– Беги, – посоветовал я, приобнимая ее за плечи. – Наверняка Каррэ переживает за тебя больше, чем за себя. – А когда она подняла на меня взгляд – солнце, какая же она мелкая! – и прищурилась, я добавил: – Ну, я бы переживал.
Она унеслась, не поблагодарив. Только потрепала меня по руке повыше локтя и не то фыркнула, не то чихнула.
Асин не могла понять, что чувствует. Идеально подходящее слово «странно» не описывало ничего, просто заполняло собой пустое пространство, растекаясь уродливой кляксой. Внутри Асин, пониже сердца, где-то в желудке, плавниками щекотались рыбы. Их она накрыла ладонью, перевернувшись на бок, под мерные вздохи уставшей Башни.
Оказалось, день, даже самый насыщенный, можно уместить в одну страницу. Удивительное и одновременно печальное замечание, от которого становилось тоскливо. Ведь так хотелось проводить с чужими мыслями чуть больше времени, но вместе с тем – не видеть в них так много мамы.
Было и то, чего ей не хватало на страницах дневника: наполненности. Он напоминал лепешку-кармашек без начинки: вроде и так вкусно, а вроде хочется чего-то добавить. Асин с удовольствием вложила бы в строки запахи, звуки, цвета, превратив сухой рассказ в самую настоящую книгу – с яркими описаниями, делающими картину завершенной, а тебя – ее участником, который видит все, разве что не имеет права голоса.
Она впервые сказала, что скоро умрет, когда родилась маленькая.
Асин – ее назвали Асин. Я наконец узнал ее имя.
Но я зову ее крошкой-булкой. Потому что похожа. Завернутая в пеленки, румяная – будто не из Маритар достали, а из печки.
Асин громко фыркнула – чтобы слышали даже птицы. Придумал тоже. Это невежливо – называть юную особу выпечкой, даже если та слишком на нее похожа.
Ни капли Маритар в ней.
Она – Каррэ, только уменьшенная версия.
Но сама Маритар почему-то твердит, что в Асин матери – ровно половина.
– Я скоро умру, – повторяла она, размазывая по лицу слезы. – Мне страшно, слышишь, ты!
Чем больше времени проходило, тем чаще она плакала, тем чаще твердила: «Я умру». Будто пыталась в свойственной ей наглой манере выспросить: «Ты еще не нашел способ продлить мне жизнь?» Увы. Тот, кто продлил жизнь мне – слишком надолго, – давно подох. Мне жаль. Насколько может быть жаль человеку, неспособному искалечить другого.
– Почему ты всегда делаешь вид, что я такая же, как все они? Почему? – завыла она однажды, схватив себя за похожие на ветошь волосы. – Ты же знаешь, что я умру иначе, чем все эти люди вокруг! Иначе даже, чем ты! Умру совсем!
– Хочешь правды? – Я не выдержал. Впервые за все время общения – взял и не выдержал. – Ты удобно устроилась, Маритар. Ты ведешь себя как обычный человек, живешь обычной жизнью, даже родила девочку – обычную девочку, Маритар. Но при этом хочешь, чтобы в тебе видели чудо. Спустившееся – вернее, поднявшееся – к людям чудо. Такое похожее на них, но в то же время отличающееся. Так ты человек? Или же океан? А может, ты и сама не знаешь, какая ты?
– Одинокая, – тускло ответила она и даже не отвернулась, чтобы продемонстрировать, как сильно ее задели мои слова.
– Да бро-ось! – протянул я, всплеснув руками. Она была несносной, но даже у несносности есть границы, которые она не только пересекла, но еще и сплясала на них. – У тебя же есть твой обожаемый Каррэ, который тебя чуть ли не боготворит. Он бы оправдал тебя за что угодно. Я никогда не видел, чтобы обычный человек так любил.
– Он любит Маритар. Ту, у которой человеческое тело, человеческое лицо!
Внутри моей головы что-то ощутимо щелкнуло.
– А я? – Я даже не понял, как эта дурость вырвалась из моего рта.
– И ты любишь Маритар. Ты ведь ни разу не задумался о том, что я умру не здесь, а далеко внизу. Одна, в окружении воды. Раздувшаяся, уродливая, с плавниками и множеством глаз. Не Маритар. А такая, какая и есть на самом деле. – Она засмеялась, но мне подумалось вдруг, что она задыхается. Я дернулся навстречу. Она остановила меня жестом. – Ведь это так легко – любить красивое, привычное глазу.
– Но ведь Маритар и есть ты. Это твое тело. Это твое лицо.
– Я лишь сделала себя такой, – уже спокойнее возразила она. – Слепила эту внешность. Как из глины. Устав быть одинокой, жить в том месте, которого люди боятся. Быть той, кого боятся. Кита можно убить. Из кита можно сделать свечку и мыло. Кита можно съесть. А меня? Меня ест только маленькая Асин. Зато теперь я красивая. И у меня есть Джехайя и Асин. И ты. И даже этот кретин Вальцер. Но мои силы на исходе. Мое время на исходе.
Я не нашелся с ответом. Насколько правдивы ее слова? Но стоило мне задуматься об этом, как Маритар тут же ударила меня по уху – с размаху, согнув ладонь лодочкой, чтобы получилось больнее.
