Папа приоткрыл рот, желая ответить, – и, судя по сошедшимся на переносице бровям, он собирался быть резким и решительным, – но его опередил Атто.
– Вторая Маритар, – усмехнулся он.
– И правда, – выдохнул папа, опустив глаза. Он больше не смотрел ни на Атто, ни на Асин – изучал носы собственных поношенных, тусклых ботинок.
Все детство папа повторял: «Ты одна у меня осталась» и добавлял: «Только не уходи. Как мама». Позже слово «мама» куда-то потерялось, будто и не было его в предложении никогда. Нет, оно встречалось, вплетаясь в истории и воспоминания, но со временем стало для Асин не теплым обращением, а так – определением. «Человек, который меня родил», «человек, которого любил отец», «человек, который предпочел океан».
– Неужели это так плохо? – спросила Асин, махнув рукой, точно крылом.
– У Маритар тоже был друг, из-за которого она начинала с ума сходить. Совсем как ты, – пояснил папа, но глаз не поднял. – Бывало, даже забирала тебя, еще совсем маленькую, с собой – и уносила к нему. Видишь этот шрам? – он показал на свою длинную улыбку и усмехнулся. О таком он не рассказывал раньше, видимо не желая вспоминать. – Она оставила, когда еще тебя в себе носила…
– А ты ее, стало быть, как и меня, запереть дома пытался? – бросила Асин и, не дожидаясь ответа, развернулась на пятках.
– Может, и пытался. – Слова папы влетели ей в спину и разбились на множество мелких осколков.
Асин стиснула зубы, сжала кулаки и бросилась к приоткрытой калитке. Она расслышала лишь, как позади папа обратился к Атто, точно к старому другу: «Присмотришь за ней?» Ленту она швырнула на дорогу, наступила на нее, втаптывая в сухую пыль. Хвостики жалобно извивались, но их Асин придавила носом туфли – и они застыли. В этот самый момент кто-то вцепился в ее платье, потянул назад. Повернувшись, Асин увидела рядом Мирру. Девочка вытирала кулаком под носом, громко шмыгая, а ее стеклянные глаза влажно блестели.
– Ты очень трусливая, – глухо сказала она. – Я не думала. Не думала, – повторила она – и вдруг разрыдалась, так горько, что Асин невольно застыла.
– Неразумно ты поступаешь, Асин, – послышался за спиной голос Атто.
Затворив за собой калитку, он вышел на дорогу. Он подхватил Мирру под колени, свернул в маленький пищащий комок и, оторвав от земли, прижал к груди. Его тут же укусили – не со зла, в благодарность. Порой непоседливая Мирра выражала разные чувства совершенно одинаково.
– Не мне говорить, но ближе отца у тебя никого нет. Сам без родителей рос. И ты видишь, каким стал, – тихо произнес Атто, покачивая Мирру.
– Сильным, – бросила Асин и тут же мысленно отругала себя. Она не сказала «хорошим», «добрым» или «понимающим», нет.
– Сильным, Асин. Но непроходимо тупым. Твой тщедушный небось уже растрепал тебе все про Тавелли?
Опустившись на одно колено, он поставил Мирру на землю, чтобы она, уже переставшая плакать, забралась ему на спину. Делала она это умело, шустро, будто промедлишь – и не разрешат больше кататься. Атто кряхтел, ругался сквозь зубы, но все же улыбался, когда тонкие ручки крепко хватались за него. Асин удивлялась: ведь эта девочка забрала у него прежнюю жизнь, уничтожила непобедимого демона, превратив его в покрытого шрамами печального старика. Новое имя Атто так и переводилось, не уважительно, а пренебрежительно и просто – «дедуля».
– Про вашего друга? – спросила Асин.
– Про него, – вздохнул Атто. – Хотя я его и другом тогда не считал. Скорее ношей, с которой я вынужден возиться. Потому что одному на острова нельзя…
Мирра, найдя кончик его уха, впилась в него зубами. Атто глухо зарычал, и это подействовало лучше любых слов: кусаться она прекратила. Маленькая непоседа дернула ножкой, задорно хихикнув, и с самым довольным видом уставилась в синющее небо, цветом напоминавшее платье Асин, с белым кружевом облаков.
– Его звали Тавелли, и он не был крылатым, – тихо продолжил Атто. – Так, музыкантишка, которого манило небо.
Он неспешно зашагал вперед. Покачивалась на его спине Мирра – может, тоже слушала разговор. Дорога была желтоватой и пыльной, кое-где покрытой редкими пучками травы вперемежку с упрямыми белыми цветами. Асин шла чуть позади, то и дело оборачиваясь на брошенную ленту. Она бы подняла ее, такую печальную, отряхнула бы, намотала бы на запястье. Но вернуться – значит в очередной раз согласиться, без слов сказав: «Я никогда не поймаю океан. Я никогда не сойду с ума из-за друга. Я никогда не буду как мама».
– Асин? – окликнул Атто, заметив, что она совсем отстала.
Стараясь не расплакаться, Асин впилась ногтями себе в ладони и часто закивала. Сделала нетвердый шаг, еще один – и застыла. Атто ударил оземь ботинком, подняв мутные клубы пыли, и попытался изобразить улыбку, отчего лицо, покрытое шрамами, стало казаться бумажным, измятым, отталкивающим. Ему совсем не шла улыбка. Но Асин отшвырнула подальше неправильную мысль – такие частенько посещали залетными птицами ее голову, а она гоняла их невидимой метлой, порой слишком живо представляя это.
