— С развитием технологий, не сдавался Реня, вырастает новая проблема, решить которую никакие технологии не в состоянии. Эта проблема — человек без души.
— О! Человек без души? — притворно изумился Олег. — И что же это такое?
— Что такое человек без души? — вдруг с отчаянной весёлой злостью сказал Лёшка Медников, в упор глядя на Олега. — Душевный кастрат — вот что это такое!
Все затихли — такого в кабачке ещё не бывало. Всё же в отношении к Олегу преобладает пусть с оговорками, с прохладцей, некий пиетет, и этот неожиданный выпад мгновенно нарушил равновесие, вызвал недоумение и напряжение.
Олег побледнел и, кажется, растерялся — впервые стало очевидно, что у него тоже есть душа. Можно было бы сказать о нём «доигрался», но острая жалость кольнула моё сердце. Не понимаю. Так много дано человеку, и может быть, не дано, а заработано — он рассказывал мне, как «сделал себя» из хлюпика и недотёпы, как «заквашивал себя на дрожжах интеллекта», но при этом множестве достоинств чего же не хватает ему, почему он словно обороняется от кого-то? Не понимаю, за что на него набросился Лёшка. Мне кажется, дело не в том или не только в том, что у Лёшки «бесоватый», как выражается Реня, характер. Да, конечно, он горячий, он анархист и хулиган и интеллекта у него маловато — по принципиальным соображениям: без науки, мол, спокойнее и чище. «Всю землю загадили, — рассуждает Лёшка, — скоро нетронутого клочка не останется. А толку-то?!» Демобилизовавшись одновременно с Реней, Лёшка остался здесь работать на прииске, но душа его не приняла издевательства (промывка золотоносных пород драгами), и он ушёл в порт. На его бессменной выцветшей рубахе масляной краской выведена надпись: «берегите природу — мать вашу!» Человека Лёшка оценивает с первого взгляда и заносит его в одну из трёх категорий: хороший парень, пустое место и дерьмо. По отношению ко мне вначале были «закидоны», но когда я объяснила ему, что где-то далеко есть большой человек, который мне дороже всего на свете, он сразу перевёл меня в категорию хороших парней. «И точка!» — сказал он. Пользуясь моим «бараньим весом» и своей силищей, он проделывает со мной всяческие цирковые номера. Если он, не реагируя на мой визг, подкидывает меня метра на два в воздух, значит, он в лучшем расположении духа. В такие моменты, если его попросить, он включается мгновенно и со своей «морозоустойчивой» гитарой творит чудеса. Голос у него низкий, хрипловатый, но тёплого приятного тембра. Аля много раз уговаривала его спеть по радио — отказывается наотрез. Говорит, его «приблатнённый» репертуар не выдержит процедур редакторского чистилища. Иногда с толстушкой Аннушкой — фельдшерицей, добрым ангелом кабачка по части всевозможных пирогов, они поют на два голоса украинские песни. Аннушка не скрывает своей влюблённости. Она связала Лёшке «могучий», как сказал Реня, свитер. Лёшка вначале рассвирепел, но в день своего рождения, разбавив свой гнев водочкой и глинтвейном, великодушно принял подарок. Кислым Лёшка не бывает никогда и даже если ему не очень весело, рассказывает уморительные истории из жизни прииска, в которых частенько фигурирует товарищеский суд. «Процессы» можно было бы включать в учебники по юриспруденции.
— Ну, как там было дело? — спрашивают, например, «судьи» свидетеля.
