гастрономических интересах. Неожиданно, да? Но справедливо! Неужели тебе не хочется посмотреть на всё, что тебя так занимает, из несколько иной плоскости? Может, драма не в событиях, а в восприятии, в эмоциях?
Поскольку нервишки у меня действительно пошаливали, я решила, что буду больше слушать, чем говорить, и усиленно принялась за курагу.
— Знаешь что? — совсем не ехидно, а вполне дружелюбно улыбнулся Олег. — Давай попробуем отпрепарировать твоих коллег.
— Под микроскопом? — спросила я.
— Для начала под лупой, — в тон мне отвечал Олег. — Подробности оставим для менее впечатлительных натур. Ну-с, приступим? — Олег потёр руки. — Для вина ещё рановато, а клюквенного морса выпить пора.
Он быстро и ловко приготовил напиток и разлил в бокалы.
— Итак, начнём с безукоризненного Круглова. Могу биться об заклад, что по воскресениям, торжественно неся свои классические пшеничные усы, он шествует со своей половиной в кино, независимо от того, что показывают. После работы он аккуратно прочитывает от корки до корки многочисленную периодику и ежемесячно из зарплаты переводит кругленькую сумму на кооператив, которым, кстати сказать, вряд ли воспользуется. Скорее всего, он застрянет на Севере, а когда придёт пора, нейтралитет не спасёт его от инфаркта.
Несколько раз я и правда видела в воскресные дни Круглова и Тоню, шедших рука об руку по направлению к дому культуры. Что они строят кооперативное жильё где-то на материке, знает вся экспедиция, равно как и об огромном количестве выписываемых ими журналов.
— Что же плохого в том, что человек много читает? — спросила я.
— Я и не говорю, что это плохо, — усмехнулся Олег. — Это глупо. Газеты надо просматривать раз в месяц, а лучше — в полугодие, чтобы уловить тенденцию. Впрочем, и это лишнее. Здесь тенденция ясна на многие годы вперёд.
— И что же нас ждёт?
— Вырождение. Деградация. Ты обращала внимание на форму черепа и количество жировых отложений тех, кто нами руководит? Как ты думаешь, можно при таких данных не то, чтобы мыслить разумно, а просто мыслить? Ну ладно, ладно, не будем заглядывать так высоко. Но возьмём на заметку одно соображение: что могут сделать пассажиры поезда, если машинист сумасшедший или маразматик, а доступа к нему нет? Впрочем, если говорить о нашем вагоне, вряд ли кто-нибудь понимает, что мы мчимся в Тартар. Кроме Ирины, но у неё как бы не шизофрения на почве бессистемной перегрузки мозга и хронического дефицита мужских половых гормонов. Об Углове можно не говорить. Он из породы героев труда, тех, кто отливает рекордное количество болванок, прокладывает самые длинные железные дороги, поднимает целину, поворачивает вспять реки и добуривается до центра Земли. Он слишком сосредоточен на предмете своей деятельности, чтобы попытаться заглянуть в корень. Сутин, вероятно, смотрит немного шире, но что за нелепая избыточность эмоций! Инфаркт в тридцать пять лет?! Нет, у него смелости не хватит посмотреть в перспективу. В одной Русановой, возможно, есть некая незаурядность, но она тоже зациклена на одной идее, и это её погубит. Нетрудно предсказать её достижения. К концу жизни — труды, напечатанные в академическом вестнике, бесплатно, разумеется; докторская степень; квартира на пятом этаже с совмещённым санузлом и отяжелевший муж с комплексом неполноценности. Да, есть у нас ещё секс-гигант Удальцов, но у него лоб наверняка не больше трёх сантиметров, он хорош в борцовой стойке и в постели. Кажется, всё? Ну, на ком тут можно задержать взгляд, на кого можно возлагать надежды?
— Ты случайно не сдаёшь яд в аптеку?
— Да брось ты, — добродушно отозвался Олег. — Это обычный профессиональный взгляд на своих пациентов. Благоговейный трепет со скальпелем и психоанализом несовместим. К тому же они заслужили моё презрение. Я ведь хотел им помочь. Я был близок к открытию средства против рака. Три года жил в чудовищном ритме: лаборатория, операции, лекции в институте, библиотека, анатомичка, переписка с зарубежными коллегами, тренировки, между всем этим — напряжённая работа мысли… И как ты думаешь, кто меня остановил? Те, кто больше всего нуждался в этом открытии — потенциальные онкобольные, ходоки на тот свет с запущенной печенью, дряблым кишечником и разжиженной алкоголем кровью. Когда я бросил науку и стал решать их проблемы только на операционном столе, они превратили меня в шейха — я не знал, куда складывать деньги, золото, бриллианты, вещи, продукты. Я перестал ориентироваться в ценах. Но это не сделало меня гуманистом. Если бы не только Север, а весь этот континент рухнул в океан, я бы не увидел в этом особой трагедии.
— А как же ты сам? — удивилась я.
Олег посмотрел на меня хитро и многозначительно.
— Не проболтаешься?
— Могила, — заверила я его.
Он ещё помолчал, как бы взвешивая, стою ли я его откровенности, потом спросил:
— Похож я на дурака?
— Никак нет, господин шейх.
— Тогда почему я здесь?
Я наморщила лоб, делая вид, что тщетно напрягаюсь в поисках ответа.
— А ведь это так просто. Здесь самое короткое расстояние между Востоком и Западом. Мои друзья уже готовят персональный запрос на проведение сложнейшей операции, и скоро дядя сделает тебе ручкой.
