— Отец, куда мы едем? Почему мать плакала? Что случилось, отец? Это все из-за миски, да? Я что-то не так сделал? Ну почему ты молчишь, отец? Я виноват?! Что случилось? Я не прав? Я обидел тебя?!
— Сын… — Голос длинноусого мужчины по прозванию Снорри Сохач дрогнул. — Ты вырос. Тебе пора уйти из семьи. У тебя судьба такая — талант. Это шутка Проткнутого, он наградил, я ничего не могу поделать.
— Талант? Проткнутый? Отец, о чем ты?! Какой талант?!
Куртка из грубой ткани, надетая через голову, висела на пареньке, как платье невесты на пугале. Руки болтались в рукавах, запыленное лицо выглядывало из-под капюшона.
— Особый талант. За который ярлы платят полновесной монетой и не жалеют шкурок горностая. Ты — человек, без которого не обойтись ни одному вельможе. Верь мне, Эрик, я знаю, о чем говорю.
Прикусив губу, мальчишка смотрел на опечаленное лицо родителя.
— Ты — лизоблюд, Эрик. Ты жадно ешь, и, сколько бы мать не насыпала, тебе всегда будет мало. Я давно это подозревал, но лишь вчера ты впервые показал, как обращаются с посудой тебе подобные. При дворе Канута Свежевателя я видел настоящих лизоблюдов. Ты один из них, сынок.
Беседуя, отец и сын миновали осиновую рощу и проехали две клубничные поляны.
О полянах надо бы подробней. Клубника — настоящее искушение для путника. Сочные ягоды привлекают взоры. Капли влаги сверкают на листьях изумрудами и бирюзой. И это в жаркий полдень, когда время росы давно миновало!
Эрик сглотнул слюну. Противно забурчало в брюхе. Мальчишке хотелось свернуть с тропы и впиться зубами в водянистые ягоды, каждая размером с кулак воина. Но нельзя!
Клубничные поляны — исконные владения лесных ведьм. А ведьмы не прощают воров, это всем известно. Они незлобивы, на путников не нападают, но если сорвет кто сладкую ягоду…
Говорят, у вкусившего ведьмовской клубники открывается третий глаз на темечке. Смелый чревоугодник обретает способность предвидеть грядущее не хуже вльв.
Ах, как заманчиво! Ах, как хочется отведать клубники и узнать, что случится завтра, через год, после тепла и после вьюг! Хороший будет урожай? Зима обрадует погожими деньками? А через десять лет? Двадцать? Десять раз по двадцать?!
А ведь любопытство можно утолить, если вернуться чуток, прогуляться. Ведь привал не за горами. Скоро стемнеет, пора и о ночлеге подумать…
И вот остановились. Снорри Сохач занялся шалашом и обустройством отхожего места — ведь нельзя в дороге где ни попадя испражняться. Земля Мидгарда не терпит вольностей. Заговаривая от порчи, следы надо укрывать крестами из лозы.
— Принеси-ка огню еды. Порадуй Жига Жгучего. Жароокий любит кормильцев и добро помнит.
— Уже бегу, отец!
Собрать охапку хвороста, чтобы еле в руках умещалась, и вернуться. Ведь распакованы кожи с козьим сыром и мясом речного тюленя, открыты короба с запеченной рыбой и яйцами кынсы.
От зеленых яиц кынсы, говорят, волосы растут на груди и храбрости прибавляется. У отца кудряшки колосятся от живота до подбородка, и храбрости ему не занимать: он на палэсьмурта с одной рогатиной ходил, на барса в Белых горах охотился, кикимор на крючок ловил. Кикимора, кстати, объеденье редкостное. Если свежая и не пересоленная.
Пересвистывались в ветвях птички, припекало солнце, вдалеке стонал лешак, и завывала дриада. Эрик продирался сквозь густой подлесок, все дальше и дальше уходя от стоянки. Насвистывая под нос, он собирал хворост. Здесь шишка, там палочка — глядишь, и охапка будет. Наклониться, поднять сучок, два уронить, третий выбросить…
А вот и клубничная поляна.
Эрик, конечно, сюда случайно забрел. Ручей перешел, сквозь малинник пролез, обогнул лежбище живых камней и трижды кувыркнулся через следы вурдалака. Бывает, заблудился, дело житейское. А раз так, обидно не попробовать колдовских ягод, верно?