— Да так, — отвечает свидетель. Я, правда, смутно помню. Проснулся — лампа горит. Зачерпнул я кружку этого, ну, как там оно называется, самогона, кажется. Или водки. А может, спирта. Точно не помню. Выпил. Кружка — литровая, а может, семисотграммовая. А может, банка. Потом как-то сразу темно стало, неясно. Просыпаюсь — опять лампа горит. Я опять зачерпнул, выпил. Потом раздался выстрел, и лампа погасла. Темно, ничего не видно. Я в темноте наотмашь зачерпнул, не помню, правда, чем, выпил — и спать…
— А ты что помнишь? — спрашивают другого свидетеля. — Поставил я две маленьких, одну большую. Нет, кажется, две больших, одну маленькую. Впрочем, нет. Всё было совсем наоборот. Их было три маленьких — теперь я вспомнил абсолютно точно, прямо, как будто стоят перед глазами…
Новичкам Лёшка любит вешать на уши лапшу.
— Практически я инвалид, — рассказывает он голосом, выдавливающим у собеседника слезу (чаще у собеседницы). — Широкие плечи, здоровый цвет лица — одна только видимость. Внутри — труха. Вы слышали, что я живу в отдельном вагончике? А всё почему? Потому что неловко перед моими орлами. Приходишь вечером с работы, челюсть вынешь — в стакан, ногу отстегнёшь — под подушку. Единственную почку я включаю на ночь в электросеть…. А утром ребята говорят: слушай, да ты выглядишь, как огурчик!
В кабачок Лёшка не приходит, а громогласно вваливается.
— Ну-ка, красавицы, распорядитесь! И не протестявкать!
Он снимает рюкзак, набитый бутылками и всякой всячиной — рыбными консервами, сладостями, компотами — тем, что можно раздобыть в поселковых магазинах. Лёшке неловко оттого, что он много зарабатывает, это тяготит его, и он помогает родне, друзьям, выручает друзей. Кабачок для Лёшки наряду со всем прочим — способ облегчить карман. Он необыкновенно коммуникабельный и совершенно не задирист. Когда он выпьет, у него даже повышается градус доброты. Но на Олега у Лёшки необъяснимая аллергия, о причинах которой он не распространяется. «На дерьмо у меня собачий нюх», — коротко говорит он. Если бы Олег не был другом Рени, Лёшка бы, наверное, сорвался бы давно. Вспылив, он сразу почувствовал неловкость ситуации, виновато посмотрел на Реню, но предложение извиниться отмёл резким жестом и сразу ушёл из кабачка. Теперь как увидит, что в кабачке Олег — тотчас за шапку. «Ради общественного спокойствия», — говорит.
— Зимний авитаминоз и магнитные бури, — резюмировала Аля происшествие в кабачке.
А у меня выходка Лёшки не идёт из головы. Или может быть, из сердца. Она тревожит меня своей непостижимостью. Не ссора, не склока, а странный выпад, который, однако, только кажется беспричинным. Я чувствую, есть нечто, исключающее возможность примирения Олега и Лёшки. Нечто для меня непонятное и, наверное, непонятное для Рени — он принимает их обоих, но приблизить их друг к другу не способен.
Когда недавно в бухгалтерии случилось ЧП, у меня не было такого чувства. Хотя, казалось бы, едва не был убит человек, и экспедиция гудела несколько дней, меня это не очень задело за живое, я ощущала себя не участником событий, а всё-таки привычно зрителем, наблюдающим из партера, как на сцене начинает что-то происходить.
Про Гориллу — мужа нашей Катеньки и бухгалтершу Нинку я писала тебе. Из кабинета, смежного с лабораторией, частенько слышались раскаты грома, Но наступил момент, когда Горилла, видно, не найдя других аргументов в споре с Нинкой, так сильно ударил её, что она, отлетев в другой конец кабинета, упала на сейф и получила сотрясение мозга. Реакция коллектива была очень бурной. Комсомольское бюро ходатайствовало об исключении Гориллы из партии, геологи требовали его увольнения. Нинка, выйдя из больницы, грозилась подать на Гориллу в суд. Исключение составила одна Кэт, которая, сжав губы в ниточку, цедила:
— Сама виновата, зараза. Давно напрашивалась!
