Не теряйся!
Не умолкай!
Всегда твой
_ _ _
14.03.1964 года
Дана
пос. Дальний
Я так ждала твоего письма! И вот оно передо мной. Но радости нет. Всего один листок. Что же в нём? Читаю, перечитываю, недоумеваю. «Мир абсурден сам по себе», но «сей цветы, сажай деревья». Ты не знаешь, как жить, не знаешь, откуда берётся ненависть и «что с этим делать», но хочешь видеть меня «живой, весёлой, неугомонной». Ты перестаёшь чувствовать меня, но просишь не умолкать. Сплошные противоречия. Что происходит с тобой? Такого невнимания к моим письмам ещё никогда не было. Может быть, дело в Галине? В этом последнем письме о ней нет ни слова, но не испарилась же она! Сердце моё подсказывает, что она в тебя влюблена, так напиши мне об этом! Неужели я и правда ревную? Это же так глупо! Но всё же мне было бы легче, если бы я получила полный отчёт о ваших отношениях.
В заполярной драме — антракт. Погашены люстры. Приглушен звук. Идёт замена декораций, персонажей, пересматривается сюжет. Тихо перевели в Рудную экспедицию Ваню Дятлова. Он согласился, потому что ему дали там двухкомнатную квартиру с удобствами — здесь у него была комната в бараке, а у него недавно родился ребёнок. Тихо убрали Углова. Однажды ранним утром, до прихода Углова, в его рабочем столе мама Клава обнаружила секретные карты. Она пригласила понятых — как раз в это время в экспедиции случайно оказались Аскольд, Чуня и Горилла. Заметь, ни одного геолога. Был составлен акт, что материалы не спрятаны в сейф. Углов, наивная душа, единственное, что нашёл сказать в своё оправдание — что он поступал подобным образом сотни раз и спросил маму Клаву, куда она смотрела раньше. Мама Клава за недосмотр получила предупреждение. Углова отстранили от работы с секретными материалами, что равносильно увольнению. Операция проведена успешно, сострил Юра Ничипоренко, только вместо аппендицита удалили сердце. Углов готовится к переезду в Славгород — это его родина. Его место должен занять Удальцов — кандидатура Круглова не прошла по причине его беспартийности. Однако временно обязанности Главного исполняет всё-таки Круглов, поскольку Удальцов занят сдачей дятловского, то есть своего листа. У него-то с картой будет всё о'кэй. Он весь такой озабоченный, замотанный, неприступный. Встретившись со мной в коридоре, он выразительно разводит руками — дескать, что поделаешь, се ля ви. На заседании комсомольского бюро ребята решили написать статью в центральную газету, но прослышавший об этой затее Углов запротестовал категорически. Он сказал, что к начальственной должности плохо приспособлен, страшно устал от дрязг и единственное, о чём мечтает — это поскорее уехать. Я как за соломинку хватаюсь за формулировку Ольги «истина в пути». С геофизикой пока ничего не вышло, но Сутин сказал «ещё не вечер», а ему можно верить. Ольга и Ирина собираются проанализировать все имеющиеся данные по быстрореченской толще, используя свою пока секретную методику. Я пообещала Углову пройти по дятловскому листу пару сверхплановых маршрутов — выяснилось, что я летом буду работать в долине реки Быстрой. Я в отряде начальника, которого Удальцов выкидывал в снег. Росточек у него маленький, глазки маленькие — не поймёшь, озорные или хитрые, маленькие ушки оттопыриваются в стороны, и только борода большая, окладистая, и он её всё время поглаживает. Он уже несколько раз приходил в лабораторию, в которую я наконец снова допущена, солидно откашливался и расспрашивал, чем я занимаюсь. Дарья и Реня поедут с Кругловым. Говорят, Круглов никогда не брал в поле женщин, почему-то для Дарьи сделал исключение.
В кабачок я не хожу. Лёшка с февраля в отпуске. Реня занят. Много читаю. Вяжу. В общем, у меня что-то вроде великого поста. Самым главным в моей жизни стало ожидание твоего приезда. Я немножко на тебя сержусь, но очень люблю, и хотела бы, чтобы ты меня приласкал своей мохнатой лапой.
Не мешкай, отвечай мне сразу, договорились? Пока.
_ _ _
05.04.1964 года
Михаил
Славгород
Данусь!
С самого начала я знал, что тебе не повезло со мной. И предупреждал тебя об этом. Но, как видно, предупреждал недостаточно серьёзно и, кажется, пришло время расплаты.
Ты не заметила, Данусь, как менялись мои письма? В последних под маской бравады и оптимизма проглядывал фигляр.
Наверное, гранью, у которой мне следовало остановиться, было твоё первое письмо. Оно принесло с собой радость, граничащую с ощущением невозможности происходящего. Признаюсь, я не верил. И может быть, этим был силён. Я знал, что это непростые, единственные мгновения моей жизни и был торжественен, спокоен и серьёзен. С мужеством, которому я сейчас завидую, я спешил раскрыть перед тобой собственную несостоятельность. Но ты не оттолкнула меня. И вот тогда меня одолела проклятая слабость. Я начал суетиться, наскоро прикрывать свою наготу фиговым листком своей «философии», своих увлечений. Из чувства стыда, из страха потерять тебя, я избегал признания, что я, в сущности, живой труп, что во мне — только боль и клубок сплошных противоречий, что все мои разглагольствования, все мои наставления — дохлая кляча, на которой не доедешь до ближайшего поворота. Не имея цели в жизни, не веря в её высокий смысл, я не знаю, чего от неё хочу, и что могу ей дать, я невольно стал подделываться под твой стиль, под твой оптимизм, а ты упорно ставила вопросы, потому что жизнь ставила вопросы перед тобой. Я ловчил и изворачивался, хотя, конечно, не мог не чувствовать и не понимать, чего всё это стоит.