Эрик огляделся. То тут, то там валялись ржавые доспехи. Сюда, наверное, много доблестных витязей захаживало. Старенький ежик-шипастик, седой совсем, сидя на пне, стрекотал отравленными иголками и подставлял теплым лучам живот. Ползали всякие букашки. Мимо Эрика, перебирая ножками, пробежала и спряталась под листьями клубники сколопендра. Он отступил чуток — от укуса сколопендры тело покрывается типунами и дыхание в груди вязнет. Боязно, да. И все-таки…
Может, ягодку?
Одну?
Ведьмы днем в норах прячутся, так почему бы и не полакомиться?
Ягодку? Красненькую? Вон ту? Он сам не заметил, как очутился на поляне.
Запретная клубника показалась ему вкусней жарко́го из кикиморы, пахнущего заморскими специями. Эрик наклонился, сорвал которую уже ягоду: ох и ах, м-м-м!
«А как же дар предвидения?!» — вспомнил он и попытался заглянуть на год вперед, но… Наверное, подождать надо, не все сразу.
Он осторожно присел на листья. Тут и там сквозь зелень проглядывали странные ржавые штуковины, громоздились посреди поляны большие, размером с дом, короба из стали, назначение которых было непонятно…
В отличие от братишки Хеда Эрик умел долго сохранять неподвижность. Старейшины даже хотели определить его в охотники на водяных крыс. Это ремесло требует неимоверной усидчивости. Крысы пугливы и подплывают к берегу с большой неохотой. В гарде Замерзших Синичек есть только один охотник на водяных крыс — Джаг Крысятник. Он находит в камышах гнездо и садится рядом, прямо в воду. И сидит так седмицу, две, десять…
Однажды Джаг прождал у гнезда девять месяцев. Все это время он не ел, не пил и не дышал. Его поливали ливни и обдували ветра, пиявки день и ночь сосали кровь Джага, одежда его сгнила, а в волосах зимородки вывели птенцов. Лицо Крысятника покрылось мхом и обросло болотными лотосами.
И водяная крыса таки приплыла. Схватившись за стебли камыша скользкими щупальцами, она вытянула из воды пупырчатое тельце, и…
Джага встречали хороводами и танцами. Еще бы! Из водяной крысы можно вытопить кувшин жира, незаменимого в любовном зелье и в снадобье от лихорадки. За год Крысятник добывает два, а если очень повезет — три зверя…
Эрик сам не заметил, как вложил в рот еще пару ягод. Надо же, какая клубника вкусная! Раньше-то он никогда ее не пробовал, а жаль. И вообще ему понравилось на ведьмовской поляне, даже уходить не хочется. И раз уж его прогнали из отчего дома, ничего толком не объяснив, то почему бы и нет?!
Сладкий сок окрасил лицо алым. Эрик засмеялся и опрокинулся на спину, ему было хорошо. Он жевал, глотал и опять жевал, а ягоды не кончались! Он трогал прохладные листья, зеленые и нежные. Живот его заметно округлился и вздулся. Листья баюкали Эрика, гладили по лицу и забирались под одежду. И ему это нравилось! Он лежал бы так вечно: сочная мякоть во рту, сумеречное небо над головой и прохладный ветерок…
Благодать!
Клубника щекотала усиками, оплетала. Так удобней, верно? Так надежней, да, малыш? Я избавлю тебя от всех невзгод, охраню, укутаю, укрою…
Тебя никто не найдет. Никогда.
Да?
«Да», — хотел ответить Эрик.
И не смог.
У края клубничной поляны едва заметно шевелился зеленый холмик.
Если присмотреться, сквозь листья можно увидеть посиневшее лицо. Корни сдавили горло мальчишки, тяжелые ягоды навалились на грудь. Еще немного, и он останется здесь навсегда.
Кожа Эрика неимоверно зудела, но чтобы унять зуд, надо вырваться из цепких объятий клубники. А на это уже не было ни сил, ни желания. Мальчишке чудилось, что он видит отца, стоящего у могилы матери. А рядом с отцом — Хильд и пятеро малышей. Сестренку, располневшую, но все равно красивую, держит за локоть огромный бородач, по всему — ее муж. А вот и Хед. Брат смотрит на свежую насыпь. У него ярко-голубые глаза… У Хеда есть глаза!