– Его звали Тавелли, – повторила Асин, давая понять, что внимательно слушала. Она отмерла, пошевелив напряженными руками, и наконец поравнялась с Атто.
– Тавелли, как дудочка, состоящая из множества трубок, – пояснил он.
– Она правда так зовется? – Асин удивленно вскинула брови, уцепившись, как Мирра, за не самый нужный в этой истории факт.
– Да вроде как. Он рыжий был, с нелепой такой бороденкой. И с голосом церковного проповедника, который убеждает, что деньги не ему в карман пойдут, а богу. Сдались они ему, – хохотнул он.
Вспомнилась вдруг одна из рубашек Вальдекриза, на манжете которой были солнце и волны. Асин присмотрелась к одежде Атто, но не нашла и намека на то, что ему нужна помощь богов. Возможно, он рассчитывал только на себя. Да и нужна ли демону, росшему без отца и матери, хоть чья-то любовь и забота? Асин семенила рядом, временами отставая, когда сердце вновь начинало ритмично барабанить в ушах, и без всякого стеснения разглядывала Атто, – искала в нем хоть что-то от рожденных самой тьмой существ. Как писали на страницах новых книг, у демонов были красивые голоса и злые глаза. Они меняли формы и имена, лгали – и ложь их ядом разъедала человека изнутри. Удивившись, Асин подумала даже, что под это описание куда больше подходит Вальдекриз. Или – сердце ухнуло вниз – ее поймавшая океан мама, чужая и непонятная.
– Один он, Тавелли, – продолжил Атто, будто Асин успела напрочь позабыть это имя, – терпел меня. И иногда высказывал вслух то, что обо мне думает. «Ты, – говорил, – не демон. Не демон. А властолюбивый самодур». Во как.
– Властолюбивый самодур! – воскликнула Мирра.
– Я его за ворот хватал, об землю – оп! «Сперва, – говорю, – докажи, что чего-то стоишь. Потом только болтай».
– А он? – спросила Асин, вновь обернувшись, но лента-змейка пропала за очередным поворотом.
– Пытался доказать. Раз за, – Атто выругался, мотнув головой: слова вновь стали вдруг даваться ему с большим трудом, – разом. Тощий мальчик.
– Тщедушный! – подсказала Мирра.
– Я его порой бросал в пекло самое, а ему, дураку, везло. Ни царапины на раздражающе румяном лице. Ни единой, Асин. Ножки-то дрожат, а он стоит и знай себе улыбается. – Он цокнул языком и скривился, будто прямо сейчас представил себе Тавелли, рыжего и явно добродушного. – Только за мной не поспевал.
Заговорили человеческими голосами выросшие на пути участки, два брата-близнеца. За низенькими темными заборами стояли двухэтажные дома, смотревшие друг на друга дверями и широкими окнами. Ко входу – что одного, что другого – тянулись кривые дорожки, окаймленные яркими цветами. Асин нравилось думать, будто и люди там живут одинаковые, но она знала в лицо каждого соседа, со всеми здоровалась – вот и сейчас помахала рукой молодой паре, пытавшейся поймать детей, которые бегали меж усыпанных алыми плодами яблонь. Они заулыбались, поприветствовали ее в ответ – почти хором. Даже малыши ненадолго замерли, обхватив руками стволы деревьев.
– Есть люди, у которых… руки не заточены под крылья, Асин, – сказал Атто. – Тавелли был старательным, я – лучшим. Он отставал, я шел вперед. И никогда не оборачивался. Я считал его пропуском на острова. А он подсаживался ко мне с двумя кружками чего-то крепкого. И толкал плечом. Будто мы приятели. Он быстро забывал обиды. Интересная особенность. И совершенно бестолковая, – усмехнулся он, прикрыв глаза. Дернулось рваное крыло носа, и Атто закашлялся, прижав ко рту запястье.
Одна из ног его подкосилась, шаркнул по сухой земле остроносый ботинок. Атто покачнулся, но, к удивлению Асин, не упал. Мирра, до этого сидевшая почти спокойно, засуетилась – явно решила слезть. Но вместо того чтобы дать ей спуститься, Атто подсадил ее повыше. «Я выдержу», – читалось в его взгляде. И все же Асин подставила локоть, давая Атто опереться и выровнять дыхание.
Вокруг заливались трелями птицы – те самые, которые, в отличие от людей, созданы крылатыми. Они парили высоко в небе, похожие на галочки, которые каждодневно вырисовывала Асин. Теплый ветер водил широкими ладонями по заросшим высокой травой полям, вдалеке мирно паслись урр. Солнце подсвечивало круглую листву на редких деревцах, прошивало, точно иглою, кроны. Но умиротворение Первого, как ни пыталось, не могло заботливо укутать собой Асин, то и дело вспоминавшую слова папы.
– Пойдем, – сказал Атто и неспешно двинулся вперед.
Мирра напряглась, выпрямилась в струнку, а острые плечи ее поднялись к самым ушам. Волосы окружали ее голову сияющим ореолом, маленьким светлым облаком, которое покачивалось при каждом шаге. Мирра то и дело трогала Атто – не ладонью, так пальцем. Словно кот: он порой двигал предметы лапой и, если те вдруг приходили в движение, вставал на задние лапы, покачивался из стороны в сторону, насколько позволяло его круглое тело, и выглядел крайне озадаченным.
– А потом… ты и сама знаешь, Асин, – вздохнул Атто.
Асин ничего не ответила, лишь глянула на Мирру: интересно, помнит ли она Тавелли? И много ли подобных ему – крылатых, а может, даже рыжих – встретилось на ее пути?