– Он говорил мне, что план паршивый. Просил не трогать, – он мотнул головой, чудом не врезавшись затылком в подбородок Мирры, – ее. А меня не интересовала девчонка. Я хотел получить железный скелет, созданный ее отцом. Тогда он был в хорошем состоянии – в идеальном, не чета тому, с чем столкнулись вы. С ним я смог бы стать…
«Сильнее», «непобедимым» – именно эти слова так и просились на пустующее место. Но почему-то Асин была уверена, что Атто хотел сказать совсем иное.
С ним я смог бы стать богом.
Железным богом, которому не будет равных среди простых смертных.
Мысли бились беспокойными жирными мухами. Асин чувствовала, как они, быстро перебирая тонкими прозрачными крыльями, слетаются на гниль в ее голове. Ведь, если подумать, для Вальдекриза она тоже была не другом, а так – пропуском. Наверняка напарники не задерживались рядом с ним не просто так. А она, неуклюжая и глупая, не умевшая даже нормально приземлиться, не оставляла его. И довольно скоро забывала обиды. Как Атто назвал эту особенность?
Закусив губу, Асин повертела пальцами серьгу. Нет, ее не хотелось кинуть на дорогу, растоптать, как подаренную папой ленту. Она скорее напоминала о том, сколько хорошего Вальдекриз все же сделал для нее. Искренне. Он прыгнул за ней с летающего острова, а потом, ослабевший, стоял на камне посреди океана, с покрытым сияющими изломами телом. Наверное, из-за такого человека стоило сходить с ума.
– Конечно, железный скелет был опасен. Он высушивал мелкие острова один за другим. Но меня это, как ты понимаешь, не интересовало. И Тавелли, видимо, чувствовал. Он предлагал отступить, вернуться с подкреплением, попросить благословения церковнослужителя. Асин, он предлагал помолиться! Везучий рыжий ублюдок. Возможно, боги и правда хранили его. Но я сказал тогда, что лично сорву с него нашивку и брошу в воду, если он ослушается приказа.
Видимо, удивление слишком легко читалось на лице Асин: Атто усмехнулся.
– Ты не смотри, что я тощий. Если жизнь лишает человека преимуществ в чем-то одном, он ищет другие. Становится хитрее. Или постоянно носит с собой оружие. Тавелли должен был отвлечь тварь. Тварь, которая до этого разорвала не один десяток разведчиков. Кажется, именно так действовали и вы с Вальдекризом?
Как же много знал Атто для человека, который до недавнего времени обучал правилам безопасности, стриг круглые кроны деревьев и мел дорожки на территории училища. Вальдекриз не расписывал их действия в отчете. По крайней мере, так он сказал.
– Твой дружок иногда выпивает со мной, – пояснил Атто. – В общем, как ты понимаешь, в тот день боги напрочь позабыли о Тавелли. У них, должно быть, нашлись дела поинтереснее. А может, они просто так развлекаются: дают человеку защиту, чтобы потом в какой-то момент попросту отобрать ее и оставить его растерянным и голым.
Сидевшая у Атто на спине Мирра фыркнула. То ли одобрительно, то ли возмущенно.
– Он не смог сделать ничего. Даже вскрикнуть. Просто стоял и вдруг упал. Я и сам не помню, как выжил. Я летел. Но недолго – островок тот почти царапал воду корнями деревьев. А потом океан пил мою кровь, неспешно унося меня все дальше и дальше. – Атто ненадолго замолчал. – Позже я видел, как разрушился тот островок. Он падал вниз, камень за камнем. И где-то среди обломков я заметил высохшее тело. И, знаешь, Асин, в тот момент мне было не жалко его. Я жалел себя. Мертвым ведь все равно, что будет дальше. А вот я остался жить. У меня теперь вечно дергалась голова и дрожали руки. Я даже слова выговаривал с трудом. Железный скелет сломал меня снаружи и внутри.
Поля тянулись бесконечными зелеными полотнами, лишь вдалеке выглядывали кажущиеся совсем крохотными домишки. Замерла, раскинув крылья-лопасти, деревянная мельница, которая возвышалась над острыми крышами, отбрасывая длинную тяжелую тень.
– И все же иногда я думал: как сильно ненавидел меня Тавелли? Ну… перед смертью, – сказал Атто, и голос его не изменился – не погрустнел, не потяжелел. Будто, даже если он и правда о таком думал, это не имело теперь значения.
– Не ненавидел, Та-та. – Мирра пригнулась, почти прижалась щекой к щеке Атто. Она напоминала куколку своим лицом-сердечком, бескровными губами и невозможно огромными сияющими глазами. – Я не помню тебя, не помню. Сколько таких было? Много. Страж, – это слово она подхватила у Асин, так и не сумев вспомнить, как называл изобретение отец, – не подпускал вас. А рыжего помню. Помню. Лицо красивое, доброе. Глупое такое. И улыбка, – она провела пальцем от одного уха до другого, – широкая. Он не нравился стражу. И мне не нравился. Зачем ты улыбаешься, когда ног нет? Зачем, а?
– Так он… выжил? – Атто фыркнул несколько раз, а затем беззвучно рассмеялся.
– Да, – ответила Мирра и тут же добавила: – и нет.
Стало необычайно тихо. Не пели птицы, не шумел в листве теплый ветер. Не колыхалась высокая, местами вытоптанная трава, в которой прятались маленькие голубые цветы, напоминавшие внимательные, ясные глаза – десятки глаз. Мир застыл нарисованной на холсте картиной, пугающе настоящей и молчаливой.