На что я надеялся, Данусь? На нашу встречу. На разговор, когда глаза в глаза, и слова уже не имеют той решающей силы, как в письмах. На твоё сострадание. На то, что мы уже научились немного чувствовать друг друга. На моё медленное возрождение, наконец.
До тебя мысль о возрождении не приходила мне в голову. Для чего было возрождаться? Для новых страданий? Но вот пришла ты. И принесла с собой надежду. Надежда — ещё не возрождение. За него предстоит борьба. Борьба, в которой никто и ничто помочь не в силах. Ты сам и только ты сам должен проделать этот путь. Я уже начал вставать из праха и пепла. Почувствовал, как трещит, вскрываясь, душевная броня. Раньше я не мог ходить один по лесам и лугам, смотреть в небо. Не мог слушать музыку — она вызывала во мне такие муки! А теперь — могу. Я усталый, но у меня есть силы, чтобы любить тебя. Об одном прошу: не торопи меня! Не заставляй выжимать сок из высохшей лимонной корки. Не изобличай в противоречиях! Я ещё не окончательно утратил чутьё — многое вижу и понимаю. Понимаю, что у меня есть кое-какие элементы жизненной теории, элементы, в сущности, верные, но самой теории нет. И она не могла возникнуть так быстро. За короткий срок всё, чем я жил до сих пор, всё, о чём когда-либо передумал, было перевёрнуто вверх дном, потрясено до основания. Я ощущал и сейчас в себе ощущаю могучее движение, в котором, однако, порядка нет, и навести его я пока не могу. Чтобы понять значение этих признаний, нужно вырядиться в мою шкуру, пережить в полнейшем одиночестве веру в любовь, дружбу, доброту человеческую, в самого человека даже …. Вот почему, когда я говорю, что ты — моя жизнь, это вовсе не пафос.
Твоё сомнение мне непонятно. Галка Пешкова — и ты! Я никогда не пытался ставить вас рядом. И не писал о ней потому, что не считал это важным. Галка — как Галка. Сорвиголова. Не верит ни в сатану, ни в архангелов, ни в прошлое, ни в будущее, залпом выпивает стакан водки, владеет приёмами самбо, любит Сартра, Кафку, джаз. Одним словом, если бы можно было вылепить создание, полностью тебе противоположное, получилась бы как раз Галка — дитя свободы, жизнь которого не подчинена никакому смыслу и в голове которого есть место для всего, кроме мировых проблем. Поскольку слалом исчез из моей жизни так же быстро, как и появился — нет снаряжения, нет время, ведь я сдаю экстерном уйму экзаменов и зачётов — видимся мы с моим бывшим инструктором очень редко. Отношения наши вполне приятельские. Однажды она приезжала в Пригород. Привезла, между прочим, прекрасный бюст Шаляпина. Думаю, что повторный визит вряд ли состоится, так как мать встала на дыбы — кроме тебя, в нашем доме она никого видеть не хочет.
И не надо больше об этом, Данусь! Жизнь моя принадлежит тебе безраздельно. Неужели это так мало? И всё, что я хочу получить от жизни — это ты. Неужели это так много, Данусь?!
_ _ _
19.04.1964 года
Дана
пос. Дальний
Любимый!
Прости мне мой максимализм-экстремизм, как выразился недавно Реня. Прости мне мои подозрения, сомнения, моё нетерпение. Знай, я по-прежнему верю: всё ещё будет! Будет встреча и будет возрождение. Будет долгая совместная жизнь и будет праздник, когда мы всё-таки найдём то, что искали.
Полоса сверхчувств и сверхнапряжений — позади. Я снова рада ходить по земле, кувыркаться в весенних искристых сугробах, глядеть, задирая голову, в бирюзу весеннего северного неба.
Меня обуяла жажда не философствовать, а жить. Ты прав, сто тысяч раз прав. Не будем торопиться. Отдадим себя во власть Времени.
Ты спросишь, что со мной случилось. И я отвечу: это он, Север. Он печалит, он и радует. Сейчас с ним происходит нечто, действующее на меня, как волшебное зелье. Голубые утра, похожие на белые ночи. Светлые ночи, напоминающие дремоту дня. Нежные, разведённые полярной лазурью и белизной перламутровые краски не то заката, не то восхода. Паруса заснеженных скал над морем. Розовые облака над дальними горами. Чудеса…
Сугробы ещё лежат, и стоит уставшему за долгий день солнцу склониться к горизонту, над тундрой начинают воровато колдовать морозцы — поспешно затягивают льдом оттаявшие озерки, покрывают снег блестящей корочкой наста, пробиваются в щели домов. Но солнце недолго дремлет за сопками — надо спешить. Сколько предстоит растопить снега и льдов, как много отдать тепла, чтобы обнажить и обогреть иззябшую за долгую полярную ночь тундру, заглянуть в каждую ложбинку, в каждое окно. Едва передохнув, с весёлой улыбкой оно вновь принимается за работу. И опять оттаивают снега. Сугробы становятся рыхлыми, проседают, истончаются. В проталинах проглядывают серенькие кочки с прошлогодней брусникой, тонкими стеблями травы, редкими ветками стланика. Проталины подсыхают и начинают источать неповторимый, будоражащий душу запах весны…