Сейчас я понимаю, что и моя злость, и твои упрёки были одного происхождения — мы отнимали друг у друга любимые игрушки — призраки прошлого, которые рассыпались от прикосновения к ним, оттого, что их извлекали на свет дня из сумерек прошлого.
Что сказать тебе ещё? Прощай — слишком громко. Свидания вряд ли ещё нужны.
Погас мой последний маяк. Единственное, что удерживает меня в этом лучшем из миров, — необходимость материального обеспечения моего сына до его совершеннолетия.
Постарайся не драматизировать мои признания. В тебе ещё много сил, и вполне возможно, что в жизни твоей ещё будет радость.
_ _ _
Малгородок
Дана
1975 год
(Дневниковые записи)
Я всегда догадывалась, что человек больше всего нуждается в том, чтобы верить в возможность непреходящей связи с другим человеком, непоколебимой веры в него. Иначе жизнь, сотканная из обрывков преданных и забытых дружб, иссякающих верований и умирающих чувств, обесценивается и теряет смысл. Подходить к человеку, вникать в его жизнь, дарить ему свою душу и знать заранее, что когда-нибудь, а может быть, очень скоро он отвернётся, уйдёт и станет совсем чужим — что может быть печальнее?
Вот почему моё надорванное истерзанное сердце выстукивает упрямо: какое счастье, что мы встретились с тобой!
Ты не ушёл.
Ты не уходил.
Как берег, который в открытом море невольно отыскиваешь взглядом и сердцем, ты то скрывался во мгле наплывающих лет, то вставал на горизонте в зареве растревоженной памяти, то подступал так близко, что, казалось, вот-вот можно будет сойти с неверной палубы на шершавый песок…
И вот ты рядом. Синяя птица села ко мне на ладонь, мне бы не шевелиться. Но в этот раз я сама выпустила её.
О, женщины! Как поздно к нам приходит мудрость! Отчего мы так часто черпаем из потока слов и так редко приходим к роднику, из которого струится молчаливая нежность?
Я не брошусь тебе вслед. Не позову. Не взмолюсь. Не заломлю в отчаянии руки. Я буду ждать И ты вернёшься. «Что бы ни случилось, жди!»— помнишь?
В сказках мёртвая вода исцеляет, затягивает раны, живая — заставляет биться сердца. Срастайся в молчании! Ещё придёт время для живительной силы слов.
_ _ _
Ты помнишь, как шли мы с тобой через парк ранним утром? Высокие кроны сосен плыли в синем небе навстречу лёгким облакам. Падающий бог весть откуда пушистый снег казался бутафорным и не перебивал запахов просыпающейся весенней земли. Повсюду слышалось звонкое «цвиринь-цвиринь». Ветер порхал как невидимая птица. На асфальтовых
асфальтовых дорожках лежали причудливые плоские лужи, утреннее солнце ложилось на них длинными золотыми бликам…. Мир был прекрасен. И только боль, для которой ещё не изобретены слова, сжимала сердце в маленький твёрдый комок, готовый вот-вот взорваться и затопить всё вокруг. Было так больно, что хотелось вырвать сердце, чтобы спокойно вздохнуть.
Я думала, это дорога на эшафот, и не догадывалась, что это только начало — мост, ведущий в сторону возрождения, где у входа неподкупная стража взимает дань великих страданий.
Мне казалось, я срываюсь в пропасть, но я не упала, а неожиданно воспарила над этой страной — огромным островом с прекрасным именем Любовь, вдруг отчётливо осознавая, что здесь я не бывала никогда. Всё, что было до сих пор, было лишь обещанием, предчувствием любви. Я любила себя, твою люб. овь ко мне, свои воспоминания о твоей любви. Даже в ту последнюю ночь, когда я, захлёбываясь слезами, тормошила тебя, я чувствовала свою боль, а не ту пустыню, которая простиралась в тебе. А теперь я поняла в тебе всё. Лишь теперь я полюбила тебя, со всеми твоими слабостями, недостатками, одиночеством, нежностью и силой духа.
Я поняла в тебе человека и вижу теперь тебя всюду. Смотрю ли современный спектакль, вглядываюсь ли в скульптуру Родена, читаю ли письма Флобера, стихи Блока, прозу Хемингуэя — везде ТЫ.
Удивительная страна. Здесь находишь в тот миг, когда кажется, что теряешь навсегда. Здесь натянутые до предела струны вместо того, чтобы оборваться, начинают петь, руины вдруг расцветают садами, а исступлённое отчаянье приводит к радости открытий. Здесь человек с искромсанной, корчащейся в судорогах судьбой, может ходить и улыбаться, подставляя лицо солнцу и ощущая, быть может, впервые так глубоко ликование и безмерность жизни. Здесь видишь всё с такой пронзительной ясностью, будто до сих пор на глазах была пелена.
Постыдным и запутанным кажется мне отсюда пройденный путь, непонятной и ни на чём не основанной — уверенность в собственной непогрешимости, уме, добродетели. Моё невежество, невидимое для меня раньше, встаёт теперь передо мной во всём своём великолепии. Я содрогаюсь, вспоминая менторский тон своих писем.… Что я успела сделать? Чему успела научаться?
