Черкни хоть пару слов! Нарушение более или менее размеренного ритма получения твоих писем начисто выбивает меня из колеи.
Твой.
_ _ _
14.02.1964 года.
Михаил
Пригород
Данусь!
Мне так не хочется уезжать, не дождавшись твоего письма, но, с другой стороны, может быть и надо отвлечься — когда ты молчишь, я не нахожу себе места.
Пешков взял у себя на заводе для своих дочерей путёвки на лыжную базу. Марина заболела, а я как раз подвернулся под руку. Я пытался откреститься от этого сомнительного мероприятия, но мать, которой уже значительно лучше, настояла, чтобы я отдохнул.
С собой я набрал книг — начну готовиться к весеннему штурму. Адрес базы в Сосногорске не хочу сообщать намеренно — я не переживу, если твоё письмо затеряется.
Где бы я ни находился, Данусь, я всё равно с тобой. Покажись же из-за туч, моё ненаглядное Светило!
_ _ _
19. 02. 1964г
Михаил
Сосногорск
Данусь!
Жизнь даёт мне шанс попотчевать тебя вместо нытья и разглагольствования порцией натурального оптимизма, и я спешу воспользоваться этим шансом.
Я ввязался в эту историю, ни на что не надеясь, просто потому, что уже невмоготу было ждать каждый день почтальона. Сидя в электричке, я представлял, как буду волком-одиночкой пересекать сосногорские леса, а вечерами готовиться к весенне-зимней сессии. Но в первый же день меня затянуло в водоворот, из которого мне, возможно, уже не выбраться до конца моих дней.
Всё совершенно просто и бесповоротно. Надевается снаряжение, и человек доставляется на макушку горы. Остальное делает Слалом.
В Пригороде мы с тобой видели слаломистов много раз, и тебе может показаться, что ты имеешь представление об этом виде спорта. Глубочайшее заблуждение. Пока не попробуешь, не поймёшь.
Со стороны на крутой склон, кишащий фигурками в пёстрых костюмах и тёмных очках, смотришь со снисходительностью солидного человека и даже не очень сочувствуешь «смертникам», которые пропахивают собственными телами склон, оставляя за собой глубокие борозды и вздымая смерчи снега. Просто отдаёшь дань человеческой глупости. Но вот на твоих ногах ботинки по три килограмма каждый, к ним намертво прикреплены лыжи, на которых не только бегать по сосногорским лесам, а даже ходить невозможно — разве что шкандыбать, и ты обречённо думаешь: придётся попробовать разок. Пыхтя, поднимаешься наверх. Мышцы твои уже разогреты, сердце работает, как хороший мощный насос, и мысль о падении уже не приводит тебя в ужас. Ты сильно отталкиваешься… Несколько секунд ты не соображаешь ничего, даже мысли «как бы кого не сбить» или «как бы самому не шлёпнуться» не удерживаются в голове — такая дикая скорость. Потом происходит что-то непонятное, после чего ты всклоченный, со снегом во рту, в ушах, в носу, выбираешься из-под собственных лыж и палок и понимаешь, что на первый раз ты, кажется, уцелел. Тебя невозмутимо, артистично объезжают асы, и только толпа зевак хохочет над подробностями твоего акробатического полёта. Ты поднимаешься на ноги. Желание одно: снять лыжи, пешком спуститься вниз и на этом завершить горнолыжную карьеру. Но где же мужское достоинство? Где мужская честь? И ты ведь уже ощутил скорость — это жутковато, но не так уж плохо, чёрт подери. А страх падения? Кажется, его и не было вовсе. И ты идёшь наверх…
Ты не представляешь, Данусь, какая радость впервые сладить со склоном, одолеть его. Вначале «плугом», а затем «зигзагом». Тогда тебя внизу не удержит никакая сила. Ты будешь снова и снова взбираться наверх, чтобы, ощущая радость и ошеломляя новичков, сбавляя или наращивая по собственному желанию скорость, скатываться по сверкающей глади склона.
Должен сказать, что Галина — превосходный инструктор, если она из такого увальня, как я, за несколько дней сделала настоящего горнолыжника. Кстати, следит она за мной очень строго. На склоне даёт глотнуть кофейку из термоса, а вечером — не больше, чем велит кодекс горнолыжника. Все условия, Данусь, для «необыкновенной лёгкости в голове». Мы поснимали плакаты, напоминающие о том, что мы живём в совершенно необыкновенном государстве, мы отказались от газет и даже отключили радиоточку. Наше дневное время поглощает склон. А вечером мы слушаем джаз. Ты слышала джаз, Данусь? Не ту какофонию, которой нас потчевали на танцах, а джазовую музыку? Я тут завёл полезные знакомства. В городе запишу кое-что, и когда придёт время, буду услаждать твой полстаканчика, безобидного кислого вина, да и то лишь потому, что без этого нельзя — так слух.
Всем хороша робинзонада, жаль только, что Пригород далеко — я бы мотался туда каждый день, чтобы глянуть, нет ли письмишка от моей маленькой Данусь. Возвращаемся через десять дней.
Твой краснодеревщик, психоаналитик, философ и слаломист.
_ _ _
3.03. 1964
Дана
пос. Дальний
Си минор
Мой милый, здравствуй!
