ыхания. Будто ничего не было. Ни воронов, ни людей, ни бесконечной пляски смерти.
Самостоятельно забраться наверх Асин не смогла. Поэтому Вальдекриз посадил ее себе на плечи и буквально вытолкнул на усыпанный мелкими камнями пол, после чего выбрался сам и подал руку Атто. Тот сбросил тяжелую сумку, уцепился за перепачканную ладонь и поднялся. Ноша так и осталась валяться внизу, в коричнево-сером коридоре, который постепенно заполняла принесенная наступившей ночью темнота. На логичный вопрос Атто недовольно, нехотя ответил, что вернется за ней позже.
Когда Асин вывели за двери, туда, где боролась с закатом фиолетовая ночь, она вдруг захрипела. От свежего воздуха ей стало плохо. Она и подумать не могла, что там, внизу, дышала сыростью и смрадом, после которых обычный ветер обжигал легкие и вырывался из них сухим грудным кашлем.
Их уже ждали. Остальные успели вернуться – и теперь делились тем, что нашли в лесах и среди руин. Атто пересчитал всех по головам, посмотрел наверх и заметил почти закрывший щербатый диск луны силуэт «Небокрушителя». Он не стал спрашивать, как долго висит над ними скрипящий палубами и переговаривающийся едва слышными человеческими голосами корабль, просто объявил:
– Сейчас вернусь. – И добавил: – Подашь сигнал, когда я войду в храм.
Асин кивнула. Голова продолжала дергаться, будто чужая. Асин вжала ее в плечи, крепко зажмурилась и приложила к макушке кулак, но ничего из этого не помогло. А когда Вальдекриз попытался ее приобнять – и вовсе отшатнулась и чуть не врезалась в чью-то широкую спину. Крылатые люди гудели, но Асин перестала понимать их.
Заморосил дождь. Он шуршал в листве, стучал по сваленным в кучу ранцам и впитывался в одежду. Мелкие капли стекали по кожаным жилеткам и плотным ремням. Неизвестно, как долго Асин просто стояла, но ресницы ее успели слипнуться. Она вытерла кулаком мокрые глаза, всмотрелась вдаль и, не увидев Атто, побежала к лестнице. Там, замерев у нижней ступени, подняла руки над головой и выпустила в воздух сноп оранжевых искр, ярких, как скрывшееся закатное солнце.
Асин стояла у каменного фонаря, разбитого, безголового, поросшего гибким растением с широкими округлыми листьями, и слушала дождь. А затем его слабый шорох заглушил совсем другой звук. Асин показалось, это тот самый гром – выстрел из пушки воронов. За ним последовал еще один. И еще. Оглушающие хлопки вспарывали воздух и отзывались в сердце, которое ошалело билось в горле.
Когда на самом верху лестницы показался Атто со знакомой, забитой до самого верха сумкой на плече, в воздух поднялись клубы дыма – серо-черные, они сливались с зарождающейся ночью. А вдалеке, там, где стоял храм, затрещало голодное пламя и загрохотали падающие колонны. Атто не обернулся. Он поправил сумку и широким пружинящим шагом спустился по лестнице. Поравнявшись с Асин, он заглянул в ее глаза и протянул руку, чтобы привычно потрепать по свалявшимся волосам, усыпанным мелкими каплями дождя. Но она наотмашь ударила по ладони, а затем, зло сжав кулак и стиснув зубы, – по лицу. Атто не отстранился, не перехватил бледное запястье со вздувшимися венами – лишь усмехнулся и коснулся пальцами своего тонкого носа.
– Сразу видно – ее дочь, – прошептал он, чтобы только Асин услышала это.
– Я… я вас ненавижу, – процедила она. Костяшки болели, совсем скоро на них проявятся небольшие фиолетовые пятна, которые будут напоминать о случившемся. Хотя и без них Асин едва ли забудет.
– Любая аномалия опасна, девочка. Я обещал – я помог, – ответил Атто и все-таки взъерошил ее волосы одним легким движением. – Пойдем, нам уже спустили лестницу.
Асин хотела вернуться наверх, взглянуть на разрушенный храм и закричать – что есть сил – прямо в затянутое тучами небо. Но это желание так и осталось запертым в самой глубине сердца. Шаркнув подошвой по расколовшейся каменной плитке, которая уходила под покрытую утоптанной травой землю, Асин поплелась к остальным – туда, где сыпались вопросы и потрошились сумки; где открывались фляги и люди наперебой рассказывали каждый о своем коротком приключении, возможно не самом ярком, но точно запоминающемся. А затем все они вернулись на палубу «Небокрушителя», залитую теплым светом фонарей.
Там, устроившись у бочек в обнимку со своими припасами, Асин давилась папиными гренками и наблюдала за уже знакомыми лицами. Люди улыбались, говорили, но речь их сливалась в невнятный гул. Асин размазывала по щекам слезы, не давая им упасть на еду, а зубы ее отбивали частую дробь.
– Я забрал твой ранец, – раздался над головой голос Вальдекриза. Он плюхнулся рядом, стукнул по палубе каблуками высоких сапог и провел рукой по волосам.
– Угу, – глухо ответила Асин и протянула ему целую, уже давно утратившую мягкость гренку. – Хочешь?
– Давай, – сказал он, принимая угощение из ее рук. – Послушай, булка…
– Прекрати, – попросила она.
– Когда перестанешь быть булкой, тогда и прекращу. Так вот, знаешь, сколько еще будет такого? – Вальдекриз прервался, чтобы отхватить хрустящий уголок гренки. – У тебя лицо от слез опухнет, если будешь каждый раз так реагировать.