А потом Эрик увидел морские волны и воинов в доспехах. И были еще длинные светлые волосы, и ядовитые змеи, и яростная скачка по заснеженному лесу, и даже охота на огромного пустынного дракона… И дорога без конца и края, и пыль на истоптанных сапогах, и окровавленный меч в слабеющей руке…
Неужели клубника действительно дарует прозрение?! Так вот, значит, какая судьба уготована Эрику. Не таким он представлял свое будущее…
Под веки набилось чернозема, рот заткнул кляп из дождевых червей, а в паху шевелилась сколопендра, готовая в любой момент навечно успокоить провидца.
— Стой, Гель! Куда?! Вернись! Назад! — услышал он знакомый голос, и тут же хрипло залаяла собака.
Слюнявые клыки рвали зеленую сеть, опутавшую тело мальчишки, когти выцарапывали изо рта перегной.
— Гель?! Ты куда?! А ну вернись!
Собака громко лаяла прямо в ухо Эрику.
А потом сильные руки подняли его и куда-то понесли.
От ледяной воды слезились глаза.
Эрик долго вымывал землю из-под век. Его спасли Урд Криволапая, старуха из родного гарда, и девочка, что путешествовала с ней. Девочку звали Гель, светлые волосы ее были заплетены в две косы. Отец — зачем он это сделал? — встал на колени и, хлюпая носом, поблагодарил старуху и Гель.
Как же Эрику было плохо… Сначала его тошнило красным соком. Потом, когда внутри опустело, Криволапая заставила его пить воду, такую холодную, что сводило зубы. Пальцы глубже в рот, говорила она, еще глубже…
Стемнело.
Запылал костер.
Козьим сыром и мясом тюленя угостил отец Криволапую и Гель, дочь Свинки. А ведь совсем недавно эта девчонка навела на гард черноволков. Уж ее-то Эрик благодарить не стал бы, но отец так посмотрел на него, что пришлось подчиниться. Правда, поклон получился едва заметным.
В тот вечер впервые за много лет у Эрика не было аппетита. Он хотел вернуться домой. Сильно-сильно хотел.
А еще, затаив дыхание, он слушал историю о близняшках.
2. Близняшки
В ночь, когда метель-завирюха встретилась с первым паводком, Сюр по прозвищу Свинка родила девочек-близняшек. Сюр кричала и тужилась, ей было так больно, что из-под век текла сукровица, а под ногтями проступили синие пятна.
В ту ночь зима захлебнулась в талой воде, а вокруг затерянного в лесах гарда собралась стая черноволков. Ингвар Родимец божился, что видал косолапого палэсьмурта, который, хохоча, оборачивался то седым старцем, то огромным медведем. И будто бы перевертень орал похабные песни и смешно плясал, хлопая себя по толстым ляжкам.
То была страшная ночь.
Сюр разрешилась от бремени и ушла во мрак за голосами предков.
Повитуха смачно плюнула в окровавленное лоно Сюр и трижды скрестила копья, прежде чем омыла новорожденных. Только после этого она вручила дочек отцу, побрившему виски и грудь в знак того, что род его продолжился. Затем, раздевшись догола и обмазавшись глиной, перетертой с жабьими кишками, повитуха серпом вскрыла себе живот и отправилась вслед за духом Свинки.
Она долго бродила во мраке. Она звала молодицу, уговаривая ее покинуть чертоги мертвецов и вернуться к живым.
Уговорила. Вернулись обе.
— Двойняшек надо предать огню, они — посланницы Свистуна! — штопая распоротый живот, кривилась повитуха.
Но муж Свинки с первого взгляда полюбил дочек. Он убил повитуху, а тело ее спрятал в подполе. Взяв меч, отнес одну из девочек в Чужой Лес. Только так он мог спасти жену и вторую крошку, названную им Гель.
Воин долго брел, проваливаясь по пояс в мокрую жижу. Пурга слепила его глаза и направляла в ловушки зыбучих снегов, не таящих даже летом.
Под горелой сосной, полыхнувшей от небесного огня, воин отсек голову первой своей дочери. Он сделал все, чтобы смерть девочки была легкой и никто не проведал о рождении двух младенцев. Но люди все равно узнали.
Бородача до смерти закидали камнями, а Свинку заставили очиститься Испытанием. Ее заперли в доме и уложили на лавку. Связали, согнув ногу в колене и на сгиб положив горошину. Так и лежала Сюр, пока согретая теплом и вскормленная по́том горошина не проросла. Только после этого Сюр отпустили, разрешив выходить в поле — работы ведь непочатый край.