Я посмотрела на Олега, будто увидела его впервые, так бывает в кино, когда ближний план внезапно сменяется очень дальним. Я вдруг поняла, что мысленно он давно уже там и увидела, что он гораздо меньше, чем казался, может быть, даже меньше меня. Это открытие мгновенно расслабило и развеселило меня. Олег, уловив смену моего настроения, принёс бутылку красного марочного вина. Ничуть не смущаясь и ничего не страшась, я выпила два бокала. Вино было необыкновенно вкусное, а тонкие ломтики какого-то пряного сыра таяли во рту. Распахнув дверь в соседнюю комнату, Олег включил там музыку.
Мы танцевали. Олег, видно, был рад, что закончились серьёзные разговоры.
— Наконец-то я вижу, — ворковал он над самым моим ухом, — как начинает распускаться этот нежный бутон. Ты сама не знаешь, какая ты женщина, как могущественно в тебе женское начало. Не таись от себя! Не будь скованной! Выбрось эти дурацкие свитера, скрывающие божественные линии. Откажись от довлеющей над тобой идеи, будто есть нечто более важное, чем твоя женская суть. Самое важное в жизни женщины — мужчина …
— Любимый мужчина, — подсказала я.
— Ну, причём здесь любовь? — горячо возразил Олег. — Сентиментальные выдумки только мешают наслаждению, в котором нужно забыться, раствориться полностью …
Он прижал меня к себе так, что я чуть не задохнулась, и поцеловал.
Я протрезвела мгновенно. Выскользнув из его рук, я схватила кувшин и вылила на Олега всю оставшуюся воду.
— Дура! — взревел он, вмиг утратив свою галантность, и мне стало страшно.
Пока он бегал за полотенцем, я быстренько переобулась, схватила свою шубейку и крикнув напоследок, что Лёшка был всё-таки прав, выскочила на площадку.
От дома Олега до нашего общежития ходу минут двадцать, но я была дома через пять минут. Ни слова не говоря, я разделась и нырнула в постель. Уснула быстро — всё-таки я непривычна к алкоголю. Утром я не чувствовала себя отдохнувшей — что-то притягивало меня к постели, не хотелось открывать глаза. Но я заставила себя встать и пойти на работу. Мысли и тревоги, изнурявшие меня ещё накануне, отодвинулись — на них у меня не было сил. Может быть, по этой причине я совершенно не злилась на Олега и встретив его по пути в столовую, даже улыбнулась ему и махнула рукой — мне хотелось загладить возникшую между нами неловкость и больше не вспоминать об этом. Но, встретившись со мной взглядом, Олег сразу отвёл глаза. Вот дурак, подумала я. Он обижается! Мы не оправдали ожиданий друг друга — вот и всё. Нужно ли это возводить … Вот тут я споткнулась. Возводить во что? Что я увидела в глазах Олега? Я никак не могла подобрать определения. Всё, что приходило в голову, было не то. Я опять зациклилась на своих мыслях, стала рассеянной, невпопад отвечала на вопросы. А ночью меня разбудила странная мысль, самая странная из всего, что я передумала за последнее время. Я поняла, что было в глазах Олега в тот короткий миг, когда он посмотрел в мою сторону. Ненависть. Я села в кровати и заплакала. «Мамуля, моя родная мамуля, — причитала я сквозь рыдания. — Ты видишь, что получается? Разве этого я хотела? Разве это я искала?» Вскочила ничего не понимающая Дарья, обняла меня, начала утешать. Вначале эффект был противоположный — я заревела ещё громче, но постепенно успокоилась. Дарья заварила мелиссовый чай, накрыла меня ещё одним одеялом. Я уснула и проснулась уже днём, когда в общежитии была тишина — все ушли на работу. Я выпила чаю с мёдом и снова уснула. Так было четыре дня. Сегодня у меня какое-то удивительное состояние. Мёрзну, в ногах слабость, но голова ясная-ясная. Плакать совсем не хочется, но думать не хочется тоже. Очень хотелось бы увидеть тебя. Чтобы ты пожалел меня или выругал, или то и другое вместе. Обнимаю тебя.
Твоя Дана.
_ _ _
28.02.1964 года
Михаил
Пригород
Родная моя Данусь!
Представляю, каким диссонансом прозвучал мой восторженный ослиный рёв из Сосногорска. Но и сейчас, по прочтении твоих минорных писем, прослезившись над ними, я с горечью подумал о том, на какой трухлявый пенёк падают твои ожидания. Что ты хочешь услышать от меня, Данусь? Я люблю тебя, я испытываю такую боль в сердце, как будто сам прохожу через эти муки. Но неужели ты до сих пор не поняла, что я не знаю ответов на твои вопросы?
Я не знаю, стоит ли отчаиваться по поводу ситуации с быстрореченской толщей, если мир абсурден сам по себе? Я не знаю, можно ли найти спасение в интеллекте и можно ли найти спасение без него. Я не знаю, что предпочтительнее в поисках формулы надежды — изнурительная борьба с неизвестным результатом или тактика Дарьи? Я не знаю, так ли уж необходимо найти на Севере много золота или лучше не находить его там вовсе. Я не знаю, почему и в какой момент рождается ненависть и что с этим делать. Я не знаю, Данусь, так много, а знаю, в сущности, только одно: сей цветы, сажай деревья, не обижай слабого и не пресмыкайся перед сильным — вот простое правило, которое может послужить оправданием перед собой и утешением в трудную минуту, которое помогает не утонуть в смуте повседневных мелких драм. Иногда мне кажется, что тебя уже затягивает этот омут. За ворохом проблем и описаний я теряю тебя, перестаю тебя чувствовать, и это огорчает меня безмерно. Поскорее бы прошла эта полоса сверхнапряжения, чтобы я снова увидел свою живую, весёлую, неугомонную Данусь. Я не могу поддержать тебя, Данусь, готовыми рецептами, но я люблю тебя, люблю бесконечно и разделяю твою боль.