потом, естественно, ходил извиняться. А она тихонько так ответила, что придут за ней. Придут и заберут.
Сердце вдруг сжалось от пронзительного знакомого звука. Так скрипит дверь родного дома, которая открывается лениво и медленно, так с трудом катится старенькая телега, везущая на Рынок вкусности. Так поют киты, эти добрые великаны с блестящими гладкими спинами. Как в детстве, Асин легла грудью на фальшборт, перегнулась через него, посмотрела вдаль и за белым пенным кружевом, взлетающим в воздух, увидела их. Далеких, черных, ловящих солнце. Свободных. Так давно не говоривших с ней. Они поднимались из воды, помогая себе широкими плоскими плавниками, кружились в одном лишь им понятном танце. С раскрытым ртом Асин наблюдала за ними, пока Атто не схватил ее отцовским жестом за шкирку и не оттащил подальше.
– Вот порой – совсем ничего от нее, от Марь. А сейчас даже заметно стало – ее дочь, – усмехнулся он, и Асин ничуть не обиделась.
– Простите. – Она виновато опустила голову, чтобы только не встречаться с его внимательным взглядом. – А маму… ее потом забрали?
– Забрали. – Он выплюнул травинку за борт. – Вернее, пропала она тогда. Я думал, может, и правда померла. Или в воду кинулась. Она странная была. Марь, – добавил он, словно ему нравился огрызок маминого имени. – А потом пришла, через пару лет. В новом платье, в башмаках. Посмотрела так гордо, гаденько, снизу вверх и сказала: «Говорила тебе». А она мелкая была, вот как ты почти…
Вдруг он закашлялся – долго, хрипяще: острые слова явно оцарапали горло, не оставили в нем живого места. Асин почти физически ощутила это и схватилась пальцами за свою шею, словно так могла выскрести, вытащить ненужное, чужое. Дыхание Атто было рваным. Кулак с выступающими шершавыми костяшками врезался в грудь, пытаясь выбить оттуда остатки кашля. Но вместо него изо рта вылетали тихие отрывистые проклятия. Затем Атто прижал ко рту жесткую изломанную манжету и застыл. Асин положила ладонь ему на спину – так мягко, как только могла, – и легонько провела вниз по ощутимому даже через ткань позвоночнику.
– Вальдекриз! – позвала Асин, не оборачиваясь: все внимание занимал Атто. – Захвати его куртку, пожалуйста. – «Если слышишь» – хотела добавить она, но проглотила, громко и как-то тяжело.
В ответ тут же донеслось недовольное:
– Да что я вам, мальчик на посылках, что ли?
– Уймись, – громко выдохнул Атто и, распрямившись, опустил на Асин усталый взгляд. Поднял руку, растопырил пальцы, а затем резко сжал в кулак: мол, все с ним в порядке, он крепкий.
Над головами надрывно кричали птицы, а пение китов давно утонуло в шуме волн и мерном поскрипывании мачт. Атто сделал шаг, подался вперед, точно собирался упасть в хищный манящий океан. Но вместо этого поставил локти на фальшборт, сложил руки и опустил на них седеющую голову. Посмотрел туда, где остался Железный Город, и будто пропал – замер каменным изваянием, которому нет дела до людей.
– А я… – начала Асин, запнулась и все же продолжила: – Я почти ничего не помню о маме. А то, что помню, – она нервно усмехнулась, – рассказал мне папа.
Последние слова она бросила под ноги, как что-то ненужное. Наступит – и, может, забудет. Но почему-то именно на них Атто обернулся, глянул вниз, на запыленные ботинки Асин, затем на саму Асин и склонил голову. Она нахмурилась, не понимая, чего от нее хотят, и тогда он тепло, аккуратно, пытаясь не потревожить длинные рваные раны, приобнял ее за плечо.
– Он говорил, что мы совсем непохожи, – вздохнула она и провела ладонью по лицу, убирая упавшие на лоб короткие пряди.
– Внешне – нет. – Атто запустил пальцы в свои жесткие волосы, растрепал их и усмехнулся. – Но тебя, как и ее, тянет к волнам.
Послышались шаги, легкие, пружинящие – так ходят только очень довольные собою люди, те, кому посчастливилось проснуться в добром расположении духа или найти что-нибудь, что его улучшит. Вальдекриз, к сожалению, нашел. Гренки в сумке Асин, которые теперь нес высокой стопкой, периодически откусывая уголки то от одной, то от другой.
– И к странным людям, – добавил Атто и, убрав руку, отстранился.
Поравнявшись с ними, Вальдекриз тряхнул плечом. Тяжелая кожаная куртка громыхнула пряжками на ремнях и принялась медленно сползать по спине. Атто стащил ее резким движением и набросил на себя, не поблагодарив, но Вальдекризу было все равно: куда больше его занимали гренки.
– Слушай, булка, – не прекращая жевать, сказал он, – а ничего такие. Не жесткие. С каким-то сладковатым привкусом, ягодным даже. Это земляника? Нет? Ты их сама готовила?
– Папа, – не без гордости ответила Асин. – Он делает надрезы и кладет внутрь перетертые ягоды. А у меня они, – она с теплотой посмотрела на угощение, – убегают из кармашка на сковородку.
К запаху раскинувшегося внизу океана добавился запах сушеного хлеба и едва уловимый – ягод. Асин сложила ладони ребром к ребру – и в них легли три пышные румяные гренки, твердые снаружи, но мягкие внутри. Четвертую, видимо, за хорошую работу, стянул Вальдекриз. Он улыбнулся своей привычной кривоватой улыбкой, но теперь в самом уголке ее, где появлялась небольшая полукруглая складочка, налипли крошки. Асин потупилась, чтобы по взгляду ее не читалось удивление: и как только его, такого нескладного, примечают женщины?
– Научишься еще, – подбодрил ее Вальдекриз.
– Атто, угощайтесь. – Асин протянула ему ладони и зажмурилась – от яркого солнца, встречного ветра и разлившегося внутри чуть горьковатого тепла. – Кто знает, когда мы сможем поесть в следующий раз.
Он улыбнулся глазами, совсем как папа, взял одну гренку и разломил надвое, выпустив наружу перетертые ягоды. Взгляд его вновь обратился на почти спокойную, лишь иногда перекатывающуюся волнами воду. Так они стояли, пока корабль, вспарывая носом небо, лениво двигался к цели, – три почти окаменевшие фигуры на дышащем жизнью борту. Никому не было до них дела, точно они перестали существовать для всех, даже для самих себя.
Когда от гренок остались лишь сладковатый привкус и налипшие на одежду крошки, Асин ожила, взлохматила руками волосы, пока они не сбились в колтуны, и сказала: