— Надо же!
Лёва сначала растерянно улыбался, потом побелел, потом покраснел, потом закричал фальцетом:
— Вы что, издеваетесь надо мной?
Он подносил фауну к носу Сашки, указывал на веером расходящиеся рёбра, на великолепно отпечатавшуюся в камне замковую часть моллюска и, задыхаясь, доказывал, что он не осёл.
В конце представления, видимо, сочтя, что Лёва свою меру наказания получил, Сашка ещё раз внимательно посмотрел на раковину и сказал совершенно чистосердечно:
— А может, я и ошибаюсь.
Лёва, мне кажется, ещё не остыл до сей поры, но надо мной измываться остерегается.
— Я так рассчитывал, — признался мне Сашка, — что Лёва меня выгонит, и я буду ходить в маршруты с тобой.
Но Лёва расставаться с Сашкой не собирается. Может, считает, что Сашка всё-таки лучше Лёни, который сопровождает в маршрутах меня.
Лёня — бывший московский вор, выпускник «Колымской академии». Когда он устраивался на работу, руки его тряслись так, что он не мог расписаться на документах. Принятый в поле сухой закон Лёня воспринял как личную трагедию. В первые дни с ним невозможно было разговаривать. Он бросался на всех как зверь. Сейчас понемножку отходит, но иногда словно срывается с цепи. А как он скорбел, когда Лёве с вертолётом пришла посылка, в которой оказались две пустых бутылки из-под коньяка. В записке от жены были слова: «Передаю гостинцы с надёжным человеком». Все смеялись, а Лёня грозился разыскать «надёжного человека» и переломать ему кости. Теперь каждое утро Лёня начинает с фразы: «таких подлецов надо расстреливать на месте без суда и следствия.»
К перепадам в настроении Лёни я привыкла. То у него душа нараспашку, то замкнётся в себе — слова из него не выудишь, то бурчит целыми днями, как баба Яга. Когда он в хорошем настроении, я окружена заботой и вниманием — на привале «накрыт стол», заварен душистый чай из листьев чёрной смородины, каких-то травок и кореньев.
— Попьём чайку, поищемся, — приговаривает он.
После трапезы он ещё больше смягчается и начинает рассказывать разные истории из своей многострадальной жизни. О «щипачах» — низшей воровской касте; о ворах-рыцарях защитниках интересов трудового народа, благородных, восстанавливающих социальную справедливость в обществе путём изъятия награбленных денег, всегда выручающих друг друга; о жене — «хорошая баба была, ей-ей, жаль, не дождалась, за дружка выскочила»; о своей семье — «мать рожала, как кошка, и всё от разных отцов, меня ненавидела — наверно, был лишний, тринадцатый, в последний раз был в отпуску, выпить со мной не захотела…» Слушаю я Лёню и проникаюсь сочувствием к его горемычной жизни. Одно меня в нём смущает: как увидит какую-нибудь живность — сразу за карабин. Слава богу, всё время промахивается — руки ещё подводят.
Однажды после обеденного чаепития сидели мы в лощине. Я просматривала записи, Лёня ворожил над потухающим костром. Мне показалось вдруг, что кто-то смотрит на меня. Я подняла от журнала глаза, и встретилась взглядом… с огромным бурым медведем. Неподвижно, вполоборота, повернув в нашу сторону свою умную морду, он стоял в пяти-шести метрах от нас на другой стороне лощины. Взгляд у него был изучающий и немного удивлённый — что, мол, за странные существа появились в моих владениях? С минуту мы смотрели друг другу в глаза. Медведь не менял позу и казалось, не собирался уходить.
И тут его увидел Лёня, Какая гамма чувств запечатлелась на его лице! Можно только пожалеть, что рядом не было мсьё Анатоля с его искусной камерой. Однако всего несколько мгновений понадобилось Лёне, чтобы прийти в себя и схватиться за карабин. Заметив, что мы всполошились, медведь повернулся и побежал. Не суетливо, не в панике, а так, подальше от греха, чтобы с нами не связываться. Только что этот громила казался таким неповоротливым и вдруг его как будто подменили. Как он красиво бежал! Земля гудела от его мощных прыжков галопом. Пока мой Лёня возился с карабином, мишка уже был далеко. Леня всё-таки выстрелил. Осечка. Лёня сплюнул, завуалировано выматерился и бросил в сердцах карабин. А я от души порадовалась за мишку.
Костёр Лёня разжигает великолепно — одной спичкой в любую погоду. Он точно рассчитывает направление ветра, выбирает самое удобное место. За теми, кто пытается ему подражать, наблюдает с лёгким презрением. В тайны своего искусства никого не посвящает, ограничиваясь ничего не значащими фразами, вроде:
— А чё тут хитрого? Берёшь спичку и поджигаешь.
Превзойти Лёню не удаётся никому, и он официально получил титул бога огня. Свою роль он исполняет с рвением. Отбирает и сортирует дрова, следит за пламенем, дежурит у костра, пока все не разойдутся.
Вот и сейчас он восседает на своём пеньке и ворошит палочкой угли, принимая участие в вечерней беседе, ставшей своего рода ритуалом.
— Древние люди умнее были, — говорит Каюр Яша.
— Таких, как ты, — конечно, — беззлобно откликается Лёня.
— А ты про окаменелых космонавтов слыхал? — пропуская мимо ушей слова Лёни, спрашивает Яша.