Мудрые старцы хотели убить Гель, но Урд Криволапая воспротивилась:
— Зачем?
Старцы ответили:
— Если не убить сейчас, потом из подмышек девочки по ночам будут выползать ядовитые пауки. Ребенок вырастет и отомстит за отца.
Урд посмеялась над словами мудрецов. Она забрала Гель к себе, выкормила медвежьим молоком, а потом вернула Свинке. На весеннем тинге Криволапая строго-настрого запретила обижать Гель и Свинку, а не то!..
На долгих семь лет мать и дочь оставили в покое.
А потом в гард пришли инквизиторы.
Босые бродяги с посохами из костей еретиков были вооружены обоюдоострыми крестами и желудками гарпий, на сорок шагов отрыгивающих святую воду, что разъедает не только плоть грешников, но и хладный металл.
Вспыхнул костер. Лучший баран Ингвара Родимца повис на вертеле, а сам Родимец даже и не подумал стребовать плату за мясо. Он был рад, что странники не сожрали его самого, дочь его и жену. Хотя жену и можно бы — ради богоугодного дела не жаль.
Стемнело. Инквизиторы потребовали вина и трех девственниц.
Мэр гарда велел открыть тайное хранилище, что у кладбища, в зарослях выколиглаза. В последний раз тот схрон, задуманный на случай засухи и мора, отворяли трилистником клевера еще до рождения Гель, но еда не протухла до сих пор, и хмельное питье, припасенное на черный день, не скисло. Теснились на полках кувшины с вином, настоянным на травах, висели под потолком копченые окорока, в закромах томились румяные яблоки. От порчи тайник заговорила лесная ведьма, получив за труды бутыль с кровью мертворожденного младенца и миску студня из лап рыси.
Закусить и выпить инквизиторам дали, а вот с девственницами незадача вышла.
— Нету в гарде дев целомудренных. Все бабы от младенчества порченые, — вздыхал мэр и уговаривал: — Кушайте, гости дорогие! Пейте на здоровье! Рады вам! Святости бьем челом! Не обессудьте, люди мы дремучие, жены наши не блюдут благочестия. Своенравны и любвеобильны! Так уж повелось, святые отцы: только в возраст входят — так сразу дырявые. А вам-то с подгулявшими никак, мы понимаем, виноваты, но вы уж простите…
Кланяясь и потея, мэр еще долго тряс щеками и замолчал, лишь когда перед ним встал главный инквизитор, больной лепрой. На поясе прокаженного висел бронзовый колокольчик, от звона которого до́лжно убегать, чтобы не подхватить заразу. Прокаженным нельзя входить в трактир и говорить с кем-либо, стоя против ветра. Им запрещено бродить по рынку и мыться в проточной воде. Но кто заставит инквизитора выполнять эти правила, назначенные самой жизнью? Правила придуманы людьми, но не Богом! Истинно верующий спасется постом и честной молитвой.
Глядя на потеющего мэра, бродяга рассмеялся, из-под капюшона выбились пучки грязных косиц. Святой отец шагнул к толстяку:
— Нет, говориш-ш-шь? Ни-и-и един-н-ной девствен-н-н-ницы, говориш-ш-ш-шь?!
Шаг. Еще ближе. И еще шаг.
— Иди ко мне, с-с-ссын мой! Обнимемс-с-ссся! Поцелуемс-сся! — хохотнул прокаженный.
Мэр резво отпрыгнул назад, увернувшись от объятий святоши.
Бродяги тут же вскочили. В их жилистых руках исходили паром желудки гарпий, готовые окропить лгуна ядовитым кипятком.
Главный инквизитор посмотрел мэру в глаза и криво усмехнулся:
— А с-с-скаж-жи мне, с-ссын мой… Ес-с-ссть ли в твоей дер-р-ревне в-в-ведьма? Кто наводит пор-р-рч-чу, кто меш-ш-шает с-спокойно нас-с-слаж-ж-ждаться с-с-сновиденьем, кому с-с-слез-за ребенка зам-меняет ж-жбан пен-нис-сс-стого п-пив-ва?!
Попятившись, мэр споткнулся — громко клацнули зубы, и сам собой открылся рот:
— Есть одна. Двойню родила, мужа на убийство сманила. Его-то наказали, а ведьму — нет. Околдовала народ, не иначе!
Лучше одна порченая в расход, чем десяток девиц, верно?
Мэр сделал выбор. Он показал, где живет Сюр Свинка.
Святоши вмиг соорудили виселицу. В этом они мастера знатные, умеют петли вязать. Собралась толпа. Приволокли вдову, мать Гель. Прокаженный инквизитор вынес приговор:
— Она с-с-ссожительс-с-ствовала с с-самим С-с-свистуном! Одного р-ребенка он-на зач-чала от му-уж-жжа, втор-рого — от нечис-с-сстого! Ее лоно ос-с-с-ссквернено! Ее лоно надо очис-ссстить! Ее лоно нуждаетс-с-я-а в пок-каянии и с-ссвятой воде!
Свинку умело избили посохами, а потом, едва живую, повесили. И запретили снимать тело две седмицы. Заведено так, чтоб еретиков терзали черви, птицы и зверье. Нельзя жечь плоть, нельзя прятать в землю — бросать нужно гниющим мясом на прокорм божьим тварям, которые, насыщаясь, уничтожают зло…
Когда Урд Криволапая увозила Гель из Замерзших Синичек, исклеванный воронами труп все еще подставлял бока ветру.
Два доспеха, или Первый рассказ о ненависти
Утром пятая луна едва мерцает, словно брезгуя освещать Топь и греть Ёсиду. Распухшие от сырости ноги сплетены в «лотос». Старик наслаждается видом разбуженной Китамаэ.
Столько лет прошло, столько зим, плесень сгноила десяток кимоно, а многоцветье сфагнов неизменно. Зеленца утонувших в Топи лиц сдобрена багрянцем из проткнутых сердец. Коричневый суглинок дрейфует мимо оранжевых грибных полян. В воздухе белая дымка — это бабочки сражаются с ветром, их десятки тысяч. То тут, то там черепашьи панцири разбивают зеркало воды. Розовеет вереск, спеет голубика. Все это очес, верхний слой торфяника кое-где в локоть толщиной. Он ломкий, ненадежный…
Ёсида готов. Это случится сегодня. Не зря старик последние два года посвятил лишь одному делу. Он мурлычет под нос старинную детскую песенку:
У края платформы торчит АГР-1017 «Плазма». Блестят маслянистыми гранями короба с лентами — в каждом по три изгиба, нашпигованных энергетическими патронами. Одна лента — полтора центнера. Да и сам АГР отнюдь не пушинка. А ведь Ёсида таскал точь-в-точь такой же гранатомет на собственном горбу — давно, там, на Марсе. Без гидравлики доспеха этой игрушкой не повоюешь. И пусть ярость битвы давно уже претит старику. Пусть себе ржавеет имперская хлопушка, пусть отваживает чужаков своим грозным видом.
Облепленный термоизоляцией ствол указывает на киботанкетку «Ха-Го», завязшую в торфе. Лобовая броня аккуратно продырявлена у жерла 107-миллиметровой пушки, чуть выше иероглифа «снайпер», который рисуют после десятка уничтоженных танков и БТР. Алеет на белом солнечный круг — краска облупилась, но различить рисунок еще можно. Единственный люк «Ха-Го» открыт, экипаж выпутался из геля управления и покинул машину. Танкист-симбионт выжил. Или погиб не сразу.
Ёсида хоть и с трудом, но до сих пор прицельно метает сюрикэны. Нанолезвия запросто дырявят самый надежный бронежилет. Это намек на живучесть танкистов.
Шесть составляющих есть у старика Ёсиды: панцирь-ерой, шлем-кабуто, защитная маска, рукавицы с нарукавниками, поножи сунэ-атэ и фартук. Все в двух экземплярах, все сделано на основе скафандров EMU[3]. LSS-системы жизнеобеспечения в порядке, SSA[4] обнимут мальчиков, как расплав формовочную ванну, уж Ёсида об этом позаботился, будьте уверены.
В отражателях зрачков блики пятой луны. Старик доводит результат двухлетних трудов до совершенства: подклеивает к шнуровкам жемчужины, выращенные в глубинах Топи по известному только ему техпроцессу. Два ерой — два комплекта по двенадцать шариков.
Икки и Мура, так зовут сыновей Ёсиды. Именно для них старик делает доспехи.
Отставного майора забросили в Топь с борта транспортного геликоптера. Осваивай территорию, ветеран, не ленись.
Всего имущества с ним было: вещмешок с инструментами да месячная упаковка НЗ. В подшивке спасжилета ожидала подходящего момента криоген-капсула с отличным геноматериалом — герметичный цилиндр стоимостью в семнадцать пенсионных лет. Хочешь произвести потомство — отдай часть жизни, все честно, таков закон.