Я начинала с того, что собиралась осчастливить всё человечество и своего избранника. Бедное человечество! А ты…. Откуда в тебе была такая вера? Наверное, я никогда не представала перед тобой в своём настоящем качестве. Это была для меня какая-то неосознанная игра. Я утаивала нежелательные детали из своего детства, да и не только из детства. Не могла же я рассказать тебе, как я мучила своего друга Антона, устраивая ему экзамены на верность. Как однажды весь класс объявил мне бойкот, заслуженный мною вполне. Из-за какой-то обиды, скорее всего, пустяковой, я решила всех наказать: пусть, мол, почувствуют, каково им без меня! Оставив короткую трагическую записку, я ушла на пруд за кладбищем и сидела там, на берегу под ивами, а они искали меня по всему городу и даже в морге. Мне до сих пор стыдно перед учительницей, которая действительно любила меня и у которой я отняла не один день жизни. Было ещё много мелких скверных делишек вроде продажи Дарье платья по завышенной цене…
Стоит вспомнить о моём северном подвиге. Когда я, спасаясь бегством, вернулась сюда, я ждала утешения, понимания, оправдания, списывая свои неудачи на жестокость жизни и не во всём признаваясь своей бесценной голубушке мамуле. Какие тут могли быть оправдания? Я так много обещала Северу и отреклась от него как раз тогда, когда, может быть, действительно была ему нужна.
Я даже думаю, что отчасти виновата в гибели Ирины Головиной — она застрелилась в поле, когда узнала, что прикрыли тему, над которой она работала с Ольгой, но моё отступничество вполне могло добавить горечи в чашу её мрачных воззрений на мир. Ведь мы вместе обещали Углову довести до конца историю с быстрореченской толщей, и я собиралась выкроить время для дополнительных маршрутов. Но в поле я меньше всего думала о них. Как и обо всём другом, что так мучило меня в Дальнем. Закрыв глаза, в каком-то гибельном упоении я шла навстречу огню, хоть сознавала, что подписываю приговор и себе, и тебе.
Потерпев крушение, я укрылась в городке, над провинциальными нравами которого совсем недавно посмеивалась, не зная, что место, где живёт мама, не может быть провинцией, так как оно — центр мироздания.
А история моего замужества! О, если б этого не помнить! Всё было хуже и подлее, чем там, на Севере. Я изменила себе — ведь я знала наверняка, что никого, кроме тебя, в моей жизни не будет. Я использовала человека, использовала его любовь, чтобы выбраться из-под обломков разрушенной собственными руками судьбы. То, что я знала о существовании Данилки и то, что Софья Алексеевна не пустила меня в ваш дом, не могло служить мне оправданием — я никогда не верила, что ты можешь меня забыть. Но я не сказала Лёшке — нет, я спасала себя. Я хотела получить его, как подарок, как утешение. Он приехал, красивый, сильный, бородатый, как будто вернулся не из заключения, а из долгого путешествия. Моих родителей он покорил совершенно. Сколько было в нём преданности, доброты, юмора…. А уходил он с безжизненными глазами. Без слов. Без слёз. Он освободил меня.
Я даже не могу сказать тебе «прости мне всё это». В том качестве, в каком я была раньше, я не могла поступать иначе. Может, оттого ты и верил мне всегда?
Нет, я не хотела, чтобы Лёшка вернулся, но после его отъезда я физически стала ощущать, что гибну. Я была, как обглоданная кость, как сосуд, из которого вытекла жизнь — сочилась себе и сочилась потихоньку тоненькой струйкой через трещину, пока не осталось несколько капель на дне. У меня не было никаких желаний. Мысль о тебе казалась невозможной. На книжных полках не задерживался взгляд. Всё время, не знаю, почему, я ждала дурной вести. Дарья, которой я писала, чуть ли не каждый день, не отвечала. Может быть, она была права, что не сообщала мне, как Лёшка, напившись, чуть не замёрз в тундре, как ему ампутировали правую кисть. Откликнулась она лишь тогда, когда Аннушка уже выходила его, и они переехали на материк, где Лёшка, научившись писать левой рукой, поступил учиться. Я помню, как плакала, получив это письмо. Так плачет человек, которому казнь была заменена помилованием. Я получила право на возвращение к тебе. Ещё четыре года я набиралась сил, чтобы шагнуть тебе навстречу…
И вот я оказалась в этой удивительной стране, где всё как будто начинается заново и происходит обычной логике вопреки.
С тех пор, как я ощутила собственную слабость и греховность, мне стало легче, проще жить. То, что сильно уязвляло меня раньше, теперь оставляет меня спокойной. Что задевало, не волнует. И как это ни парадоксально, именно теперь во мне утверждается чувство собственного достоинства. С той минуты, когда человек осознаёт, где он и что он собой представляет, никакие внешние факторы или атрибуты не могут ни возвысить, ни унизить его. Если я, как радуга, которая на исходе прошумевшего дождя вдруг обнаружила в себе всё многоцветье красок и переливов и уже никогда не обманется ни однообразием белого света, ни тем, что радугу можно расчленить, кто может одарить меня или обокрасть?