Ему хорошо запомнился этот ветреный весенний день, ошалевшее солнце, лившееся на головы прохожих с крыш. Сорвавшаяся с головы невесты фата, потанцевав на ветру, обмякла на серой рябой воде. Город, казалось, и сам готов был взлететь, закружить в воздухе и помчаться куда-то, хлопая крыльями.
Он увидел, как у въезда на мост притормозил массивный черный «Гелентваген» и из него вышла высокая девушка в джинсах и темной куртке. Он увидел ее, и внутри что-то дрогнуло. Он привык полагаться на интуицию, никогда не подводившую его, заставлявшую при кажущемся полном спокойствии обстановки падать на землю за секунду до внезапного выстрела, подсказывавшую, кому можно доверять, а кто в опасный момент струсит, предаст, воткнет нож в спину.
И сейчас то самое внутреннее чутье подсказало ему, что эта встреча на мосту станет для него чем-то важным, знаковым, круто переменит всю его жизнь, хотя в тот момент он и пытался списать все на обычный мандраж в чужом городе при неопределенных перспективах на будущее.
Девушка остановилась напротив него, ловя непослушные, взметавшиеся на ветру каштановые волосы. Прикрыв глаза ладонью от слепящего солнца, он рассмотрел ее лучше. На вид ей было около тридцати, лицо сильное, волевое, упрямое, высокие скулы и – неожиданный на таком твердом открытом лице – капризный нежный рот.
– Здравствуйте, вы – Олег Ильин? – спросила она.
Он утвердительно кивнул, и девушка протянула ему маленькую сильную ладонь:
– Меня зовут Вера, я – менеджер по персоналу агентства «Витязь». Извините, что назначила встречу здесь, но у нас в офисе сейчас ремонт.
Он начал объяснять ей, кто он такой, откуда взялся. Сказал, что хотел бы поступить на работу в агентство, возможно, хозяин «Витязя», полковник Голубев, помнит его по Афганистану. И Вера вдруг улыбнулась – тепло, открыто. Он удивился, как сильно улыбка меняла ее лицо: в глазах заплескался золотистой густой смолой расплавленный янтарь, разгладилась строгая морщинка между бровями.
– Может быть, поедем тогда к нам? – предложила она. – Отец сейчас дома, он будет очень рад встретить старого боевого товарища. – И, заметив его недоумение, пояснила: – Моя фамилия Голубева, я – дочь полковника.
И он вспомнил вдруг маленькую черно-белую фотографию с оторванным уголком, которую его бывший командир носил когда-то в нагрудном кармане. Однажды ему довелось рассмотреть ее – на фотографии была молодая женщина с тяжелой копной темных волос и девчонка с надутыми губами и поразительно живыми любопытными глазами. Значит, это и была Вера…
В первые дни в тюрьме, пока еще действовал заряд адреналина и в нем бушевала сумасшедшая кровная ненависть к тем, кто разом разбил, разрушил его мир, он еще очень хотел жить – чтобы довести до конца начатое, уничтожить, стереть с лица земли их всех.
Сидельцы потихоньку начали недобро коситься на него, в разговоры не особенно вступали. Но он и не искал ни с кем дружбы, жил только ожиданием.
– Эй, урод?! – как-то окликнул его худой зэк Батон с разрисованной кривыми куполами впалой чахоточной грудью. – Ты чё, говорят, маньяк чокнутый? Укокошил четверых ни за что? Отвечай, паскуда!
Батон, пригнувшись и поигрывая заточкой, направился к Олегу, сидевшему в углу камеры на корточках.
– Чё молчишь, вша нарная? Или тебе с человеком разговаривать западло?
– Да пошел ты, – буркнул Олег.
– Ах ты сука! – Батон попытался пырнуть его в живот, но Олег ловко вывернулся, вскочил на ноги и легко перебросил тощего Батона через бедро. Уголовник шваркнулся рожей об каменный пол, взревел, поднялся, утирая кровавую слюну, принялся с истерическим подвывом выкрикивать ругательства.
Сокамерники обступили Олега, прижали к стене. Один ткнул его кулаком под ребра, другой двинул ногой. Он отбивался яростно, отчаянно. Понимал, что, если накинутся все вместе, ему не выжить. Главное – не упасть, тогда зарежут. А он должен жить. Хотя бы для того, чтобы доказать свою правоту, выбраться отсюда…
Загрохотала железная дверь, в камеру влетел отряд конвойных, отогнал нападавших. Олег перевел дыхание, вытер о футболку сбитые в кровь кулаки. Ничего, он еще поживет, поборется. Нельзя допустить, чтобы он глупо погиб в тюремной драке.
Он знал за собой эту жадную, неутолимую жажду жизни. Впервые ощутил ее под обстрелом в Афганистане. Наверное, только тот, кто знает, как близка смерть, может по-настоящему любить жизнь. Тот, кто понимает, как все непрочно, преходяще, тот, кто чувствует всем нутром, всей кожей, что мир бесконечен, а жизнь – конечна. Только тот способен жадно, торопливо глотать каждое мгновение жизни, рвать зубами каждый кусок, зная, что потом ничего этого может больше не быть – ни звенящей пустоты в затишье после атаки, ни пахучего, крошащегося в пальцах куска хлеба, ни дрожащей на стене белой мазанки лиственной тени, ни нежного запаха твоего сына, сопящего в своей постели, ни теплых рук жены.