Сколько времени надо, чтобы соорудить остров? Почти год майор провел по уши в трясине, отлавливая пласты дрейфующего суглинка, спасая от голода пиявок и защищаясь от болотных тварей всех размеров и мастей.
Здесь, в Топи, майор наслаждался каждым вдохом, ведь Топь позволяла не убивать. Впервые за много лет он задумался о будущем дальше, чем на мгновение вперед. «Монахи и воины: собаки и животные!» — отставник в курсе, что означает эта пословица.
К счастью, его труды не оказались напрасными. Вскоре плоть острова приросла к зыбкому скелету Топи. Лишь тогда майор возжелал удобств: ему понадобился дом. И чтоб бамбуковые татами на полу! Не пластиковые, не из прессованных опилок — настоящие!
Бывший буси расчехлил инструменты. Наконец он мог заняться любимым делом — семейным ремеслом, передающимся из поколения в поколение.
Первый фантом — дракон-тацу — получился так себе. Припадая на левое крыло, он медленно парил над туманом, скрывающим Топь. Зато фантом был достаточно энергоцельным, чтобы выхватывать из-под очеса дельфинов и каракатиц.
С тех пор отставник не нуждался в пище.
Но на дракона он истратил половину своих исходников. К тому же тацу привлек внимание спутников-шпионов. После вновь объявленной мобилизации за майором явились вербовщики — серебристые амфибии, твари без стыда и совести. Приплыть-то они приплыли, а вот вернуться в порт приписки не сумели — Ёсида скормил Топи искусственные жабры амфибий, воздушные пузыри и голосовые связки, запрограммированные произносить милитаристские слоганы.
Вслед за вербовщиками явились торговцы. Эти господа были куда осмотрительнее предыдущих визитеров. В полукилометре от острова они закрепили баржу над Топью, с кормы и носа отстрелив буры-якоря, которые ввинтились в нижние слои Китамаэ. Разбалансированные антигравы то и дело дергали баржу к небу, заставляя цепи скрипеть от напряжения.
Майор был уверен, что битва неизбежна. Тацу кружил над баржей, искря клыками.
Но торговцы не собирались воевать. Вещая в мегафоны через патрубки противогазов, они предложили отставнику сделку: из энергии, буси, ты умеешь компоновать игрушки, мы снабдим тебя исходниками, работай — не обидим.
Майор согласился. А почему бы и нет?
Наслаждаясь видом Топи, он собирал единорогов-призраков, столь популярных в Мидгарде. По два фантома в месяц. Плотность у зверушек была так себе, модели не отличались разнообразием, зато торговцы платили исправно.
Отставник смог купить себе все, о чем мечтал…
Дети. Две заготовки-капсулы, два клона-близнеца, скомпонованные спецами «Дайме байтекс», — вот что хранилось в криогенках. Портативный инкубатор стоил майору тринадцати единорогов. А еще майор купил «Плазму». Тацу — хорошо, но с АГР как-то спокойней.
Следующая мобилизация началась спустя шесть лет после визита амфибий. На этот раз островок атаковали с воздуха. Тацу достойно принял бой, уничтожив два геликоптера. Киботанкетка «Ха-Го», подбитая Ёсидой, до сих пор ржавеет в торфе.
К тому времени мальчишки уже научились ловить креветок и надолго задерживать дыхание, устанавливая ловушки на подводных тропах крабов. Снимая с мертвого танкиста бронежилет, изрезанный сюрикэнами, мальчики в два голоса кричали «Нинге»[5]:
Ватаси-но нинге ва ей нинге
Мэ ва поцутири то иродзиро дэ
Тиисай кути мото айрасий
Ватаси-но нинге ва ей нинге.
А майор улыбался и тихонечко подпевал:
Моя кукла — хорошая кукла.
Споешь ей песенку — тут же засыпает.
Оставляешь одну — и то не плачет.
Моя кукла — хорошая кукла.
Жемчужины, приклеенные к системам воздухоочистки, блестят перламутром.
О, Великая Мать Аматэрасу, сегодня!
Ёсида подзывает сыновей.
— Сфагны сплетают ветви, поддерживая друг друга. Так и среди родственников заведено. Сегодня многое решится, и я не смогу вам помочь. Но вы должны быть вместе, пусть даже вас разделяют тысячи дней трясины! Ясно вам?!