– Есть такое состояние, когда ты еще не уходишь, но уже на пороге. И понимаешь это. Еще жив, но уже умер, – сказала Мирра, и все вновь пришло в движение.
Белые перья облаков медленно потянулись по небу друг за другом, заиграла вдалеке пастушья дудочка, а с желтой сердцевины цветка, поднявшего голову над травой, спорхнул толстый шмель и отправился на поиски очередного ароматного солнца размером с ноготок. Асин, кажется, вздрогнула – настолько неожиданно обрушились на нее привычные звуки.
– Люди порой много говорят перед смертью. Будто пытаются заболтать ее. – Мирра нахмурилась, личико вмиг сделалось даже не недовольным – злым. – И иногда я им позволяла. Если они были добрыми. А люди редко добры к тем, кто ломает их. Рыжий был добрым. И глупым, – повторила она. – Потому и запомнился.
Солнце напекало макушку, растекаясь по ней яичным желтком. На дорогу невдалеке опустилась толстая птичка, осмотрелась, несколько раз стукнула клювом по земле и улетела. Слишком светло, слишком тепло и ярко для историй об изломанном человеке, стоявшем, как выразилась Мирра, на пороге. О человеке, который продолжал улыбаться. Возможно, в тот день так же сияла листва, пропуская через себя настырные лучи, и покачивались травинки, усыпанные, точно росой, алыми каплями.
– Когда люди уставали забалтывать смерть, они начинали кричать, проклинать. Стражу не нравилось, когда они кричали. А у меня болели уши, – пожаловалась Мирра. – Но рыжий был тихим. Он пел мне песни. Кто вообще поет перед смертью?
– Тавелли, – задумчиво ответил Атто.
– Он спрашивал, понимаю ли я его. Я кивала. И я понимала. Не все, не все. Но он рассказал про человека, почти отца, но очень злого. У которого крылья хищной птицы и глаза волка. Которого он так хотел впечатлить. Он не назвал имя. А потом, когда понял, что мне все равно, он плакал, плакал. Жалел себя. Тогда он показался мне очень некрасивым. – Мирра поморщилась, тряхнула головой – и облако ее волос запружинило. – Мне было почти все равно. Сколько таких я слушала? Болтливых. Но мне сейчас интересно: он ведь говорил… о тебе? – Она ухватила Атто за кончик уха и с силой потянула на себя.
– Не могу знать. – Он ускорил шаг – и вот уже на горизонте, там, где дорога, вынырнув из-за склона, тянулась вверх, показалась белая каменная ограда. – Это я к чему, Асин, – добавил он, ненадолго задумавшись, пока Мирра продолжала терзать его ухо. – Я совершил ошибку, а может, даже не одну. И сейчас, когда появилась возможность все изменить и зажить по-новому, я едва ли исправлюсь.
– Но вы всегда были… таким понимающим, – пробормотала Асин.
Когда училище было для Асин вторым домом, она очень любила случайно сталкиваться с Атто. У него всегда находилась пара-другая добрых слов или хотя бы улыбка, усталая, но, казалось, искренняя. Он молча указывал дорогу, кивал, а иногда мог положить ладонь ей на голову. Асин нравилось думать, будто этот жест принадлежит только ей.
– Я был беззубым, – поправил ее Атто. – И жил, соглашаясь с правилами мира, а не диктуя ему свои. Быть принципиальным и слабым – худшее из возможных сочетаний. Когда я вновь верну свое имя, – он привычно опустил руку на ее макушку, – тебя со мной рядом уже не будет.
И она поняла: это прикосновение, легкое и совсем не пугающее, действительно только для нее.
– Атто…
Покачнувшись, Асин сделала пару легких шагов, встала перед ним во весь рост и протянула ладонь. Она все еще не могла улыбаться – зверь внутри свернулся клубком вокруг сердца и иногда игрался с ним, опасно выпуская когти, – но попробовала. И по тому, как напряглись губы, каким глиняным, точно неживым, ощущалось лицо, поняла: не удалось.
– Вальцер, я хочу и дальше быть вашим… другом? – Она не понимала до конца, это ли хочет донести. Дружба по-прежнему казалась ей чем-то сложным и обязывающим. Скорее Асин представляла себя опорой, тростью, которая, возможно, когда-нибудь понадобится.
– Знаешь, когда ты сказала «Вальцер», я ожидал, что ты добавишь «кретин». Как твоя мать, – припомнил Атто, а Мирра вновь захихикала. – Послушай меня, – продолжил он, но руку не протянул, лишь посмотрел на растопыренные пальцы Асин, – Маритар была на редкость упертой. Как я. Возможно, потому-то и ненавидела меня всем нутром. И твой отец боится именно этого. Не твоего выбора, не твоих ошибок. А того, к чему они приведут. Все падают и разбивают колени, Асин. Но нас с Маритар это никогда и ничему не учило. Думаешь, если я верну имя, то стану иным? О нет, малышка. Именно поэтому в день, когда Орвэ впервые назовет его, я вышвырну тебя. Ко всем демонам глубин вышвырну. И не обернусь.
И хоть слова его были обжигающе холодными, Асин поблагодарила его. В них она почувствовала отголоски той самой заботы, которая когда-то, точно огонек, поманила ее.
– Твое место займу я, – бросила в сторону Мирра.
– Ни за что! – гаркнул Атто. – Дома будешь ждать. Может, готовить научишься. Перестанешь платья свои рвать. Я не стану каждый раз, когда ты, бестолочь эдакая, портишь одно, покупать другое. Я беден. Как мышь подвальная беден.