Я начал посещать курс санскрита, который читал Сильвен Леви в Коллеж де Франс[2]. Именно с благословения Леви я провел два года в Индии. Моя поездка стала частью программы обновления преподавательского состава в Алигархском мусульманском университете — за исключением некоторых весьма достойных преподавателей истории и философии, там царила посредственность. Университетский мир всегда полон интриг, но то, с чем мне пришлось столкнуться в Индии, не снилось даже самым острым на язык фельетонистам. Представьте себе, что я, будучи
13
Андре Вейль с дочерью Сильвией в 1956 году.
самым молодым сотрудником кафедры —в ту пору мне было 23 года,— должен был подготовить характеристики всех преподавателей, которые, по сути, могли стать основанием для их увольнения. Увольнения заслуживали все преподаватели, но в конечном итоге я предложил заменить лишь одного из них учеником Харди, который, строго говоря, был единственным математиком из более чем 100 кандидатов на место. Мне также поручили закупить книги для университетской библиотеки и создать математическую школу. Но как сложно менять установленный порядок, даже если тебя поддерживает молодое поколение!
14
Андре Вейль с сестрой Симоной за чтением на природе. Лето 1922 года.
Во время отпусков я путешествовал по стране и при этом учился преодолевать препятствия, возникавшие на моем пути. Вскоре моей настольной книгой стал справочник железных дорог: я всегда путешествовал на поезде и брал с собой минимум вещей, но во всех поездках меня неизменно сопровождали «Илиада» и «Бхагават Гита» — две книги, которые помогли мне лучше понять, о чем думала сестра. В одном из путешествий я познакомился с Ганди, который организовал свой соляной поход вскоре после того, как я прибыл в Индию. В другой раз я познакомился с поэтом Рабиндранатом Тагором и с будущим президентом республики. Мне встречались самые разные люди, и я не мог не провести некоторые любопытные аналогии. Часто я слышал беседы о том, как похожи Талмуд и труды по психоанализу. Я понял, что брахманы на юге Индии играли ту же роль, что евреи в Европе: они посвятили свою жизнь тщательному комментированию священных текстов, а ненависть к ним отчасти была вызвана тем, что брахманы, при всей своей малочисленности, занимали важное положение в обществе.
ЛЕВИ-СТРОСС: Не могу не спросить вас, господин Вейль, как вы находили время для исследований между всеми этими путешествиями и лекциями?
15
ВЕЙЛЬ: Вы не первый, кто в более или менее дружеском тоне говорит мне, что мои воспоминания напоминают хронику сладкого ничегонеделания. Возможно, поэтому редактор посчитал нужным уведомить читателя, что в них больше говорится о жизни, чем о математике. Быть может, это и в самом деле так, однако те золотые годы закончились, когда мне было 26 лет. Если хотите узнать, каким был мой режим работы в последующие десятилетия, спросите консьержа моего чикагского дома. Он видел, как я каждый день допоздна засиживаюсь за пишущей машинкой, и как-то раз сказал: «Вы очень много работаете, господин Вейль. Если вы не остановитесь, то станете знаменитым».
Если вы хотите оправданий, то я замечу, что некоторые математики по-настоящему увлекаются какой-нибудь задачей только тогда, когда чувствуют конкуренцию со стороны коллег и опасаются, что те смогут найти решение быстрее. Мы же, напротив, чувствуем себя удобнее, когда работаем над темой, интересной лишь немногим. Так мы можем позволить себе длительные периоды размышлений, когда можно перестать размышлять над задачей (по крайней мере, осознанно) и заняться другими делами, а затем вновь приступить к работе со свежей головой.
Раз уж я заговорил о пророчествах, нельзя не вспомнить Куранта: едва познакомившись со мной, он сказал одному из своих учеников, что я стану блестящим, но ужасно непродуктивным математиком. Сейчас я расскажу вам китайскую легенду Итало Кальвино, в которой царь приказал живописцу нарисовать рака.
Живописец ответил, что ему потребуется пять лет, и попросил у царя дом с двенадцатью слугами. Прошло пять лет, но художник даже не начал работу. Царь продлил срок еще на пять лет, и казалось, что художник вновь не успеет закончить рисунок. Но в самый последний момент он взял кисть и в мгновение ока, одним движением руки, изобразил прекраснейшего рака из всех, что видел человек.
ЛЕВИ-СТРОСС: Раз уж мы заговорили о животных, не кажется ли вам, что в математике также существуют лисы и ежи? С этими двумя животными сравнил мыслителей и художников Исайя Берлин, по-своему истолковав строки греческого поэта Архилоха: «Лиса знает много разного, еж знает что-то одно, но очень важное». Ежи — это те, кто представляет себе упорядоченную и централизованную картину мира и с ее помощью объясняет отдельные события. Лисы же считают, что отдельные события могут быть связаны между собой, но мир в целом разнообразен, многогранен и непостижим. К «ежам» Берлин относил Платона, Данте, Ницше и Пруста, к «лисам» — Аристотеля, Шекспира, Монтеня и Джойса.