— Да, отец.
— Да.
Неторопливо сфокусировав фотоэлементы, Ёсида смотрит в глаза сыновей, столь совершенные, что хрусталикам еще долго ждать замены. Медлить нельзя, на пределе восприятия сенсоров старик чувствует, как дрожит Топь в предвкушении битвы.
— Одевайтесь.
Мальчишки исполняют приказ отца. Сначала набедренные повязки и рубахи. Дважды обхватывают талии пояса. Белые повязки-хатимаки — символ презрения к смерти — исчезают под рогатыми шлемами.
Икки готов. Мура не отстает от брата. Лица мальчиков — две звезды, отраженные в Топи, две капли воды на запястье старика Ёсиды.
Икки моргает под броней маски. Мура тоже не знает, зачем понадобился этот маскарад.
Майор опечален. Он обучил мальчишек тактике боя и маскировке. С помощью вирт-учебников и симуляторов объяснил, как управлять файтером и подземной лодкой. Гипнозом и отупляющей зубрежкой влил в мальчишек науку, необходимую для выживания. Но он так и не смог рассказать им о главном — об искусстве убивать!.. При демобилизации этот пункт бусидо начисто выжгли из мозга Ёсиды. Метнув сюрикэн или притронувшись к фамильной катане, старик платил за удовольствие болью в сердце и пеной изо рта. Утопив вербовщиков-амфибий, Ёсида три дня едва дышал… Что ж, годы и лишения научат ребятишек лучше, чем ветеран.
Жаль, они не воспринимают доспехи всерьез, считая их причудой отца. У них нет сенсоров, способных различать колебания высших сфер и вылавливать информацию (новости с фронтов, к примеру) из ряби на поверхности Топи, из полета чомг и кваканья лягушек. Зато Ёсида в этом спец.
Братья топчутся на месте:
— Отец, нам бы настроить наших рю, а?
Мальчишки разобрали тацу и сделали из запчастей двух жутких энергомонстров, которых они называли маленькими драконами-рю.
— Хаяку! Быстрее! — взрывается криком Ёсида. — Проверить оружие! Вы должны принять бой! Слышите, должны! О, вы подарите мне счастливый день, если выстоите в схватке!
Пока дети суетятся, майор сканирует листок сфагна. Мертвые водоносные клетки. Между ними — живые. У сфагна нет корней, сфагн никогда не умирает, он просто тянется вверх, пока нижняя часть его разлагается, спрессовываясь в торф. Ёсида — нижняя часть. Икки и Мура — верхняя.
Вместе — вечность.
Порыв ветра сотрясает стены дома. Пятая луна рассекает туман серебристой дорожкой, по которой идут две стройные фигуры.
Женщины.
Икки и Мура замирают, будто залитые в смолу скорпионы.
Ёсида слышит, как стучат их сердца, их дыхание — грохот барабанов. Парней охватывает волнение, ибо, кроме отца, они не знают иных людей. Если к острову подплывала баржа торговцев, малышам запрещалось выходить из дому. Ёсида заставлял их нырять в Топь на время переговоров и, что бы ни случилось, не всплывать. Утонуть, но не всплывать! И уж тем более братья никогда не видели женщин.
Две фигуры на лунной дорожке. Две прекрасные девушки.
Ёсида — буси по рождению. Он знает: любви достоин лишь товарищ по оружию, а женщина предназначена для домашнего хозяйства и рождения сыновей. У Ёсиды есть фантомы, есть инкубатор — отставному майору не нужна кита-но ката[6]. Ёсида спит головой на запад, лицом к северу, и никто и никогда не возлежал с ним рядом лицом к югу.
Девушки останавливаются у киботанкетки. Они звонко смеются, поправляя роскошные черные волосы, спадающие водопадами нефти до изгибов колен. Любви достойны только юноши, но… Ёсида вынужден признать: красотки смущают его.
Они — ведьмы. Имена их — Угуису-химэ и Кагуя-химэ.
Они явились, чтобы сразиться с Икки и погубить малыша Муру!
— Когда приходит время смерти, размышлять о цветках сакуры глупо! Вы должны принять бой, мальчики мои! Это враги! Убейте!
Слово Ёсиды — закон для мальчишек. Убить так убить, отец плохого не прикажет. Икки кидается к «Плазме».
Залп! Залп!
Еще! Еще!..
Платформу трясет, майору кажется, что дом вот-вот рухнет в Топь.
