Выкидной лагерь
Мой невидимый внутренний контролёр, который всегда начеку, выстукивает отчаянно, громко и беспрерывно: не так — не так — не так. Но что-то горит во мне, и кроме этого пламени, нет ничего ни во мне, ни вокруг. Что это? Любовь? Но что же тогда было с тобой? Постой, почему было? Я и теперь знаю, что только ты мне нужен. Я спорю сама с собой, проклинаю себя. Но меня несет какая-то стихия. Что-то кричит мне: остановись! Но ветер гонит меня. Что за ветер? Судьба моя, что ли?
… … …
14.08.1964 года
Вот и всё.
Дверь за мной закрылась. То, что было с тобой, осталось безвозвратно там. Здесь — он.
Как я живу? Не знаю. Засыпать боюсь. Во сне всегда одно и то же: Ты. Или в каком-нибудь подземелье, в сыром дальнем углу. Или обнаженный, с черной дырой в том месте, откуда было вынуто сердце. Просыпаясь, я хочу умереть. Я чувствую себя, как птица с перебитыми крыльями. Знаю, мне уже не взлететь. Но стоит ему прикоснуться ко мне губами, я забываю обо всём на свете. Я люблю его? Прости меня!
_ _ _
23.08.1964 года
Михаил
Забайкалье
«… не веруй я в жизнь, разуверься в дорогой женщине, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого существования, а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока не осилю!.. всё победит моя молодость — всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту иступлённую и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что кажется, нету такого… Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Но почему же она подлая?.. жить хочется, и я живу, хотя и вопреки логике. Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь, за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, и все-таки по старой памяти чтишь его сердцем… Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я — вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, чревом любишь, первые свои молодые силы любишь… Жизнь полюбить больше, чем смысл её…»
Вот гимн человека настоящего, и вот ответ на твоё письмо.
Ты уходишь — остаётся жизнь. Было бы глупо утверждать, что с тобой я ничего не теряю. Но жертв не нужно. Поступай, как велит сердце. Отбрось двойственность и сомнения — они только расшатывают. Не воспринимай случившееся, как катастрофу.
Обо мне не думай и не терзайся напрасно. Смелее шагай вперед! Там, может быть, и не будет рая, но будет жизнь, кипучая, полная превратностей, неожиданностей, праздников.
Не беспокойся обо мне. Не терзай себя воспоминаниями. Будущее обманчиво. Но ещё обманчивее прошлое. В нём много фантазий и миражей. Никогда не прибегай к ложному способу воскрешения прошлого, умерших чувств перечитыванием старых писем.
Верь в мою искренность!
Желаю вам обоим радости.
Доброго пути!
_ _ _
03.09.1964
Михаил
Забайкалье
________________________________________________________________________________
Данусь!
Пишу тебе это письмо после долгих мучительных колебаний. Больше всего меня страшит мысль, что ты заподозришь меня в корысти или стремлении очернить человека. Если заметишь в себе что-нибудь похожее на такое подозрение, сразу порви письмо.
Веришь ли ты, что я люблю тебя?
Если веришь большому, поверь и малому.
К подробностям я обращаюсь для того лишь, чтобы ты поняла, почему я не написал об этом сразу.
Я не был готов, Данусь, к тому удару, который пришёлся в самое больное и самое незащищенное место. Но я не чувствовал сначала боли, как будто меня оперировали под наркозом. Первое, что я сделал — стал убеждать себя в том, что ожидал такого конца и даже был в нём уверен.
Что-то похожее на саркастическую радость поднималось во мне и придавало мне сил.
Но я уже знал, что всё кончено. Что когда оттает холод изнутри, будет нестерпимая боль, которую придётся тащить за собой весь остаток жизни. И понимал, что надо спешить с ответом. Чтоб не сорваться. На третий день я отправил Василия на почту в село — отправить письмо.
Всё остальное должно было умирать во мне, Данусь.
Действие наркоза кончилось, и я медленно наливался болью. Сознание упрямо цеплялось за живые воспоминания о твоих глазах, улыбке, голосе.
Память услужливо, с фотографической точностью, воспроизводила твои письма.
В один из дождливых дней, когда всё слилось в сплошной серый цвет, я решил съездить в село. «За куревом», — сказал я Белову. Но в душе, кажется, была надежда. Дикая, нелепая надежда, что всё развеется, как дурной сон.
Дорога была неважная, но я слишком привык к нашему «ГАЗ»-y, чтобы руль мог отвлекать меня от мыслей. Строки из твоих писем проплывали перед глазами. И вдруг мне стало тяжело дышать. Подозрение ужасное, невозможное, связало в моём сознании то, о чём я до сих пор почти не думал. Спор в кабачке — тот, о душе, когда Лёшка назвал Олега кастратом или что-то в этом роде. Лёшкина благосклонность к тебе — ведь она была заметна всем, Данусь? Но главное — Олег. Его утверждение, что всякую женщину можно соблазнить в три хода, его надежды на твоё внимание, вылитый на голову графин воды, твои слова, что Лёшка прав. Потом его странный, необъяснимо тяжёлый взгляд, в котором ты увидела ненависть, И, наконец, Сашка — обаятельный малый, родич Изверова, который с первого дня в поле проявлял о тебе такую заботу! Ты сама удивлялась этому, помнишь?
