начальственной должности. Неожиданно для всех Углов предпочёл оставить Ваню, который и тащит теперь один телегу камеральных работ. Ваня — террорист по природе. Вопросы «как?», «почему?», «из каких источников?», «какими фактами подтверждено?» он выстреливает обоймами, а под конец извлекает на свет божий «бомбу» — какой-нибудь супершлиф или образец. При появлении Вани я начинаю вибрировать, но в момент, когда моя холодная любезность грозит перерасти в нескрываемую ярость, он простодушно улыбается и обескураживает меня. Если я не успеваю вовремя улизнуть с работы, — всё, каторга на весь вечер обеспечена и бывает, я дорабатываюсь до зайчиков в глазах. В качестве подкупа в ход идут домашние булочки, шоколад, апельсины — только бы я не сбежала. Иногда за Ваней приходит жена, но это меня не спасает. Ваня хмурится пуще обычного и говорит жене строго:
— Женщина! Иди домой!
— Скажи мне то же самое — прошу его я.
— Ты — не женщина, — отвечает он. — Ты — петрограф!
Удальцов хоть формально уже не имеет отношения к Быстрореченской партии, шлифами всё же интересуется, но вскользь, мимоходом. К нам он заглядывает затем, чтобы слегка расслабиться непринуждённым трёпом. Его посещения вносят в деловую атмосферу лаборатории приятное оживление, а минералога Людмилу Крутенюк, прозванную львицей за ленивую мягкость движений, длинные когти и пристрастие к игре в кошки-мышки с молодыми людьми, надолго выводят из равновесия. Когда за Удальцовым закрывается дверь, она, ещё розовая от избытка эмоций, прикрывает накрашенными веками влажные коричневые глаза и с непередаваемо драматической интонацией произносит:
— Девы! Вот это мужчина!
С Валерием Михайлычем и впрямь не выдерживает даже отдалённого сравнения ни один из поклонников Людмилы. Он выглядит породистым скакуном среди худосочных хромоножек. Говорят, в нём течёт кровь аборигенов. Скорее всего, это просто шутка, но есть что-то в его внешности явно неславянское. Черноволосый, смуглокожий. Со слегка раскосыми лукавыми глазами, он, при его могучем телосложении, не только не кажется громилой, но даже преисполнен сдержанной мужской грации. Тяжёлая, чуть вразвалку, походка с руками за спину подчёркивает избыток силы. Всё теряется и мельчает на его фоне. Голоса звучат глухо, костюмы кажутся мешковатыми, фигуры — щуплыми, походки — вялыми, шутки — постными, а смех — жидким и натужным. Он знает себе цену и всегда — нагловато-самоуверен. Но не спесив — любит над собой подтрунивать. Когда он к нам приходит, все мы, по выражению Тони, слегка забалдеваем — бросаем свои дела (кроме, разумеется, Кэт, она у нас не отрывается от работы никогда) и затеваем милый небольшой шабаш. В самый разгар веселья Удальцов первый провозглашает конец разминки и быть может, именно поэтому приподнятое настроение сохраняется ещё долго.
В экспедиции об Удальцове ходит много легенд. Одна из них повествует о том, что несколько лет назад, будучи рядовым геологом, он выбросил из окна в сугроб своего непосредственного начальника — тот пытался заставить его работать сверхурочно и вдобавок называл фанфароном. Начальник, говорят, с тех пор пристрастился к снежным ваннам, а Удальцов даже в самых авральных ситуациях покидает здание экспедиции «по звонку». Он занимается борьбой, пишет диссертацию, сам признаётся, что любит посибаритствовать и обожает женщин, откровенно признаваясь, что не встречал ещё ни одной, способной удерживать его больше двух недель…
На чай в лабораторию заглядывает Солнышко-Дарья и примкнувший к ней Реня. Опекать и подкармливать «зелёную молодёжь» в экспедиции считается хорошим тоном и традицией, и поскольку нет дела, более благородного, чем хорошую традицию поддержать, наша троица дружно налегает на сочные котлеты, пирожки, шаньги со всевозможными начинками и прочие чудеса кулинарии. Вкуснятину поставляют, главным образом, Лина и Тоня — две прекрасные розы нашего цветника — так называет лабораторию начальник экспедиции Ложкевич.
Лина — жена Вадима Сутина, которого не только не называют по имени, но вместо обычных «привет», «салют», «здорово» все говорят ему «Хэлло, Дик!». Может потому, что есть в его внешности и поведении что-то эдакое, ненашенское — раскрепощённость без бравады, элегантность без претензии на шик, простота без панибратства. Высокая худощавая фигура в балахонистом свитере, проникающий взгляд тёплых глаз, тихий голос — не знаю, как всё это сочетается с железной твёрдостью характера, которая, конечно же, понадобилась ему, чтобы перед самой защитой собственной диссертации покинуть столицу, предпочитая, как говорит Лина, карьере совесть. А как он женился! После крушения первого брака Лина никак не могла остановить свой выбор ни на одном из своих многочисленных поклонников. Дика среди них не было, он просто смотрел на неё своими добрыми грустными глазами. В один прекрасный день он заехал за ней с цветами и повёз её в ЗАГС. А на свадьбу подарил билет на самолёт — на Крайний Север.
— До сих пор не могу понять, почему я согласилась, и что вообще я в нём нашла, — говорит Лина таким тоном, что можно не сомневаться: нашла она очень много.