Девушки хохочут. Изгибаясь, будто в танце, они прыгают с кочки на кочку. Энергетические капсулы, расцветая маками взрывов, пластают торф там, где только что были красавицы. «Ха-Го» подбрасывает в воздух, в пламени мелькает красно-белый круг.
Бесполезно. Термоголовки капсул игнорируют женскую плоть. Изо льда девицы, что ли?! Мимо. Мимо. Опять мимо!..
А значит…
Пора обнажить мечи!
Сыновья понимают Ёсиду без слов. Майор любуется затянутыми в доспехи фигурами, скользящими над сфагновыми мхами. Топь колышется, взволнованная антигравными струями.
Девушки ждут. Девушки смеются.
Говорят, кто не ошибается, тот опасен. Пришлые ведьмы очень опасны. А еще говорят, самурай ковыряет во рту зубочисткой, даже если ничего не ел. У Ёсиды как раз закончились зубочистки.
Икки и Мура приближаются к незваным гостьям. Сталь покидает ножны.
Столкновение.
Отблески металла.
Тюдан-но-камаэ. Плечи расслаблены. Взмах мечом — из-под левого кулака видна прелестная девичья головка. Спина ровная, как побег бамбука, не наклоняться! Правая стопа вперед, руки выпрямляются, лезвие-вспышка разит улыбку гостьи. Дожать кистями! Взмах и удар — одно движение, один миг!..
Казалось бы, схватка окончена, ведьма мертва. Но нет! Мэн-суриагэ-мэн — красотка отступает с левой ноги, длинные волосы ее разделяются на две пряди. Одна прядь спешит навстречу мечу, отбивая лезвие вправо, вторая хлещет Муру по кабуто — юный воин оглушен.
Противница Икки легко отражает его атаку, отбивая волосами меч влево и вверх. И тут же — мощный удар стопой в грудь воина. И откуда в хрупкой фигурке столько силы?! Икки опрокидывается на очес.
Что происходит, а?!
Икки тут же вскакивает.
Мура трясет головой.
Высоко подпрыгнув, девушки кувыркаются в тумане над Топью. Руки перпендикулярны телам, распущенные волосы извиваются гадюками, хлопают в воздухе юбки-мо — и тут же, резко, две фигурки пронзают очес. Брызги тины. Лепестки лотосов качаются на воде.
И тишина.
Икки и Мура переглядываются. Им не нужны слова и жесты. Они умеют надолго задерживать дыхание, а в доспехах можно сутками не вылезать из трясины. Отец обучил братьев искусству кацу-годзэн-оеги[7] по методике школы Кобо Рю. Вперед, в погоню! Тела близнецов дырявят очес.
Вдали плещут дельфины, каракатица подставляет бока лучам пятой луны, фантомы-рю рвутся в бой. Что-то щелкает в позвоночнике Ёсиды. Подшипники износились? Поменять бы… Наклонившись, старик касается пальцами Китамаэ, закрывает глаза и четко видит, как и что происходит в глубинах.
Бой.
Поцелуи лезвий.
Сплетения тел.
Яростные вопли, приглушенные водой…
Старик сидит так минуту, две, три — целую вечность.
И вдруг будто залп из плазмогана валит Ёсиду на спину. Майор дрожит, испачканные ряской пальцы сжимают шагреневые рукоятки неразлучной пары мечей. Старик готов сорваться с места и мчать по Топи отпущенной на волю стрелой. Он мечтает вскрыть животы проклятым ведьмам!
Зная, что ему не победить в этой схватке, он все равно жаждет сразиться.
И умереть.
«А-а-а!!! Банзай!!!» — и ринуться в бой.
Боль пронзает грудь старого воина. Если тело его проглотит Топь, кто расскажет мальчикам о предстоящем? Кто направит на Путь истинный?
Рю волнуются. Им не терпится помочь молодым хозяевам. Но нельзя. Бессмысленно и поздно.
От судьбы не уплывешь, не спрячешься на дне извечного болота.
Измаранные трясиной ведьмы, чавкая и облизываясь, пировали над поверженными Икки и Мурой. Длинные волосы девушек паутиной оплели доспехи сынов Ёсиды. По правде сказать, не волосы это вовсе, а провода-разъемы для перекачки талантов, знаний и удачи — всего того, что задолго до рождения вложили в мальчишек разработчики «Дайме байтекс».
Ведьмы пировали.
Ёсида грустил.
Каждому свое.