Однажды к маме и папе – птицам, – уточнил юный Тьери Карцэ, если вдруг Асин успела позабыть, – заглянул Танедд Танвар. Он не был похож на жреца Отца-солнце. Он выглядел так, будто вылез из самой темной пещеры. Бледная кожа собиралась морщинами и делала его похожим на куклу на ниточках, а черная одежда волочилась по полу, цепляя игрушки и мусор. Он подозвал нас к себе, всех семерых, и долго изучал. Его не интересовали наши способности или возраст. Он просто смотрел, прежде чем указать пальцем на меня. Танедд Танвар сказал: «Он», и мама с папой закивали. Потом он говорил про безграничные возможности, про широту сознания, про множество других невидимых, а потому невесомых вещей. Я выглядывал из-за двери. И боялся, что Танедд Танвар засунет меня в один из своих широких рукавов и унесет.
Но он просто ушел.
А когда снова пришел, мама и папа уже собрали мои вещи. Они предупреждали, что мне придется уйти, и там, где я окажусь, мне будет лучше. А я не хотел. Не хотел в Дом Солнца. Поэтому не слушал их. А позже уже мама и папа не слушали меня.
Я не видел сестер и братьев уже десять дней.
Зато у меня своя комната. И вдоволь еды.
И здесь так много места, что я боюсь потеряться.
Запись резко обрывалась. Следующая, судя по дате, появилась лишь спустя несколько дней. Асин до боли закусила губу, нахмурилась и собиралась захлопнуть дневник – ведь она попросту не сможет помочь одинокому тринадцатилетнему мальчику, которого увели из родного дома, пускай и к лучшей жизни. Но Бесконечная Башня вновь распахнула нутро книги, конец которой никогда не напишут.
Меня позвал Дом Солнца.
Так сказал Танедд Танвар.
Мне кажется, иногда я слышу его голос. Ее. Дом Солнца – девушка. Лет двадцати, может, тридцати – не больше. Она умеет петь ветром и требовать, требовать, стучась ветвями в окно. Порой даже ночью она поднимает меня. И кричит прямо в мою голову. Ей страшно. И мне тоже.
– Ты кричала? – сочувственно спросила Асин, погладив пол Бесконечной Башни.
В ответ та протяжно заскрипела и покачнулась – будто выдохнула. Наверное, за долгие годы она устала кричать и сжилась со своей болью и одиночеством.
Асин плавно опустилась на неровные, покрытые щербинками холодные камни, прижалась к ним виском и замерла. Она пыталась отдать хотя бы каплю своего тепла, которое едва ли было способно согреть Дом Солнца. Она чувствовала себя невероятно слабой. И все же у нее хватило сил не разрыдаться. Только одинокая слеза скатилась по щеке, упала и разбилась о пол – и по тому, словно по воде, пошли круги.
Вспомнились киты, всегда казавшиеся Асин бесстрашными. Единственные в океане, они могли подниматься высоко, когда рыбы отрывались от воды лишь ненадолго – и вновь падали, изящно сливаясь со своим отражением в бесконечном голубом зеркале. Губы Асин задрожали, когда она, собравшись с мыслями, попыталась повторить печальную китовью песню. Вышло непохоже. Напоминало скорее зов латану, но на него почти сразу откликнулась Бесконечная Башня – перестуком камешков по полу и стоном несмазанных петель.
– А хочешь, – внезапно сказала Асин, когда мысль только начала зарождаться в ее голове, – я приду к тебе снова? И принесу цветы! Цветы в вазе! Они будут стоять на столе и пахнуть. – Она потерла слезящийся глаз основанием ладони и усмехнулась. Разве порадуют кого-то вечного такие мелочи?
Одна из книг в шкафу покачнулась и бухнулась на полку, потревожив мятые бумажные цветы. Бесконечная Башня согласилась – и вновь зашуршала, зашелестела страницами дневника. Асин так и не поняла, зачем ей выдавать секреты своего жреца, но спорить не стала. Перевернулась на живот, подтянула к себе пухлую тетрадь с волнистыми страницами и нашла пальцем абзац, на котором остановилась.
Сегодня мне принесла одежду девочка с большими глазами. У нее не было бровей, ресниц и волос, зато она много болтала и хихикала. Мне она не понравилась. Она смеялась над моим головным убором, вечно сползавшим на лоб, над слишком большими вещами, в которых я тонул. Она рассказала, что Дом Солнца принял их с сестрой. Хотя я ни разу не видел их на службах. И это меня принял Дом Солнца, а их он просто не прогнал.
Наговорившись, она ускакала, перепрыгивая через трещины в полу.
Позже я снова увидел ее – она ухаживала за цветами в саду. А рядом с ней стояла другая девушка – повыше, постарше, с блестящей темной гривой, собранной в тугую косу. Обе совершенно точно были людьми – от них не пахло зверем, как в родном доме, – но они будто сошли с картин, настолько совершенными казались. И откуда такие взялись в наших краях?
Таннед Танвар заглядывает дважды в день. Справляется о самочувствии, кивает и уходит.
За все это время мне не написал никто.
Стать жрецом Отца-солнце – это как умереть для всех.
Асин чихнула, прикрыв рот ладонью, а затем, пощипав переносицу, вновь уставилась на текст. От слез перед глазами все плыло, и буквы липли друг к другу, срастаясь в уродливые чернильные пятна.