— Нет, — признается Лёня. — Я только про мамонтов слыхал. Но это всё враки. Не было тут никаких мамонтов. По тундре сколь ни ходи, для одного слона, не то, что мамонта, жратвы не наберёшь. И про космонавтов — враки.
— Ну, и рассуждения, — замечает промывальщик Костя, — Уши вянут. Тундры здесь раньше не было, к вашему сведению. Здесь росли деревья, как
в Африке. И мамонты питались деревьями.
— И что, все деревья сожрали? — удивляется Лёня.
Костя вздыхает и с досадой машет рукой — дескать, что вам дуракам, толковать? Но роль просветителя льстит его самолюбию, и он меняет гнев на милость.
— Леса уничтожило оледенение, — поучительно говорит он.
— Ишь, грамотный, — почему-то неодобрительно говорит Яша. — Зачем в промывальщики пошёл?
— Потому и пошёл, что грамотный. Научусь мыть — в старатели подамся. Разбогатею.
— Зачем богатеть? — наивно спрашивает Яша.
Отвечать на такие глупые вопросы у Кости уже не хватает терпения, хоть к объяснениям у него страсть. Он всегда все растолковывает: почему птицы летают, а лягушки квакают, почему трава зелёная, а небо голубое, почему у него третьи сутки не работает кишечник…
— Как интересно, — говорит в таких случаях Сашка. — Я весь горю от нетерпения — что же было с вашим кишечником дальше?
Сейчас Сашка сидит молчит и мрачно посматривает на мою палатку, обидевшись, что я не согласилась посидеть с ним у костра перед расставанием на несколько дней.
… … …
24.06.1964 года
Поле
База
Вернулись — и не узнали нашу стоянку. Она буквально утонула в зелени. Река чистая, синяя. От снега не осталось и следа. Птицы щебечут — заливаются.
Устали мы! Не столько от работы, сколько от мошки. Вот настоящие хищники Севера. Как мы всё это выносим, сама не понимаю. Жарища — дышать нечем. Ноги изнывают в резиновых сапогах — тундра никогда не просыхает. За спиной килограммов десять груза, да ещё винтовка, да ещё молоток и полевая сумка, а вокруг — миллионы ненасытных неотступных кровопийц, которые беззвучно и настырно лезут за воротник, за манжеты, в глаза, в нос, в рот, не оставляя тебя в покое ни на секунду. Единственное спасение — ветер. Но он как будто умер или истратил свою энергию зимой. Мы пытались работать ночью, ведь совсем светло. Но днём невозможно спать — палатки раскаляются, а расстегнуть положок не даёт всё та же вездесущая мошка. Особенно досажает она лошадям. Они смотрят на нас затравленно и жалобно, словно взывая о помощи, и я тайком от Лёвы смазываю их репудином, количество которого почему-то рассчитано только на людей. Совесть моя при этом чиста, потому что Стас мазутой не пользуется — мошка его не трогает- факт поразительный, требующий научных объяснений.
Здесь от реки веет ветерком, и мы вздохнули с облегчением.
Знаешь, удивительное чувство я испытала, увидев издали знакомые контуры палаток, голубой дым и фигурки снующих на обжитом пятачке людей. Тёплая волна омыла моё сердце — как при возвращении домой. Для нас сварен традиционный компот, уже настоявшийся и остуженный в речке. Саша и Яша готовят баньку. Делается это просто: разжигается большущий костёр, в котором раскаляются камни. Потом костёр разбрасывают, а над камнями ставят палатку — и парилка готова.
Говорят; завтра должен быть вертолёт. Значит я отправлю своё послание.
Люблю. Твоя.
_ _ _
09.07.1964 года
Михаил
Забайкалье,
базовый лагерь.
Данусь!
Впервые в жизни я стал предметом всеобщей зависти. Толстых писем здесь не получает никто. Жаль, что я не могу ответить тем же. Бытие наше просто и размерено. Я заключил перемирие с жизнью. Мы не терзаем друг друга, Я прощаю ей мелкие пинки, она не относится всерьёз к моим изменам.
Нельзя сказать, что Сашины букеты оставляют меня равнодушным, но одного взгляда на календарь достаточно, чтобы прийти в равновесие.
Службишка моя меня вполне устраивает. Вначале была небольшая заминка и паника. Закартированные Беловым штоки давали, вопреки всякой логике, отрицательную аномалию. Я многократно проверял расчёты и показания приборов — тела штоков оконтуриваются прекрасно, но картина противоположна ожидаемой. Одним словом, мы побуксовали — работали до изнеможения, а с места не двигались. Всё прояснилось с приездом шефа. Реагировал он бурно и неоднозначно. Вначале обнимал нас (ах вы, шурики, орёлики, мазурики), потом материл, (время идёт, а вы толчётесь на одном месте), потом бил себя по лбу (раздери меня леший на четыре части). Он забыл предупредить нас, что глубинные разломы могут заглушить положительный фон штоков. Уяснив, что всё в порядке, мы воспрянули духом и теперь стремительно двигаемся вперёд. Обнаружили несколько кварц-волъфрамитовых жил. Я припрятал для тебя друзу чистейшего горного хрусталя.
Приборы мои действуют, как часы. Я привязался к ним и ощущаю их, как продолжение самого себя.
Времени свободного, можно сказать, не бывает, да и на кой оно тут? Разве чтоб написать письмишко или побыть с тобой наедине. Последнее получается редко и всегда неожиданно. Ляжешь где-нибудь на траве отдохнуть, запрокинешь голову, и вдруг неизвестно откуда в голубой дымке появляется твоё лицо. Невольно произносишь: