Потому что об этом я не слышал.
– Она сама называет это искрами. Будто она – огромный костер, ярко вспыхнувший и разбросавший вокруг себя раскаленные снопы. Ничегошеньки ты не знаешь. – Я не заметил, как она вновь заплакала, вытирая слезы основанием ладони. Но уже от ее слов почувствовал себя виноватым. – Ее кормили. Тот, кто создал тебя, тот, кто создал ее.
– Кормили… – задумчиво повторил я. А ведь если бы не Танедд Танвар, мой мир, мой прежний мир до сих пор остался бы целым.
– Людьми. Всем, что хоть немного… шумит. – Маритар пошевелила пальцами.
Наверное, в этот момент я показался ей непроходимо тупым. Долго живущим, много знающим и непроходимо тупым. Если такое вообще возможно. Она принялась объяснять. То, что я вынужден был слушать, пока прятался в стенах Дома Солнца.
– Ну смотри! – Она подогнула одну ногу под себя, при этом каким-то чудом устроив крошку-булку поудобнее и нисколечко ее не потревожив. – Обычный человек не шумит. Он говорит, ходит, моется. Ну… – Ее лицо раскраснелось от напряжения, когда она ненадолго замолчала. – Понимаешь! А когда человек умеет, например, одними руками создавать огонь, он начинает шуметь.
Довольно просто, но Маритар сумела понять суть того, что называлось волшебством или, куда чаще, именно шумом. Впрочем, рот я открывать не спешил, зная: она уже настроилась говорить, а не слушать мои пояснения к своей потрясающей речи и мои слова попросту пролетят мимо. Поэтому я лишь закивал, для убедительности поглаживая пальцами подбородок.
Интересно, у меня когда-нибудь вырастет щетина?
– Тот, кто создал вас… – она почему-то зовет его папа или отец, не могу понять…
– А в чем разница? – не удержался от вопроса я.
– В звучании. Папу ты любишь. Отца – нет. Отец – тяжелая фигура, как скала. В его тени можно спрятаться, он может защитить от непогоды. А может и задавить. А папа мягкий. Теперь понял?
Я понял. Но Танедда Танвара лично мне не хотелось называть ни так, ни эдак. Ему удивительно подходила одежда жреца и так же удивительно не подходило ни одно приличное слово.
– И этот отец-папа чувствовал чужой шум. Такие люди приходили к вам домой. И порой больше не уходили.
Меня передернуло от этого «вам». Будто я причастен к тому, что жрец Отца-солнце, человек, которому безоговорочно доверяли прихожане, избавлялся от них, чтобы, как ему казалось, войти в новый мир. А на деле – попросту уничтожить старый.
«Жрецы Отца-солнце заботятся о людях, как о собственных детях. И принимают чужие проблемы близко к сердцу» – так он частенько поговаривал, не вкладывая в эти слова никакого смысла.
– В нее заталкивали чужой шум, извлеченный из умершего уже человека. Она ела, пока ее не начинало тошнить. И тогда отец-папа на время переставал ее кормить. В такие моменты она кричала, потому что сама превращалась в чистый шум. Это когда в тебе его так много, что шуметь начинает все вокруг: земля, деревья, птицы, рыбы в морях. И в любой момент ты можешь – бум! – взорваться снопом искр, заразив своим шумом целый мир.
Я вспомнил мою лысую дуреху, которую так и не смог выпроводить из головы. Вдруг ее Танедд Танвар тоже отдал на съедение Рыжей?
– Он создавал чудовище. И ему не хватало одной лишь детали. Вечной детали…
– Меня, – вдруг понял я.
Истории о том, что жрец жив, пока этого хочет Дом Солнца, звучали всегда. Вот только ни один служитель не переступал порога семидесяти лет, обычно умирая раньше. Люди принимали это как должное и не задавали вопросов. Интересно, помнили ли они прежних жрецов? Или же видели перед собой одного человека с сотней разных лиц?
– Тебя, – подтвердила Маритар, повторяя пальцем контур светлого завитка на лбу крошки-булки. – Были и другие. Не такие вечные. Они не работали, они не выдерживали той вечной жизни, которую пытался дать им отец-папа. Включались-выключались. Так странно. – Она подняла плечи, явно не понимая, о чем говорит. – Он дарил им свет. И их тело ненадолго разгоралось. А затем затухало. Уже навсегда. – Она призадумалась. – А ведь тебя он даже звал странным словом, которое обозначало что-то бесконечно долгое.
– Постоянный.
– Но ты такой и есть. Вот только твоя вечная жизнь – на деле не такая и вечная. Ты – дополнительная часть, не основная. – Она не ждала моей реакции, а просто била, и я понимал, что, в общем-то, всегда об этом догадывался: я приложение к чему-то куда более важному. Просто не признавал вслух. А зачем, если единственное существо, способное выслушать меня – безумный дом? – И это ты привязан к ней, а не она к тебе. Это из-за нее ты сходишь с ума, пока она сохраняет рассудок.
– Постой-ка, – захохотал я. – Хочешь сказать, что Рыжая, та самая, которая как-то раз выбросила мою кровать в окно, – нормальна? И это со мной что-то не так?
– Во-первых, – тут же нахмурилась Маритар, будто я задел лично ее, – некрасиво называть ее Рыжей. Тебе никто об этом не говорил?
