крыльцо и села на перила, не замечая морозного ветра. И только когда Тоня, увидев меня через окно, выскочила и стала трясти меня за плечи, я разревелась. Ты же знаешь, я не истеричка, но плакала я так, как, наверно, плачут на похоронах — громко — на всю экспедицию, с подвыванием и никак не могла остановиться, чтобы объяснить, в чём дело. Лина побежала к Дику, и тот, как завлаб, отправился к Аскольду, однако, вскоре вернулся, скрежеща зубами — Собакин уже издал приказ о переводе Смысловой на картографические работы в связи с производственной необходимостью. Обсуждать инцидент Собакин отказался, заверив Дика, что никогда не осмелился бы сказать ничего оскорбительного всеми уважаемой Данечке.
На следующий день, когда я уже была в состоянии относительно связно передать разговор с Аскольдом, Реня и Ваня ходили к нему разбираться. Они привели его в лабораторию, где под строгими взглядами своих конвоиров Аскольд был вынужден признать, что, по-видимому, сказал что-то лишнее. Участи моей, однако, это не изменило. Ничего не смог сделать и вернувшийся из Северогорска Углов, хоть и метал долго громы и молнии по поводу разбазаривания кадров. Ложкевич сказал, что лабораторные дела — компетенция Собакина и контролировать его по мелочам он не собирается, тем более что потеряна коробка шлифов, а это — неслыханная вещь.
Ну вот, черчу я теперь и крашу разрезы Круглову, он мною доволен. А поскольку голова моя практически свободна, то размышлять можно целыми днями.
И чем больше я размышляю, тем более странным мне кажется происходящее. Меня стараются утешить, как ребёнка, упавшего с велосипеда. Угощают сладостями, гладят по головке. Ваня уверяет, что «не пропадёт» мой «скорбный труд». Юра Ничипоренко смеётся: «Надо тебе учиться играть в покер — там ходы более сложные, чем по прямой линии». Реня и Дарья радуются, что кончился мой «роман с микроскопом», теперь я вечерами дома. То есть все ведут себя так, как если бы ничего особенного не случилось. Но ведь это не так!
Я рисую и думаю: описания мои верны, что подтверждается исчезновением шлифов — в противном случае их было бы логичнее отправить на внешний контроль в Управление или в университет. О корыстных мотивах Дятлова говорить просто смешно — не лезь он на рожон, карьера далась бы ему во сто крат легче. В подтасовке фактов его тоже не обвинишь — он не только ни разу не намекнул, какой результат ему желателен, а ещё и придирался сверх меры, заставляя перерывать все справочники. Углов, поддерживающий идею Дятлова, — непревзойдённый асс на Крайнем Севере по части установления возраста и геологических границ — об этом я слышала ещё в Северогорске. Если бы это было не так, если бы он не был действительно классным специалистом, приструнить его, наверное, было бы нетрудно, не понадобилась бы комиссия из Управления во главе с известным тектонистом Лаевским, про которого Юра Ничипоренко сразу сказал, что это ризеншнауцер, натасканный на Углова. Официальной причиной нашествия было письмо «группы товарищей» в высшие инстанции с жалобами на то, что Углов разлагает коллектив, пристрастно относится к отдельным геологам, разжигает вражду и искусственно тормозит работу. Комиссия интересовалась, в основном, материалами Быстрореченской партии, что тоже весьма показательно. С какой стати Лаевский снизошёл бы до того, чтобы попросить молодого специалиста, занятого, притом, на картографических работах, показать некоторые шлифы? Я не знала, информирован ли он о пропавшей коробке, и показала ему кое-что из заведомо осадочных пород.
— И что же вы тут видите осадочного? — громовым голосом вопрошал Лаевский, обращаясь ко мне. — Я же говорил: никаких осадков там не было, и нет. И быть не может. Я прошёл эти места вдоль и поперёк. Я, милочка, протрубил здесь четырнадцать лет, я в геологию пришёл, когда вы ещё под стол пешком ходили…
— Но вы же — тектонист, — попробовала возразить я.
— В том-то и дело, — басил Лаевский. — Кого-нибудь сюда бы не послали. Петрограф не может быть тектонистом. Но тектонист не только может — обязан быть петрографом, палеонтологом, геофизиком, геохимиком — кем угодно. И прошу вас, милочка, со мной не спорить. Заварили тут кашу!
За комиссией неотступно следовал Собакин или комиссия следовала за ним — не знаю.
Жора Звонов ходил по экспедиции и спрашивал каждого:
— Интересно. Кто мог написать анонимку?
Комсомольцы собирали подписи под петицией, опровергающей обвинения против Углова. Дарья и Реня бумагу подписали сразу, без раздумий.
К концу дня комиссия предложила, по словам Дятлова, сделать всё, чтобы лист был сдан вовремя и увязан со смежными территориями (читай — надо рисовать вулканиты). Углову объявили выговор, который через три месяца автоматически снимается.
— Углов слишком большой и костлявый, и Лаевский им подавился, — прокомментировал события Юра Ничипоренко.
Но Лина считает, что Углов получил метку, и теперь его не оставят в покое.
Значит, вулканиты будут нарисованы почти наверняка, и самое время порассуждать о том, что из этого выйдет.
На огромной бесперспективной территории будут буриться скважины, закладываться шурфы, отбираться пробы, потом проводиться лабораторные исследования…. В многотомные отчёты будут вложены огромный труд и огромные средства. Потом завезут технику и наизнанку выворотят тундру. И если бы это совершалось по ошибке, это были бы естественные издержки освоения Севера, с которыми, наверное, можно примириться, хотя Лёшка Медников не может. Но то, что закладывается сейчас, основано на лжи, как если бы дом строили без фундамента или дерево сажали без корней. И вся наша жизнь, полная энтузиазма и лишений, становится похожей на бессмысленную игру. Мы должны исполнить свои роли так, чтобы на экспедицию пролился мощный денежный поток из министерства финансов. Тогда мы будем существовать безбедно, нам, может быт, построят новое общежитие и повысят зарплату. Я понимаю, это частный случай. На Севере много месторождений, их открывают, разведывают, разрабатывают. Но то, что происходит на моих глазах — настоящий бред. А что, если это не частный случай? Слишком уверенно и серьёзно совершается этот подлог и слишком легко, как что-то привычное, принимают этот подлог участники событий. Почему? Как это можно остановить? Или здесь тоже надо идти на компромисс?
Дарья и Реня относятся к происходящему спокойно. Я сержусь на них и завидую им одновременно. Такое впечатление, что даже если разверзнется тундра, они сохранят равновесие духа. Как такое возможно? Как можно, видя эту фальшь, этот обман, эту низость, в конце концов, не загореться, не воспылать стремлением сделать хоть что-нибудь? Мне хотелось бы освободиться от этого напряжения, но мысль моя упорно возвращается к одному и тому же. Признаюсь тебе честно, после того разговора с Аскольдом, после неожиданных и нелепых обвинений я слегла, четыре дня ничего не ела, только пила Дарьин чай из привезённых ею травок и почти всё время спала. Теперь я работаю, но отвлечься от своей думы не могу.
Так я сидела в кабинете Круглова, с любопытством поглядывая на своих коллег: вот бы узнать, что они думают об этой истории! И тут как-то Людмила Крутенюк зазвала меня в укромный уголок. Не то с сочувствием, не то со злорадством она прошептала:
— Страдаешь? Не очень-то убивайся! Можешь сказать своему начальству, что кое-кому ещё летом было точно известно, что толща по Быстрой реке юрская терригенная, а значит, не золотоносная.
Понять, что речь идёт об Удальцове, было не трудно — их роман давно перешёл в стадию упрёков, опухших заплаканных глаз и попыток поймать неверного в коридоре.
Удальцов — так Удальцов, решила я, и в тот же день сказала ему, что хочу обсудить с ним очень важную проблему.
— Чего хочет женщина, того хочет бог! — воскликнул Валерий Михалыч. — Приказывайте, где и когда.
Подумать об этом я, конечно, не удосужилась. Да и тон Удальцова, возможно, неправильно истолковавшего мою просьбу, смутил меня. Я готова была пойти на попятную. Но Удальцов, присмотревшись ко мне повнимательнее, посерьёзнел:
— Могу предложить моё холостяцкое логово. Не смущайтесь, — добавил он, видя моё замешательство. — Мои окна — прямо напротив мамы Клавы. Мы откроем шторы, и все будут знать, что разговор был деловой. И времечко выберем нейтральное — сразу после работы. Ну, как? Идёт? Смелее, девушка!
«Логово» оказалось очень уютной однокомнатной квартирой. Я огляделась с удивлением и некоторой завистью. Около низенькой тахты, закрытой спускающимся со стены ковром, — шкура белого медведя. Книжные полки чередуются с оленьими рогами и изделиями из моржового клыка. На самом видном месте воткнут большой охотничий нож, на котором висит штормовка с обгоревшими рукавами — красноречивая деталь, живой штрих к портрету хозяина. На передвижном столике — коньяк, красное вино, яблоки, апельсины.
Довольный произведённым эффектом, Удальцов рассмеялся:
— Вы надеялись увидеть грязные носки по углам и тараканов на столе? Кстати, напитки — это так, декор. Надеюсь, я не похож на алкаша?
Он подмигнул мне и потрепал меня, как ребёнка, по затылку. Это не понравилось мне, и пока он готовил и разливал в золочёные чашечки кофе, я решила задать вопрос в лоб:
— Вы действительно знаете, что толща в долине реки Быстрой — юрская?
Он поставил кофейник, с минуту смотрел на меня ошарашенно-весело, а потом захохотал так, как умеет только он.
— Тебя действительно интересует это? — спросил он, всё ещё с трудом удерживаясь от смеха и мгновенно переходя на «ты».
— Меня интересует именно это, — серьёзно сказала я.
— Цирк. — Удальцов положил ногу на ногу и стал рассматривать меня, как какое-нибудь редкое насекомое. — Детский сад. Ну, хорошо, поехали. Может, дёрнем коньячку по этому поводу — ведь не каждый день я обсуждаю с женщинами возраст горных пород. Нет? Тогда — кофе. Божественный напиток. Тебе известно, кто в Дальнем лучше всех заваривает кофе? Ну, и тёмная ты. Серая как тундра. Лучше всех это удаётся твоему покорному слуге. Для завязки беседы позволь один нескромный вопрос: откуда знаешь?