ВЕЙЛЬ: Мы делимся на орлов и воробьев — так Франческо Севери ответил на мой вопрос об одном из величайших математиков эпохи. Орлы открывают новые понятия, позволяющие проложить курс между островами математического архипелага.
16
Они действуют под знаменем метафор и аналогий. Воробьи же, напротив, находят красоту в частных примерах. Можно сказать, что они лишь повторяют чужие звуки, но благодаря им новые теории получают свое развитие. Хотя мне не кажется уместным причислять себя к одной из этих категорий, я скорее чувствую себя орлом, быть может, по наследству: мой учитель Жак Адамар привил мне желание знать больше, чем неспециалисты, и меньше, чем специалисты, которым порой не удавалось решить задачу потому, что им требовались методы из других областей, совершенно им неизвестных. Подобно тому, как в горах лучи солнца скрываются за далекими вершинами, которые мы едва можем увидеть, в любой книге за очевидными рассуждениями должны скрываться новые перспективы.
ЛЕВИ-СТРОСС: «Орлом» в мире науки можно назвать Бурбаки.
ВЕЙЛЬ: Я знал, что рано или поздно речь зайдет о нем! Если быть точным, Бурбаки был воробьем, который превратился в орла.
Его история началась с того, что мне не терпелось преподавать. После того как я окончил курс в Марселе, мне повезло — меня направили преподавать в Страсбургский университет. Я говорю «мне повезло» потому, что, в отличие от других провинциальных городов, Страсбург, столица Эльзаса, мог похвастаться оживленной интеллектуальной средой и превосходной библиотекой, которую, несомненно, взял за образец историк искусства Аби Варбург при создании собственной библиотеки.
В Страсбургском университете в то время уже преподавал мой друг Анри Картан, с которым я учился в Высшей нормальной школе[3]. Мы с ним преподавали дифференциальное и интегральное исчисление. По обычаю, эти дисциплины преподавались по «Курсу анализа» Эдуара Гypca, но нам он показался устаревшим. Мне помнится, что Картан буквально засыпал меня вопросами, и беседы с ним были столь утомительными, что я прозвал его Инквизитором. Меня самого тоже беспокоили некоторые проблемы: так, я не мог решить, насколько общо следовало объяснять формулу Стокса.
В конце 1934 года у меня возникла идея. Я пришел к Картану и сказал ему: «Мы с друзьями читаем этот курс в разных университетах Франции. Давай объединим усилия и раз и навсегда решим, какой должна быть учебная программа!»
ЛЕВИ-СТРОСС: Так родился Бурбаки.
ВЕЙЛЬ: Да, но никто из нас не мог этого даже вообразить. Нашими друзьями, о которых я упомянул, были Жан Дельсарт, преподававший в Нанси, Клод Шевалле,
17
единственный француз, не считая меня, интересовавшийся теорией чисел, Жан Дьёдонне, впоследствии ставший секретарем группы, и некоторые другие — они вскоре отделились от общей группы.
Некоторые называли нас отцами-основателями. Первое собрание состоялось в одном из кафе Латинского квартала Парижа, на углу бульвара Сен-Мишель и улицы, ведущей к Пантеону. Как я уже говорил, мы хотели написать учебник, который стал бы эталоном на ближайшие 20—30 лет. Вскоре мы решили, что привести на обложке имена всех авторов этого коллективного труда будет неуместно. Тогда мы решили сыграть одну шутку, знакомую некоторым из нас еще по Нормальной школе: один из учеников надел фальшивую бороду и, притворившись иностранным профессором с невероятным акцентом, прочел первокурсникам бессмысленную лекцию, которая окончилась теоремой Бурбаки.
Бурбаки был малоизвестным наполеоновским генералом, который, несмотря на многообещающее начало карьеры во время Крымской войны, потерпел сокрушительное поражение от прусских войск и попытался покончить с собой. Мы решили: Бурбаки будет нашим псевдонимом! Осталось придумать ему биографию. Мы решили назвать его Николя и приписать ему польдевское происхождение. Это была еще одна студенческая шутка — как-то студенты начали кампанию в поддержку вымышленной страны Польдевии, настолько бедной, что даже у ее премьер-министра не было денег на одежду. При помощи Эли Картана, отца нашего товарища, мы опубликовали статью за подписью Николя Бурбаки в журнале Академии наук. Намного позже к нам явился некий потомок генерала, утверждавший, что он полностью восстановил генеалогическое дерево своего семейства и не обнаружил в нем ни одного математика!
ЛЕВИ-СТРОСС: Как от скромной задачи написать учебник вы пришли к идее объединить всю математику?
ВЕЙЛЬ: По мере работы над книгой мы поняли: чтобы заложить надежную основу дифференциального и интегрального исчисления, требовалось пересмотреть все основные понятия математики, начиная с простейших. Наши предшественники довольствовались бы тем, что изложили в нескольких главах весь необходимый материал, но для того чтобы достичь невообразимых высот математики нашего времени, нескольких глав было недостаточно. Отмечу, что математика в достаточной мере подчиняется тезису Томаса Куна о структуре научных революций. В период с конца XIX до первой трети