Я даже спорить не стал. Взял бережно вверенную мне крошку-булку, покачал на руках и, увидев умиротворение на круглом лице, заулыбался. Ни капли Маритар – но ей и не надо.
На страницу упала первая капля. Асин поняла, что снова плачет, пока в груди разливается приятное тепло. Будто из разваливающейся, рассыпающейся от времени книги кто-то знакомый и родной протянул руку, погладил ее по волосам. Асин даже попыталась поймать ладонь, но нащупала лишь свою пушистую макушку и тихо засмеялась.
В последнее время она все чаще слышала, как сильно напоминает мать, при этом, кажется, по-прежнему оставаясь собой. Ее это злило – ведь она не знала человека, о котором говорили другие, помнила лишь смутный образ. Она это принимала – ведь нет ничего плохого в том, чтобы быть как та, кого по-настоящему любили. Но слезы подступили к горлу, стоило буквам на листе – даже не сказанным вслух словам – сказать: «Ты хороша. Правда. Вот такая».
– А во-вторых, – продолжила она, отвлекая меня от дрожащих белых – как облако белых, клянусь – ресниц Асин, – то, что ты этого не замечаешь, вовсе не значит, что ты не сходишь с ума. Но если вдруг умрет она, умрешь и ты. А если умрешь ты, она останется – и будет жить долго, пока жива хоть одна ее искра. Она сможет возвращаться к ним, к своим искрам, – искажая мир вокруг себя. Единственное существо, живущее вне времени.
– А я? – Меня разбирали по частям, явно не намереваясь собирать обратно.
– А ты подчиняешься времени этого мира – вне Рыжей. Вне стен Дома Солнца. И вместе с ним искажаешься.
Маритар потянулась к Асин и вновь прижала к себе ее теплое, словно свежевыпеченный хлеб, тельце. Я так и остался сидеть, сложив руки странной лодочкой.
– Ваш отец-папа искал постоянное. Чтобы затем тоже стать таким. Но не успел. Он был очень старым. И время перемололо его.
– Ты сказала, что нашла способ обмануть смерть, – напомнил я, не желая в очередной раз слушать о целях Танедда Танвара. И без разницы, какое место в них занимал я.
– Асин. – Маритар улыбнулась, играя роль любящей и заботливой матери, которой никогда не была. – Она не человек. Она искра. Чистая, сильная, яркая. Шумящая искра. Такой ее сделала я.
Я был готов слушать, но примерно понимал, к чему она ведет. Мой отец-папа, Танедд Танвар, натолкнул ее на мысль о создании чего-то почти-вечного, постоянного. Вот только он был человеком, а она – чистейшим шумом со дна океанских глубин. Каким-то чудом принявшим смертную форму и явно отдавшим за это мозги.
– И что? – процедил я.
– Мое тело увядает. Потому что оно изначально не человеческое. Однажды я обязана буду вернуться туда, где протяну чуточку дольше, в теле, которое, ты знаешь, я не слишком люблю… – Она поскребла ногтями по шее, видимо, намекая на жабры. – Иначе я не успею. Так же, как не успел ваш отец-папа. – Она и правда собиралась провернуть с крошкой-булкой то же, что когда-то провернули со мной? – И я решила отдать Асин почти весь свой шум – оставить себе лишь щепотку, достаточную, чтобы еще немного пожить в своем теле. Накормить Асин собой. Создать идеальное тело, которое я впоследствии смогу занять, слившись с собственным шумом. Ну, мне кажется, это должно сработать. Конечно, поначалу я боялась, что она умрет. Все-таки она такая маленькая. Но она жива! Жива. А значит, я все делаю правильно.
В ее тоне прозвенела гордость, а меня передернуло от отвращения.
– Но это твой ребенок, Маритар! – напомнил я, даже не понимая, чего хотел добиться. Она услышит, только когда сама того захочет. – Ты вынашивала ее в себе, понимаешь? У нее своя история, своя жизнь, своя! Об этом ты не подумала?
– Наверное, ты просто никогда не боялся умереть, – отрезала она, резко поднявшись.
И ушла. Как обычно. Так и не услышав: я не боялся умереть. Я ждал смерти. Просто она за мной не пришла.
Дыхание остановилось. Асин потрогала шею, ощутила под подушечками частые удары. Она все еще была жива – не как искра, не как часть чего-то, но как человек. Осмотрела исчерченные линиями ладони, пожевала волосы, даже щипнула себя за щеку – без изменений. Дуновения ветра холодили ей ноги, а от лежания в одной позе затекла спина. Асин чувствовала, думала, только злиться не получалось. Ведь за все эти годы ничего не произошло, она не перестала быть собой, а мама ни разу так и не появилась – даже отражением в чистом стекле. Ее пугающие желания остались лишь желаниями.
«Какие глупости, – подумала Асин, разглаживая пальцами морщинку между бровей. – А может, то, что подвластно Башне, неподвластно обычному человеку?»
Та вновь протяжно вздохнула, наполняя комнату свежестью. Может, и так.
Рыжая молчала. Будто я оскорбил ее. Не стоило, наверное, начинать разговор со слова «сдурела». Обычно общительная, теперь она просто вздыхала, всем своим видом и до отвращения чистыми комнатами показывая, как сильно обиделась.