Она иногда заходила – та девочка. Приносила еду и чистые вещи. Иногда плюхалась ко мне на кровать и болтала. Так я узнал, что их, ее с сестрой, приютил сам Танедд Танвар, ставший им почти отцом: их оставили, как обычно делали в моей деревне с ненужными детьми. Что они следят за порядком – внутри и снаружи. Что она любит сладкое и сестра тоже, но не хочет в этом признаться.
Ее зеленые глаза стали еще больше. А под ними разрослись темные круги. Кожа напоминала бумагу. Это, наверное, какая-то болезнь. Надеюсь, она незаразная. Когда я попытался осторожно спросить об этом, она расхохоталась и ответила, что Отец-солнце любит ее. Но я так ничего и не понял.
К следующей странице была приклеена мятая записка. Буквы на ней, приземистые бочечки с наклоном влево, стояли ровно, одна за одной, будто ожидая, когда же их прочтут. Асин осторожно провела по ним пальцем – очертила заглавные, мазнула подушечками по тянущимся вверх и свисающим вниз завиткам.
«У, – так начиналось послание. – И не надоело тебе? Вокруг все цветет, а ты сидишь один, в холоде и темноте. Я нарвала тебе сирени. Она пахнет теплом. И от нее щекотно в носу. Будем дружить?»
Наверняка записку поначалу смяли, швырнули в дальний угол комнаты, которая отчего-то представлялась крохотной и сырой, а затем подняли, разгладили ладонями и убрали в самое надежное место – между страниц распахнутого сердца.
Дружбы не получилось, – ответил Вальдекриз из прошлого на так и не озвученный вопрос. – Девочки бегали по саду, будто вокруг не существовало никого, кроме них двоих, гуляли по дорожкам, говорили – только друг с другом. И ни разу не заглянули в мое окно. Я даже написал ответ: «Будем». Но разозлился и разорвал его. А потом они исчезли.
В какой-то момент я посмотрел на улицу и не увидел их. Лишь увядающую, скручивающуюся сирень, которую жрало беспощадное солнце. У сарая стояли деревянные ведра; под низенькой лавочкой, на которую наползал раскидистый круглый куст, валялась щетка. Сад опустел. По дорожкам скакали разве что птицы, которых раньше гоняла, размахивая руками, младшая сестра. Хотелось придумать ей обидное прозвище. И крикнуть громко, чтобы она услышала и разозлилась. Но мой голос кто-то забрал.
Внизу кривыми буквами было выведено: «ЛЫСАЯ ДУРЕХА!» Юный Тьери Карцэ безмолвно кричал на страницах дневника.
Я так и не узнал ее имя.
Для этого откровения ему понадобилась отдельная страница.
Танедд Танвар сам приносит мне еду.
У картошки нет вкуса. Она похожа на песок.
С подливкой можно есть.
Следующие записи представляли собой просто обрывки фраз – даже без дат. Вальдекриз не писал о той девочке, но Асин чувствовала: он волновался. Потому мысли отказывались складываться, выстраиваться в предложения. Палец перескакивал со строчки на строчку, упирался в острые точки, отсекающие одно предложение от другого, а перед глазами все стояла отчаянная надпись, от которой лист лишь чудом не порвался.
«Лысая дуреха».
Сегодня Танедд Танвар сказал, что свяжет меня с Домом Солнца – лишь после этого начнется мое обучение. Я думал, будто просто заперт здесь. Но мне дали свежую одежду, которая хрустела и шуршала, и позволили гулять на улице – впервые, до этого я просто шатался по коридорам и выглядывал в окна. Я ходил за Танеддом Танваром, смотрел на сад, наконец понимая значение выражения «во все глаза», которое так любила мама (птица). Пахло цветами, самыми разными, и я представлял, как их нюхала моя лысая дуреха.
Тогда я решил спросить, куда же делись девочки? Танедд Танвар ответил: «Они тяжело больны. Люди слишком недолговечны, Тьери», после чего замолчал. Я слышал лишь, как шаркают по заметенной песком дорожке его туфли.
– Они поправятся? – спросил я.
– Конечно, Тьери. Я заберу их боль. Они будут совершенными. Больше, чем просто людьми.
Прозвучало как-то пугающе. Но я обрадовался, что они поправятся.
– Они вернутся?
– Нет, Тьери. – Мне не нравится, как он постоянно называет меня по имени. Оно словно утрачивает смысл, превращается в обычное слово вроде «трава», «вода» или «картошка». – Они отправятся туда, где им будет безопаснее. В школу, – пояснил он.
И мне стало так легко и смешно – от того, как привычно это прозвучало. Они вылечатся и отправятся учиться. Будут там носить дурацкую форму и болтать с другими детьми.
Пока я заперт в Доме Солнца.
– Пускай пишут мне письма, – я сказал Танедду Танвару.
– Я передам, – ответил он и кивнул.
Надеюсь, она и правда напишет. Если, конечно, умеет писать.
Асин прищурилась и фыркнула в ладонь. А ведь она даже не догадалась отправлять Вальдекризу письма – и не нашлось рядом никого, кто мог подбросить ей эту чудесную идею. Подцепив пальцем локон и сунув в рот его пушистый кончик, Асин подумала, что, вернувшись, непременно раздобудет лист и перо – и расскажет обо всем в письме.