– И да. Никогда не называй ее обычной! Мою Асин. В ней меня – ровно половина. А моя половина никак не может быть обычной. – В ее глазах заблестели злые слезы.
Она ушла, так и не поставив точку в разговоре. А я глядел ей вслед, потирая горящее ухо.
Когда ее не станет, я отдам себя океану. И потушу свое солнце.
Она никогда не будет одна.
Порой текст требовалось переварить – как тяжелую еду. Сесть, погладить пульсирующий висок, подышать. Так Асин и сделала – даже свесилась с подоконника. Ветер обдувал ее лицо, принося неповторимый запах океана, который казался сейчас отнюдь не освежающим, наоборот – неприятным. Ведь под толщей воды умирают люди и живут демоны. А однажды она поглотит само солнце, пускай и внутри одного человека.
Вернувшись, она поскребла ногтями под ключицей, будто пытаясь добраться до источника своего внутреннего света, и вновь уставилась на буквы. Они принялись плясать озорными букашками перед глазами. Асин часто заморгала, но от этого чернила расплылись сильнее, а к горлу вновь подступила знакомая тошнота. Папа, говоривший, что можно опьянеть от свежего воздуха, был в очередной раз отвратительно прав.
Сегодня Маритар снова подняла эту тему. Вот только теперь она улыбалась, баюкая на руках крошку-булку. Та кряхтела, причмокивала и рвала маленькими толстыми ручонками кружева на мамином платье. Забавная такая. У нее на голове появился первый завиток – как пенный барашек. Или размазанный лопаточкой крем.
– Я скоро умру, – сказала она, смахивая мизинцем крошку с новой белой булочной рубашки. Наверное, в этом мире есть несколько вещей, на которые я могу смотреть бесконечно: деньги, украшения, выпивка и чересчур длинные мизинцы Маритар.
Асин отвлеклась, чтобы внимательно изучить свои руки. И с удивлением обнаружила, что мизинцы ее, наверное, такие же длинные. А еще именно ими она частенько перелистывала страницы, поддевая уголок ногтем. Она привыкла к своим пальцам и прежде не замечала в них ничего необычного – но вдруг они показались чужими. Может, даже мамиными.
– И чему ты радуешься? – Я отломил кусок хлебного мякиша и протянул Асин, скатав из него шарик. Словно она кот. Маритар быстро отобрала угощение и сунула себе за щеку, вновь объяснив это тем, что ребенок ест ее.
– А если я вдруг скажу, что нашла способ обмануть смерть? – Она распахнула рот и показала на языке хлебный шарик, лишний раз убедив меня в том, что передо мной все еще моя Маритар.
– Допустим, удивила. – Я тогда только поднял бровь: не мне сомневаться, я сам был своеобразным опытом по созданию человека вечного. Танедд Танвар, впрочем, называл это иначе. И я уже собирался легонько пихнуть Маритар в плечо за то, что, сама того не понимая, воскресила в памяти ненужные образы.
– И тебе совсем неинтересно, как я его нашла?
Она опять забыла, что я рядом, и принялась беззаботно кормить малышку, отстегнув пуговицу на дешевом, давно истрепавшемся платье. Я несколько раз предлагал купить новое, но она предпочитала лепить на это очередную заплатку в виде кривого цветка или раковины. Стоило мне дернуться и закатить глаза, как Маритар рассмеялась. Будто все это она делала не ради крошки-булки, а стараясь меня разозлить. Асин, впрочем, тут же возмущенно заерзала, выбираясь из плена пеленок.
– Мне рассказала Башня, – продолжила Маритар, так и не дождавшись ответа. – Не ты один ее слышишь. Я хотела увидеть ее с тобой. Но увидела без тебя! Я отыскала ее! Без твоей, между прочим, помощи! Я надеюсь, тебе хоть немножечко стыдно!
И пока я пытался найти слово поприличнее, чтобы описать человека, разговаривавшего с предметом, она сказала:
– Она такая общительная, знаешь. Башня, – повторила она, будто я мог запамятовать.
– Да понял я. – Вышло довольно резко. Но она, видимо, на это и рассчитывала.
Единственное, о чем я думал в тот момент: не рылась ли она в дневнике. Но, если я все еще могу хоть немного верить Рыжей, то нет. Она просто сплетница, которой было не с кем поговорить.
– Ты, оказывается, совсем не умеешь слушать. Хотя мне ли удивляться? Ты не знаешь, кто она такая. Ты даже не спросил, как ее зовут!
Да уж, я умею заводить знакомства – морская тварь, если я правильно понял, и девушка-дом. Одна хочет жить бесконечно долго, другая – наоборот. И обе, судя по выражению лица Маритар, сошлись в том, как же это здорово – обсуждать мои недостатки.
– Ты совершенно не разбираешься в женщинах, Вальдекриз. – Ее голос так зазвенел, что мне пришлось заткнуть ухо пальцем.
Однако недолго она веселилась. И, стоило в спину подуть холодному ветру – отчего запах Маритар стал еще более ощутимым, – как она опустила уголки губ и посмотрела вдаль, сквозь корабельные снасти на безоблачное небо.
– Ты ведь знаешь, что все аномалии – ее? – бросила Маритар и подняла бледное плечо. А я смотрел на него, как заколдованный, и нервно сглатывал. Словно, когда Маритар резко опустит его, невидимое лезвие отделит мою голову от тела, но я, вопреки всем законам, продолжу жить.