Но случилось невероятное. Всё утихло в миг, как прошумевшая майская гроза. Инцидент уладил Аскольд, приоткрыв, таким образом, немножко свои таланты, функции и умения. Как выразился Юра Ничипоренко, он провёл операцию, не оставив отпечатков пальцев. Комсомольцев он убедил, что негоже выносить сор из избы, причём, доводы были, по-видимому, очень веские — даже самый ярый борец за правду Коля Шурупов вспомнил, что самому Марксу не было чуждо ничто человеческое. С профкомом Аскольд договорился о выделении Нинке бесплатной путёвки на море, а для народа было устроено публичное примирение волка с ягнёнком.
Конечно, я была удивлена, более того, оскорблена той лёгкостью, с какой состоялся компромисс между правым и неправым, между добром и злом. У моего отца, если бы он узнал, что коммунист, чуть не совершивший убийство, отделался выговором «с занесением», наверное, был бы сердечный приступ. Но именно по его журналистским расследованиям я знакома с подобными вещами — стремлением замять, сгладить, спрятать концы в воду. Я просто убедилась, что в этом плане система действует везде одинаково. Записала в свои книжечки самые интересные моменты и отключилась от инцидента. Задвинула его подальше.
В случае с Лёшкой и Олегом совсем иначе. Когда заходишь в речку или в пруд, как у нас в Малгородке, или в море, вначале идёшь, идёшь по камешкам, по илу, по песку, а потом вдруг — раз, и дно обрывается, и не знаешь, какая там глубина, два метра или двадцать. Примерно такую загадали мне загадку Ренины друзья. Мне теперь хочется познакомиться с ними поближе, но пока это не получается. То у меня времени на кабачок не остаётся, то их там нет, то нет повода для какой-нибудь мало-мальски задушевной беседы.
Однако я могу сказать точно. Свадьбу — такую немудрёную, студенческую, какая мне по карману, лучше всего сыграть в кабачке. Ты перезнакомишься со всеми, и стол будет ломиться от деликатесов: жаренная сухая картошка, простокваша из сухого молока, строганина с чесночком из замороженного оленьего мяса, брюшки красной рыбы…. А какие заздравные тосты будут звучать! От мыслей об этом сердце сладко замирает, и так хочется, чтобы время летело быстрее, мой милый Топтыгин. Прости, что не поздравила тебя с Новым годом. Зато я аккуратно строчу тебе километровые письма. Дарья уже смеётся надо мной — говорит, получится роман.
Обнимаю тебя нежно
Твоя.
_ _ _
27.01.1964 года.
Михаил
Славгород
Ох, Данусь, Данусь!
Тундра, не похожая ни на что на свете, уникальный кабачок в заброшенной рыбацкой хижине, человек-Вселенная… И на бесплодном клочке земли посреди океана ты воспевала бы жизнь. Вот тебе прямое доказательство того, что счастье человек носит в самом себе. Твоё тепло, твой внутренний свет, оптимистический настрой придают мажорную тональность всему, что попадает в поле твоего зрения. Увы, не избежал этого и я. Ну, что это такое, Данусь? Большой, умный, необыкновенный… Кошмар, да и только. Да, я напрашивался на похвалу и не раз, но, ей богу, шутя. Когда мне всерьёз говорят, какой я замечательный, меня долго не покидает чувство неловкости и раздражения, как будто мне без моего ведома и согласия выдают солидный кредит, за который, тем не менее, необходимо расплачиваться, то есть соответствовать. Нет уж, лучше жить за свой счёт — что ни натворишь, всё твоё. Кстати, кредиторам тоже не сладко — рассчитываются по долгам далеко не все. В общем, задребезжала старая крыша под ветром. Однако, всё же прошу тебя, ты хоть не рассказывай Дарье, Лёшке или ещё кому-нибудь, какой я у тебя хороший, а то я струшу и не поеду на Север. Пойми, мне ведь и так не легко придётся на фоне всех этих суперинтеллектуалов, поэтов, обладателей баритональных басов и пр.