Читаю, перечитываю твои последние письма, и, кажется, впервые ощущаю, какое огромное между нами расстояние. И главное, конечно, не в пространстве, которое нас разделяет, а в полном несовпадении состояния духа. Где-то далеко-далеко, словно на другой планете, искрящийся на солнце склон, радость Слалома и Галина с чашечкой кофе.
Кстати, я почему-то думала, что Галина и Марина — малышня, а тут оказывается, и горные лыжи, и кислое винцо, и тонкое понимание джаза. Ты — там, весь в Слаломе, музыке, свободе от внешнего мира. А где же я? Однажды мы с Антоном шли по берегу горной речки и вдруг услышали отчаянные вопли. Мы не сразу поняли, откуда они несутся, и кто бы это мог быть. Антон первый увидел котёнка, который передними лапами обхватил камень и орал что есть мочи. Ты не представляешь, что за чудо мы выудили из речки. Комочек костей, огромные глаза и мощный, непонятно откуда берущийся голос. Интересно, что он не только выжил, а стал необыкновенным красавцем, чистюлей и членом нашей семьи. Сейчас он уже старенький, но мы его любим, и он отвечает нам тем же. Вот Тихон (какая воля к жизни!) нашёл, за что ухватиться, а меня сейчас несёт поток, и нигде ни одного выступа, ни одной коряги, никакого валуна.
Далеко не только ты. И Дарья. И Реня. Они подбадривают меня, но стоя на берегу. А меня стремительно уносит поток.
Когда знаешь, куда идти, лететь, плыть, неизвестно откуда берутся силы, уверенность в себе, желание всё преодолеть. А когда не понимаешь, что происходит…. Я не понимаю, что происходит. Не понимаю.
Началось всё с того, что у меня исчезла коробка с контрольными быстрореченскими шлифами. Я как-то не придала этому значения — интерес к шлифам могли проявить Ваня или сам Углов. Но Ваня, когда я сказала ему о пропаже, вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:
— Вот дурак! Такое надо было предвидеть. Давай-ка я заберу у тебя хоть описания.
Пока я раздумывала над тем, что всё это значит, меня вызвал Собакин. Глядя на меня испытующе-доброжелательно, он спросил:
— Ну, что будем делать, Данечка?
Я улыбнулась простодушно и пожала плечами — я даже не могла предположить, о чём идёт речь.
— Вы производите впечатление человека честного, нравственно опрятного, — продолжал Аскольд с расстановкой и некоторым затруднением, словно сознавая щепетильность своей миссии и не желая меня обидеть. — Я познакомился с вашей биографией — у вас хорошая семья, трудно понять, как такое могло случиться. Ведь вам предстоит работать в экспедиции, наверно, не один год. Легко потерять репутацию, восстановить — гораздо труднее. Тут был разговор об издании приказа. Достаточно жёсткого приказа. Но я решил поговорить с вами, у нас ведь добрые отношения, не так ли? Я вполне допускаю, что вам мешает разобраться в ситуации сильное чувство, поэтому прошу вас, остыньте, посмотрите на происходящее со стороны. Кто он такой? Молодой специалист, у которого два таланта — нахрапистость и невероятное самомнение. Люди работали здесь десятилетиями, причём, какие люди! Многие из них уже перешли в управление, а некоторые — в министерство! Ими была создана концепция. И тут появляется герой, который хочет поставить всё с ног на голову. Одному ему это не под силу, и он решает привлечь вас, маскируя холодную расчётливость горячим чувством…
Мне стало казаться, что кто-то из нас сумасшедший, но когда Собакин, пригласив меня пройти к карте, указал на участок в среднем течении реки Быстрой, мне стала ясна хоть одна деталь — что речь идёт о Ване Дятлове. Я не успела спросить, при чём здесь горячие чувства, потому что Аскольд продолжал на одном дыхании:
— Все сопредельные участки, за исключением северных листов, уже отсняты, и дятлов недаром выбрал эту толщу — она распространена повсеместно, причём, заметьте, возраст её давно определён, как меловой, а состав преимущественно вулканогенный. Это самые перспективные образования. Они практически все золотоносны. Дятлов же рисует простую терригенную толщу юрского возраста и тем самым подрубает под корень не только всю стройную систему сложившихся представлений, но само будущее экспедиции — кто даст ассигнования для поисков в слоёных глиняных пирогах? Вот и прикиньте, во сколько нам обойдётся гонор Дятлова. Не говоря уже о том, что он, не задумываясь, поставил под удар вас. Я же понимаю, что только под давлением вы могли согласиться дать такое, э-э-э. Не совсем объективное заключение о составе пород. Именно поэтому я взялся помочь вам.
Всё больше смущаясь, и всё меньше понимая, куда клонит Аскольд, я попыталась вклиниться в его затянувшийся монолог.
— Я работала совершенно самостоятельно, — сказала я.
— Ну, зачем же так? — мягко, почти ласково проворковал Собакин. — Люди не слепы. Все знают, что вы оставались в лаборатории до поздней ночи вдвоём, и что жена Дятлова устраивала вам скандалы…
Он продолжал ещё говорить что-то, но я уже ничего не слышала.
Знаешь, однажды в деревне по своей привычке не глядеть под ноги я влетела в открытый люк глубокого подвала. Потом, когда меня извлекли, я почувствовала и ссадины, и вывихи, и кружение в голове. Но в момент падения — полный разрыв с действительностью, ни одной точки соприкосновения. После слов Собакина о жене Дятлова я тоже как бы выпала из времени. Машинально спустилась со второго этажа, вышла на