– Ох, девочка… – вздохнула Бертиль. – А ты чего встал? – прикрикнула она на Альвара. – Иди помоги, я пока лекарство какое найду да бинты новые.
Сняв с печи таз, в котором плескался рваный местами, но все-таки чистый кусок ткани, Альвар устроился рядом с Асин на скамье. Он убрал непослушный растрепанный колосок, взялся за свисающий с плеча край бинта и мягко прошелся по нему мокрой тряпкой. Асин прижимала ладони к груди, комкая пышный кружевной ворот, и старалась не смотреть – иначе сгорит.
– Извините, что не углядел, Асин, – прошептал Альвар, медленно, чтобы не причинить боли, снимая бинты.
– Что вы, – неловко улыбнулась она. – Ничего страшного. Помните, Атто говорил про образец старого мастера?
– Да, – ответил он, нахмурившись. Он даже не поднял на Асин глаза – так сосредоточился.
– Это он оставил. Железный страж. – Уши вспыхнули. Асин не пыталась хвалиться, но звучало все равно чуточку самодовольно.
– А вы отчаянная, Асин, раз решили вступить в схватку с тем, кто оставил шрамы на лице старого демона.
– Я не вступала в схватку. Я, – она запнулась, думая, возможно ли чувствовать себя еще более неловко, – пыталась обнять.
Рука замерла в воздухе. Пара мутных капель упала на кожу Асин, скатилась по плечу и впиталась в пышную ткань, свисавшую с локтя. Альвар вздрогнул, будто проснувшись, – и рассмеялся, запрокинув голову. Едва не слетевшую фуражку он стащил и положил на стол – между тазом и грязной ложкой с налипшими на нее кусками творога.
– Обнять образец? – уточнил Альвар. Плечи его продолжали трястись от беззвучного хохота, а сам он вернулся к осторожному разворачиванию бинтов.
– Не сам образец, а Мирру, дочь мастера. Она… такая маленькая была, вы не представляете. Как щепочка. – Она показала мизинец и пошевелила им. – И мне захотелось ее спасти. Показать ей, что есть вкусная еда, красивые платья и человеческая забота. Хотя, знаете, – пробормотала Асин, – мне иногда тяжело думать, что механический страж, практически ее нянька, превратился в груду железа. Мне кажется, он по-своему любил Мирру.
– Машины не умеют любить, – с улыбкой отозвался Альвар. Он наверняка считал ее сказочницей, которая попросту придумала себе повод для грусти.
– Страж умел, – упрямо возразила Асин и буркнула, нахмурившись: – Дайте мне нож.
– И вы пырнете меня? – вкрадчиво поинтересовался он.
– Н… нет! – Асин вспыхнула и уронила голову. Взгляд упал на тонкую полоску бинтов, уходящую под платье.
– Если не перестанете миловаться, тебя пырну я, – рявкнула Бертиль.
Она стояла в дверях, ведущих в крохотное полутемное помещение, захламленное еще больше, чем это. В руках – толстый пузырь из зеленого стекла и развернувшиеся, точно цветок, свежие бинты. Бертиль вытащила пробку зубами, выплюнула – и та со звонким хлопком влетела в стол, отскочила и упала на пол, по которому ветер гонял клубок пыли.
– А ты отвернись, – Бертиль ткнула указательным пальцем между бровей Альвара.
– Боишься, что меня очарует ее красота? – спросил он и все же перемахнул через скамью, отошел подальше и, поставив на пол мятую железную кружку, сел спиной.
– Боюсь, ее разочарует твое поведение, – ответила Бертиль и, положив перед собой все необходимое, руками разорвала бинты.
Она действовала быстрее Альвара, но так же мягко. Не впервой, судя по сноровке, ей возиться с чужими ранами. Ладони Бертиль были холодными, пальцы – две пиявки, мокрые и гладкие, скользили по ключице Асин, по плечу, скатывали, скатывали бинт в тугой рулон красно-коричневого цвета с растрепанными боками.
– Как же ты жива еще, с твоей-то добротой? – бубнила себе под нос Бертиль. – Обниматься с убийцей. Тьфу.
– Мирра – не убийца, – неуверенно отозвалась Асин. Она не понимала, почему вдруг решила спорить, пусть и так робко. – И что плохого в доброте?
– А ничего, девочка. Ничего. Только не везде она помогает. Ты вот где работаешь? – Бертиль провела пальцами по краям раны и, слегка надавив на них, услышала сдавленное «ой!».
– Она крылатая, – сказал за нее Альвар. – В разведке служит.
– Пускай сама говорит., – Бертиль с силой хлопнула свободной ладонью по столу. Пузырь, многочисленные ложки, жестяные тарелки подпрыгнули, задрожали, застучали.
– Крылатая я, – повторила Асин. – Не так давно обучение закончила и…
Дослушивать Бертиль явно не собиралась. Она отложила свернутые в неприятного вида валик бинты, отерла руки об фартук и сказала:
– Незрелая еще, значит. Так вот, девочка, работа твоя, насколько знаю, опасная. И люди не везде – люди, и верить не всему можно. Это не значит, что доброта твоя не нужна. Просто от наивности ее отдели. У тебя родные хоть есть? – Она подняла на Асин усталые глаза, полуприкрытые веками.
– Есть. Папа, – ответила она. И, вспомнив, как часто летал раньше папа на Третий, оставляя ее под присмотром собак и блудного кота, добавила: – Он торговец, Каррэ Джехайя.