Я остановил машину, вышел и долго метался под дождём.
— Да! — говорил я себе.
Потом:
— Нет! Не может быть! Я сошёл с ума!
И споря с самим собой:
— Всё-таки да! Да!
Я удивлялся, как мне сразу не пришла в голову такая простая, очевидная мысль. Возможность мести сразу обоим — и Лёшке, и тебе. Мести чистой, точно просчитанной, руками Сашки — «приятного шалопая», немного артиста в душе. Мог ли упустить такой случай уязвленный мужчина с неизжитым, как мне кажется, комплексом неполноценности, несмотря на все «достижения»? И можно ли было найти более подходящий объект для спора, чем ты? Может быть, Олег даже не подозревает о степени своей жестокости, даже, скорее всего это так. Споры на овладение женщиной — не такая уж редкая вещь, как и полевые романы. Просто люди опытные откровенны с собой в этих вопросах и стараются не смешивать любовь души и тела. И Сашку не обязательно было посвящать в подробности, достаточно было легонько подтолкнуть, подзадорить. Может, Сашка к влюбился потом, но начало! О, боже правый! Я вижу цепь этих событий. Неужели я лишился рассудка? Не просто так, в самом деле, Лёня отказался ходить с тобой в маршруты?! Данусь! Тебе достаточно узнать одну простую вещь — была ли у Сашки бутылка, и отдал ли он её Лёне?
Сомнения меня одолевают, рука моя неверна, но без всякого стыда обливаясь слезами в этом людном почтовом отделении, я не могу убедить себя в том, что такое невозможно.
Я понимаю ясно и отчётливо, почему я сначала не замечал такой очевидной опасности. Как всякий эгоист, я был поглощён своими страданиями, умилялся собственным великодушием. Как же! Я благословил! Я пожелал счастья!
До сих пор, до самой последней минуты, я не уверен, что отправлю письмо. Ведь может случиться, что это бред. Я потерял твою любовь. Потерял тебя. Теперь я ставлю на карту последнее, что у меня осталось — твоё уважение. Но возможно ли промолчать, Данусь?
_ _ _
11.09.1964 года
пос. Дальний
Ну, зачем ты так?
Прощай!
Дана.
Глава вторая
(Спустя одиннадцать лет)
05.04.1975 года
Михаил
Пригород
Здравствуй, Дана!
Наверное, я огорчу тебя своим письмом. Искренне сожалею, но тут уж, видно, ничего не поделаешь. Пожалуй, то, о чём я пишу сейчас, мне следовало сказать ещё при нашей встрече. Но хотелось во всём разобраться. Хотя разбираться, в сущности, не в чем. Все просто. Я мертв. Смерть матери, кажется, последнее, что я ощутил сердцем. Не поминай её лихом за то, что она прогнала тебя, когда ты приезжала в шестьдесят седьмом, и за то, что мне она не сказала ни слова о твоем посещении. По-своему она была права. Когда-то она тебя очень любила. Не понимая, что́ произошло между нами, она обвиняла меня, тигрицей бросалась на Галину, но когда появился Данилка, сама настояла на оформлении брака и свои последние годы отдала внуку. Я, признаюсь, тоже рассчитывал на возможность семьи. Иллюзия, что я необходим Данилке, тешила меня довольно долго. Пока я не открыл для себя нелепую и постыдную вещь: не имея собственной точки опоры, я инстинктивно искал её в сыне.
Может быть, тебя терзает мысль, что ты опоздала с возвращением. Поверь, не в этом дело. Я умер ещё тогда, давно. Правда, какое-то тепло, как уголёк среди золы, грело меня ещё изнутри. Не мысль о тебе. Не надежда. Что-то необъяснимое и неистребимое, как мне казалось. Когда ты позвонила мне, когда я тебя увидел, я испытал нежность, какой давно в себе не подозревал. Но она была недолгой.
Ты удивлялась, что я рассеян, что рассказ твой не вызывает во мне интереса. Мне и самому это было неприятно. В самом деле, по всем правилам меня должно было потрясти, растрогать, задеть за живое и то, что я оказался прав насчет Олега и Сашки, и то, что Лёшка силой своих мощных кулаков, воздал должное обоим Изверовым, за что отсидел два года, и то, что в шестьдесят восьмом с отчаянья ты вышла за Лёшку замуж, и то, что тебе не дала с ним жить мысль обо мне. Но ты была права: временами я переставал тебя слышать. Как ни силился я сосредоточить внимание, оно ускользало, потому что я всё время прислушивался к тому, что происходило у меня внутри — проверял, тлеет ли ещё уголёк. Чем больше ты говорила, тем большее я испытывал раздражение, словно ты ворошила сохраняющую тепло золу. Кажется, в момент нашей близости я окончательно понял, что нежность ушла и что мы далеки, как никогда. Ты почувствовала это, стала меня тормошить. Ты хотела объяснений, а я мечтал уснуть. Во мне не было ничего, кроме усталости.