И тогда, с Верой, его не отпускало это ощущение – надвигающегося мрака, конца, дышащей за каждым углом скорой смерти. Он не понимал – почему, ведь его военное прошлое окончено, впереди долгая мирная жизнь, все спокойно, все хорошо. И все-таки не мог отделаться от этого терзавшего его удушливого ужаса и торопился, рвался скорее объять настоящее, испить до конца, ощутить всей кожей – руками, губами, нёбом.
Теперь ему все ярче припоминались отдельные мгновения той весны – синее, перечеркнутое облаками небо, запах крепкого терпкого чая, который пил у себя в кабинете отставной полковник Голубев, оранжевые искорки в глазах Веры.
Вера привезла его тогда в квартиру, где жила с отцом (мать ее умерла несколько лет назад), – в высокий сталинский дом на Тверской, напротив Центрального телеграфа. Полковник принял его хорошо, приветливо – узнал. Посидели, повспоминали старое, и Алексей Васильевич предложил:
– Возьму я тебя, Олежек, к себе в агентство. Только для охраны ты, пожалуй, староват уже – не взыщи. У меня все больше орлы двадцатилетние, сразу после армии. Тебе и самому с ними сработаться трудно будет. Пойдешь инструктором ко мне, пацанов моих натаскивать, а?
И Олег с удовольствием согласился и на следующий день уже приступил к своим обязанностям. Побеседовал со всеми ребятами Голубева, выяснил, кто на что способен, от кого чего можно ожидать. По утрам встречался с ними на стадионе, проводил пробежку, тренировку, ставил пацанов на спарринг. Он и сейчас, казалось, мог восстановить в памяти запах ясного апрельского утра, арбузный аромат недавно стаявшего снега, набухших почек, холодного, чуть горчащего на губах ветра. Бежать, подпрыгивать, подтягиваться, бороться, чувствуя каждый мускул, каждую жилу сильного опытного тела, ощущать пробуждение крови, почти забытый юношеский восторг от собственной силы и ловкости. И знать, что впереди – долгий день, в котором непременно будет Вера.
Его тянуло к ней, упрямо, непреодолимо. В ее присутствии сбивалось дыхание и кровь ударяла в голову. Ему нравилось в ней все: спокойная, независимая манера держаться, ее голос, глубокий и властный, то, как она водила машину – решительно, бесстрашно, по-мужски. Нравилось, как ловко она управлялась с ворохом бумажной чепухи, всегда сопровождающей ведение даже небольшого предприятия. Нравилось, как она общалась с людьми, которых нанимала для работы, – ровно, легко, не принижая собеседника, но всегда выдерживая некоторую дистанцию. Не было в ней ни глупого женского кокетства, ни нарочитой мужеподобности.
Теперь уже он знал и от ее отца, и по каким-то обрывкам разговоров, что ей 31 год, что она успела поучиться и пожить за границей, побывать, кажется, замужем, – впрочем, личную жизнь Вера предпочитала не обсуждать. Сейчас на ней держалось все – и агентство (полковник Голубев, человек жесткий, резкий, прямой, был скорее номинальным руководителем, отвечал, так сказать, за боевую часть, за принятие ключевых решений, на Верины плечи же ложился весь кропотливый ежедневный труд), и дом.
Олег понимал, что серьезно увлечен Верой, но не решался сделать первый шаг, тем более что она была дочерью руководителя агентства. И до поры их отношения оставались чисто рабочими, ровнодоброжелательными. Все произошло как бы само собой, в тот день, когда полковник Голубев попросил их вместе съездить к важному клиенту Баркову.
На Верином уже знакомом «Гелентвагене» – собственной машиной он разжиться еще не успел – они поехали в Подмосковье, в загородный дом Баркова. Важный клиент оказался низкорослым сутулым старичком с желто-седыми волосами и изжеванным лицом. Неказистая внешность его странно контрастировала с дорогим костюмом, барскими повадками и цепким въедливым взглядом маленьких водянистых глаз. Олегу этот заказчик напоминал хорька – безобидного с виду, но жестокого и коварного зверька. По некоторым повадкам и манере речи Олег сразу определил, что Барков, вероятно, бывший уголовник, вор в законе, сказочно разбогатевший в последние лихие десятилетия российской жизни.
Оказалось, что хорьку требовалась охрана для его сына, восемнадцатилетнего лоботряса и гуляки, просаживавшего отцовские накопления в московских клубах. Вера внимательно слушала пожелания заказчика, кивала и делала пометки в Молескине. Олег мысленно отбирал ребят, наиболее годящихся для поставленной задачи.
Когда все вопросы были решены, они двинулись в обратный путь. Вера открыла в машине все окна, и в салоне остро запахло весенним лесом – влажной землей, пробившейся сквозь почву молодой травой, нежно-яблочным запахом первых березовых листьев, мокрой от недавнего дождя хвоей.
– Вам не понравился Барков? – покосившись на Олега, спросила Вера. – У вас всю встречу было такое мрачное выражение лица…
– Честно говоря, не питаю особой любви к криминалитету, – хмыкнул Олег. – Не понимаю, зачем полковник связывается с подобными людьми.
– Ну а кому в наши дни может понадобиться охрана? – пожала плечами Вера. – Звездам эстрады и крупным бизнесменам. А те и другие так или иначе связаны с уголовным миром. По крайней мере, в нашей стране. В охранном бизнесе не до чистоплюйства. Если ваши моральные принципы не позволяют вам… – Она, кажется, рассердилась, резко мотнула головой, отбросив назад непослушные волосы.