– Благодарю за совет. – Асин сложила руки на коленях и прижалась к ним лбом, не желая больше ничего выслушивать.
– Еще не поздно выбрать землю, Ханна.
Из наполовину съеденной гренки на палубу упал липкий ком перетертых ягод и разлетелся мелкими фиолетово-черными брызгами. По спине от самого ее основания пробежали мурашки, добрались до затылка, ужалили его слабым разрядом – и Асин тихо заплакала.
Там, где пахнет дымом
Железный Город громко стучал колесами паровоза по гладкой ленте рельсов. Он выдыхал через высокие трубы серый дым из давно прожженных легких. Он бил металлом о металл – звон отдавался в голове, а сердце пыталось подстроиться под его ритм.
Под дверью давно кто-то ходил: слышались то широкие и тяжелые шаги – мужские, то мелкие и частые – женские. Железный Город просыпался. Он накрыл шумом и едкими запахами, проникшими через приоткрытое окно, сонную Асин и попытался согнать с кровати. Покрасневшие от слез глаза болели, ныло перебинтованное плечо, в очередной раз докладывая, что решение отправиться в нутро храма было опрометчивым. Асин свесилась, убрала с лица спутанные волосы и осмотрела комнату, залитую слабым желтоватым светом. В воздухе кружились пылинки, пытались осесть, но ветер, дергающий рассохшуюся форточку, вновь и вновь поднимал их и пускал в пляс.
На полу в самом центре комнаты валялось скомканное одеяло, а вот Вальдекриза под ним уже не было – только сумка его лежала под столом. Прошлым вечером он без лишних разговоров уступил Асин кровать, снял рубашку, кинул ее на длинноногий стул мятым комком и завалился отдыхать. У самой же Асин попросту не осталось сил ни приготовиться ко сну, ни даже просто поблагодарить. Она упала на кровать как была, всхлипнула в локоть и натянула на себя уголок покрывала, жесткого и колючего.
Дверь тихонько приоткрылась, и первое, что увидела Асин, – придерживающий ее блестящий черный нос знакомого сапога. Затем донесся голос, бросающий в воздух слова благодарности и смеющийся. Лишь после этого на пороге возник Вальдекриз с тарелкой чего-то серого с вкраплениями бледно-оранжевого в одной руке и высокой кружкой, от которой взлетал приятный белый дымок, в другой.
– Просыпайся, булка, – почти пропел он, толкая дверь бедром. – Я тебе покушать принес. Не стал тебя будить к завтраку. – Он поставил тарелку прямо перед Асин – на тощую подушку, пух из которой, кажется, сбежал очень давно. – Держи, это каша. На вид – так себе. На вкус, кстати, тоже. Поэтому здесь твоя и моя порция. И вот. – Он тронул ложкой странный оранжевый полукруг. – Морковка. Такая же нездоровая, как твое опухшее лицо.
– Надеюсь, ты закончил? – страдальчески спросила Асин, садясь на кровати и принимая из его рук кружку с самой обычной водой.
– Думаю… нет, – улыбнулся Вальдекриз – и ей резко захотелось поступить с ним так же, как она поступила вчера с Атто. Вот уж кому не хотелось попадаться на глаза. – Слушай, хозяйка баньку истопила. Не знаю, как ты, а я, пожалуй, схожу. Отбывать все равно нескоро, а так хоть человеком домой вернешься.
– А я не хочу, – пусто сказала она и, набрав полную ложку того, что Вальдекриз назвал кашей, отправила ее в рот.
– Как знаешь, булка. Как знаешь. Не стану тебя уговаривать. Главное, вещи свои не забудь, я тебе не нянька все-таки, не собираюсь постоянно за тобой присматривать. Соберись и к нужному часу подходи к кораблю. Слушай, а у тебя гренок больше не осталось?
– Нет, – буркнула Асин. В голове не укладывалось, как можно лезть к ней с подобными вопросами.
– Жаль. Ну что ж…
Оставив Асин наедине с едой, он вышел. Завтрак тут же запросился наружу – и она решила ограничиться водой, отвратительно теплой, почти горячей, ею же умыла лицо. Затем расстегнула жилетку, убрала подальше окровавленную рубашку и достала из сумки платье – светлое и воздушное, как птичье перо.
Асин хотела снять бинты – пускай сменить их на новые не получилось бы, – но они присохли к коже. Поэтому она просто переоделась, повоевала с выскальзывающими из пальцев выпуклыми пуговицами на ножке, расправила кружевной воротник и посмотрела на свое отражение, дрожащее на дне кружки. Этим утром Асин себе определенно не нравилась. Даже в подаренном папой платье.
Она думала остаться в комнате до отлета – послушать Железный Город через приоткрытое окно. Он напоминал музыканта, не только выбравшего металл и камни в качестве инструментов, но и совершенно не умеющего на них играть. Решение немного пройтись – не попадаясь на глаза Вальдекризу – было спонтанным. Асин поднялась с кровати, на которой остался отпечаток ее тела, заплела наспех волосы в неаккуратный колосок, пощипала себя за щеки в надежде превратить нездоровый румянец в здоровый и выскользнула за дверь.
Она кралась вдоль стены, замирая при каждом громком звуке, оглядывалась: только бы не заметил никто, только бы не спросил. Так, миновав кухню, на которой стучало и гремело, и столовую, откуда сыпались разговоры, Асин выбралась на улицу. И влетела носом во что-то. Точнее – в кого-то.