Широкобёдрая смуглая Лина, с тонкой талией, гордо посаженной головой и чуть прищуренными живыми глазами, при всей её приветливости и искренности, как бы отделена от всех легко и естественно удерживаемой дистанцией, аристократической сдержанностью. В нашей пёстрой лабораторной компании Лина похожа на старинный перстенёк с небольшим бирюзовым глазком среди современной бижутерии — он хоть и не броский с виду, а взгляд тянется к нему невольно, и всякий знает ему цену. Даже рабочий закуток Лины с таким же, как у всех, колченогим столом и полками из некрашеных досок, выглядит оазисом благодаря мелочам, в которых отразились дух Лины и её привязанности. Под пышной ухоженной традесканцией, спускающейся со стены, висит большая фотография Дика с сынишкой, на спинку стула брошена ажурная шаль, на полу — удобная скамеечка для ног, сделанная Диком. Лина — специалист по спорово-пыльцевому методу, но главное в её жизни — семья, и когда выдаётся свободная минутка, она достаёт спицы и принимается за очередной жилетик или пуловер, причём вяжет так искусно, как будто готовит изделия для выставки в Париже.
Белозубая смешливая татарочка Тоня Круглова — полная противоположность Лине. Это — фейерверк. Она влетает в лабораторию подобно вихрю — валенки в одну сторону, дублёнку — в другую, ворох междометий, восклицаний, новостей… Тоня не очень-то следит за модой в одежде, зато великолепно справляется и с шлиховым анализом, и с обязанностями профорга, и с организацией экспедиционных сабантуйчиков по разным поводам, и с воспитанием своих мал мала меньше девчонок, и с выпечкой пирогов, напоминающих мне мамулину стряпню.
Лина и Тоня не по возрасту и не по должности, а в силу своих достоинств создают в лаборатории такую атмосферу, в которой и поработаешь спокойно, и посмеёшься вдоволь, и новости мимо не пройдут, и лишнего никто себе не позволит. Чисто, тепло, комфортно. Большинства кабинетов я ещё не видела, но мне кажется, лучше, чем у нас, быть просто не может.
Теперь ты удостоверился, что твоя Данусь в полном порядке?
Насчёт водоворота новизны ты подметил очень точно, но знаешь, как это происходит? Штормит на поверхности, а в бездонной глубине моего сердца, куда я подобно Гобсеку, жаждущему остаться наедине со своим золотом, время от времени ныряю за глотком чистого счастья, неизменно царит тишина. Здесь хранятся главные мои сокровища, которым не угрожает ничто. Это банк, который не прогорает никогда, кладовая, которую невозможно ограбить.
К моему жизнеописанию могу добавить ещё один светлый штрих — здесь есть банька. В нижней части посёлка, прямо на берегу моря. Сегодня там женский день, и меня уже ждёт Дарья. Реня будет нас встречать через два с половиной часа.
Целую тебя в макушку. Ты уже на меня не сердишься? Я люблю тебя. Люблю всегда — когда думаю о тебе и когда не думаю, когда бодрствую и когда сплю. Ты у меня единственный. Очень жду твоего письма.
_ _ _
07.12.1963 года
Михаил
Пригород
Прочитал я твоё письмо, моя маленькая любимая Данусь, и хоть по части акклиматизации на Севере ты меня успокоила, а всё же вот что надумал. Пока на дворе худо-бедно, колеблясь и грозя быть ниспровергнутым, стоит патриархат, я должен предпринять решительный шаг, не подлежащий ни обсуждению, ни отклонению.
Я должен похитить тебя, Данусь!
Хорошо бы сделать это прямо сейчас, но обстоятельства связывают меня по рукам и ногам. Зато голова моя работает в нужном направлении. Перепланировкой дома я уже занимаюсь, к весне всё будет готово. Затем в поле я набью карманы деньгами, отращу усы и бороду и явлюсь к тебе, скажем, в конце сентября шестьдесят четвёртого во всей своей неотразимости. Раздумывать тебе, в сущности, будет не о чем. Останется просто упасть в мои объятья.
Подсознательно я начал искать возможность сократить нашу разлуку с того самого дня, как выяснилось, что ты стремительно удаляешься от меня в сторону своей земли обетованной. Происходило это не без влияния моей матери. Она постоянно расспрашивает о тебе, разглядывает твои фотографии, просит по много раз перечитывать отрывки из твоих писем, а на днях я обнаружил, что она готовит тебе посылку. В ней, кроме шерстяных чулок и ночной фланелевой сорочки, будет ещё безрукавка из моего старого пальто — того самого, что «на все сезоны».
Хотел бы я, кстати, внушить твоим родителям хоть каплю той симпатии, какую испытывает к тебе моя мать. Шансов даже на это у меня настолько мало, что вся надежда на тебя, Данусь. Ты должна представлять меня в самом выгодном свете. Упоминай, например, почаще, что человек я солидный, вес мой не опускается ниже восьмидесяти пяти килограммов даже в поле. Что я почти не обхожусь без очков, а на макушке моей уже явственно проглядывает лысина. Если ты сочтёшь, что этого недостаточно, можешь прибавить что-нибудь от себя.
Впрочем, шутки в сторону, Данусь. Я собираюсь двинуть в ход тяжёлую артиллерию, призванную сломить твоё сопротивление.