– О-о-о, какое знакомое имя. Старик Каррэ. – Бертиль схватила со стола пузырь, тяжелый, с узким горлом. – Жив, значит, еще. Не знала, что дочка у него есть, не знала. Ты ж на него вроде не особо похожа. Хотя солома на голове – его! – Она прищурилась и стала рассматривать лицо Асин. – И нос тоже. Веснушки эти дурные, как мухи обгадили.
– Похожа, – совсем растерялась она, громко сглотнула и попыталась отстраниться, но чуть не завалилась назад. – От мамы… и нет ничего.
– Так вот, девочка, каждый раз, принимая очередное глупое решение, думай об отце. Если доброта твоя погубит тебя – жить с этим придется Каррэ. А у него, видать, кроме тебя, и нет никого. Это ж кто мать твоя? Уж не Маритар ли? – Бертиль резко сцапала ее за подбородок и надавила пальцами – большим и указательным – на щеки.
Воздуха внезапно стало мало. Асин глотнула его, прогорклый, густой, и зашлась кашлем, от которого все заболело в груди, а глубокий, хоть и заживающий след от лап стража запульсировал, точно не лицо, а его сжали. Почему… почему даже Бертиль знала имя ее матери? В то время как сама Асин складывала ее, подобно уродливому рисунку из обрезков цветной бумаги.
– Ну чего ты, девочка? – Бертиль заволновалась. Похлопала Асин по спине, засуетилась, вспомнив, зачем просила спустить платье. – Просто с отцом твоим всегда одна женщина была. С самого его детства. Маритар – океаново отродье. Ее, говорят, сами воды выплюнули. Твой отец сюда летал, еще когда был во-от такой, – она провела ребром ладони под ключицами. – Со своим отцом. Помогал таскать товар, а с ним вечно эта, хвостиком увивается. Мой па, – Бертиль задумчиво обвела взглядом тесное помещение, – у него муку скупал. Так что виделись мы часто. И с Каррэ, и с этой Маритар. Дурная она была баба. Вечно что-то доказывала, тарелки мои трогала.
Зашевелился сидевший неподалеку Альвар. Он не вмешивался, но как же, видимо, любопытно ему было слушать. Да и сама Асин, уже тихонько кашляя в кулак, удивлялась случайной встрече: это надо же, вернется домой – обязательно расскажет папе о Бертиль, которую про себя то и дело звала запретным словом «тетенька».
Подставив ладонь, Бертиль хорошенько тряхнула склянку, и из толстого горла вывалилось что-то густое, зеленое и пахнущее так резко, что в носу защекотало и захотелось чихнуть. Услышав неприятный чавкающий звук, Альвар подал голос:
– Куда же так много, Бертиль? Ты ее, что же, целиком обмазать собралась?
– Тебя спросить забыла, – фыркнула она. – Ми́рахова жена в прошлый раз приходила скандалить ко мне под окна, это из-за нее ставни теперь косые, – она понизила голос и продолжила: – как ее лицо. Так что должен он мне еще таких пузыря три-четыре – не меньше. Поэтому я девочку твою хоть всю измазать могу. Зеленая будет. Хоть что-то зеленое в этом паршивом городе. Кроме мужиков после попойки.
Тонкая рука Бертиль – обтянутые кожей кости – наносили лекарство по рваным краям с невероятной осторожностью. Асин невольно почувствовала себя куском хлеба, на который щедро накладывают ложкой перетертые ягоды. Вот только пахли они куда лучше, а от непонятного лекарства, напоминающего болотную тину, щипало где-то в переносице и кружилась голова.
– Бертиль, а какой она была? – спросила Асин. – Моя мама.
– Чудны́е же ты вопросы задаешь, девочка.
– Ее не стало, когда я была совсем маленькой, – пояснила она, стараясь не морщиться.
– Своевольной. Со стороны казалось, будто весь мир на нее работать должен. Глаза у нее были большие, широко распахнутые. Почти как у тебя, только не блюдца по форме. А уж волосы… Мужики останавливались, когда она мимо шла. А как чуть подросла, так потише стала. Не спорила ни с кем, молчала, улыбалась так, что тошно было. И все тарелки мои продолжала переставлять! Правда, мне всегда казалось, что плохая эта тишина. Ой плохая. – Бертиль смыла остатки лекарства, ополоснув руки в теплой воде.
– Что значит плохая? – не поняла Асин.
– Не могу объяснить. Хотя, может, это просто меня жизнь здесь научила ко всему с опаской относиться, понимаешь? Я же старше. И твоего отца, и матери твоей. Ты не сердись, девочка. С мое поживешь в этой помойке – все подозрительным будет казаться.
Следом пришла очередь бинтов. Напевая себе под нос мелодию и выстукивая ее же туфлей с истрепанным бантом сверху, Бертиль перетягивала рану, то и дело оглядываясь: не смотрит ли Альвар. Асин оглядывалась вместе с ней – и отчего-то ей было так забавно, что она хихикала, плотно сжав губы.
– Вы совсем не помните свою мать? – спросил Альвар и хлопнул себя по спине, будто пытаясь прибить назойливую мошку, – видимо, в нее все-таки врезались взгляды Асин и Бертиль.
– Чуть-чуть. В основном я узнаю ее из таких вот рассказов. И чем больше узнаю, тем больше…
– Понимаете, какая она чужая? – поинтересовался Альвар.
Асин почувствовала, как чаще забилось сердце, и замерла.
– Да, – выдохнула она.
– Альвар тоже без матери рос, – пояснила Бертиль. – При родах подохла – прости, сынок. Красивая баба была, красивая. Но больно чужая. Совсем как… – Она не договорила, просто кивнула в его сторону и коротко дернула плечами.